— Генрих? — Танька вскочила. — Почему меня не предупредили? Я же тоже член семьи, могу иметь собственное мнение!

— Собственное мнение по поводу чего? Обедать ли нашему другу у нас? Прости, но я отказываюсь понимать тебя, — рассердился Дмитрий.

— Татоша, твои друзья приходят, когда тебе хочется, — вмешалась в разговор Сашенька, — мы всегда рады им, и я не помню, чтобы ты нас с отцом хоть раз заранее об этом оповещала, конечно, за исключением дней рождения, праздников, когда требуется что-то приготовить. Почему же мы должны заранее согласовывать с тобой визиты наших друзей?

Танька почувствовала, что зарвалась и совсем запуталась.

— Простите меня, пожалуйста, я совсем не это имела в виду. Мне просто сейчас не хочется встречаться с Генрихом.

— Он тебя обидел чем-то? — спросил Митя.

— Папик, не делай вид, что ничего не понимаешь. Зачем я стану демонстрировать ему свой живот?

— Помнится, дней восемь назад ты спокойно весь день прогуляла с ним и со своим животом, — заметила Сашенька.

— Взгляните на меня, — Танька вскочила и обтянула на себе халат, — уже все видно. Генрих начнет расспрашивать, не слепой же он. Вы считаете, что я должна ему все откровенно рассказать?

— Это должна решить ты сама. Но как будем выглядеть мы, когда родится ребенок? — спросила Сашенька.

— А его к тому времени не будет в Москве, он не увидит, как вы выглядите, — парировала Танька.

— Не остроумно, — заметила мать.

— Глупости говоришь, дочь. Прежде всего он собирается открывать здесь клинику и сейчас ведет переговоры об аренде помещения. Так что наверняка будет часто приезжать. Но как бы там ни было, рождение ребенка нельзя утаить от всех на свете, разве ты этого не понимаешь? — Митя старался подвести Таньку к логическому выводу, что Генриху следует знать о ее беременности.

Всегда рассудительная, умеющая логически — петелька к петельке — мыслить и излагать, Татьяна сейчас не воспринимала никаких доводов родителей.

— Я просто уйду из дому. Вернусь вечером, когда он уедет. Могут ведь и у меня быть свои дела, своя жизнь, — уперлась она.

— На улице дождь, куда ты пойдешь? — всполошилась Сашенька. — Генрих до своего отъезда еще не раз придет к нам. Кроме того, предстоит переезд Петра Александровича — ты забыла? Мы обещали всем семейством помочь ему. Так и будешь сидеть в подполье, как заговорщица или революционерка?

— Как Саддам Хусейн, — добавил Митя.

— И по-вашему, это остроумно? Ну и веселитесь… А меня сегодня точно не будет дома, спущусь к тете Маро.

— Любопытно, как у тебя все шиворот-навыворот получается: Генрих живот заметит, а старая, мудрая женщина, тетя Маро, не заметит. Может, оставишь живот дома? — Митя, продолжая возиться со злополучной ногой, искоса взглянул на дочь.

Лицо сосредоточенно, лоб нахмурен, глаза сухие, глядят в одну точку. «Уперлась», — подумал он и безнадежно махнул рукой.

— Делай что хочешь…


Примерно за час до прихода Генриха Таня убрала с вешалки свое пальто, переставила сапоги в комнату, взяла моток шерсти и, предварительно испросив разрешения по телефону, спустилась к тете Маро.

Та, по обыкновению, встретила ее радушно, предложила накормить обедом.

— Сама я уже пообедала, а то бы составила вам компанию, Танечка.

— Тетя Маро, называйте меня на «ты», пожалуйста, даже неловко, правда, — сказала Таня, но от обеда отказалась.

— Ну что ж, на «ты», так на «ты», не возражаю… Вижу, ты шерсть прихватила, хочешь, чтобы я тебе что-нибудь связала? — спросила тетя Маро.

— Я собиралась попросить вас, если можно, научить меня вязать крючком. Вы так ловко это делаете, даже когда разговариваете! Как это у вас получается, что вы и не смотрите на вязание, а пальцы сами собой создают узор?

— Это делают за меня годы труда и терпения. У тебя тоже когда-нибудь получится.

— Неужели? Даже не верится.

— Давай попробуем начать. Раз не будешь обедать, садись сюда, на тахту, сейчас принесу крючок — и начнем.

Она принесла из другой комнаты два крючка и еще один моток шерсти.

— Я тебе буду показывать, а ты в точности повторяй все за мной. Начнем с пинеток?

Таня опешила:

— Почему с пинеток?

— Потому что младенцу теплые пинеточки, особенно собственной вязки, никогда не помешают, — невозмутимо ответила тетя Маро.

Таня молчала, пытаясь вспомнить, когда она могла проговориться соседке. Нет, такого быть не могло.

— Откуда вы знаете? — в недоумении спросила Таня, уставившись широко открытыми глазами на старую женщину.

Та обняла ее, прижала к себе, погладила своей мягкой, ласковой рукой по щеке.

— Ох, деточка, да разве я слепая?

— Но у меня живот только несколько дней всего как стал заметен. Как вы могли догадаться?

— Живота у тебя и правда не было, зато кое-что другое я заметила. Когда долго на свете живешь, начинаешь видеть и понимать то, что ускользает от глаз людей помоложе.

— Но вы ни разу ничего не сказали мне, ни о чем не спросили… — никак не могла прийти в себя Таня.

Тетя Маро засмеялась:

— Зачем спрашивать? Это доктор всегда задает вопросы, потому что ему некогда смотреть на человека — он карточку заполняет. А я спрошу, когда родится ребеночек: как ты его назвала?

— А может, ее… — задумчиво произнесла Таня. Она категорически отказывалась узнать пол ребенка и просила врача, проводившего исследование, ей не говорить, а только записать в истории болезни, или карточке, как назвала это сейчас тетя Маро.


В один из ближайших вечеров Сашенька и Митя поехали к Петру Александровичу упаковывать книги, посуду и кучу мелких, на их взгляд, ненужных вещей, на сохранении которых старик настаивал.

Петр Александрович волновался — не так-то просто на девятом десятке жизни вдруг сорваться о насиженного места и переезжать. Он беспомощно и беспокойно ходил между увязанными стопками книг, которые пирамидками стояли на полу, время от времени останавливался, поглядывал на часы, потом, видимо не в силах унять тревогу, спросил:

— Вы не знаете, почему до сих пор нет Генриха? Возможно, он вам что-то говорил. Его пунктуальность можно занести в Книгу рекордов Гиннеса, но уже прошел час, как он должен был приехать. Не случилось ли чего…

— Петр Александрович, не волнуйтесь, раз обещал — приедет. Последние дни в Москве, дела набегают одно за другим… — стал успокаивать старика Митя.

Но тот не дослушал, сказал с беспокойством:

— В наши дни с иностранцами в Москве любое может приключиться.

— Какой он иностранец! Вы бы послушали, как он шпарит русские поговорки, как сыпет остротами!

— У него и акцента-то никакого нет, — поддержала мужа Сашенька.

— Все это я знаю, однако встречают по одежке, а акцент — уже потом, к сожалению, — вздохнул Петр Александрович.

И тут раздался звонок — пришел Генрих, возбужденный, радостный, с двумя большими полиэтиленовыми сумками.

— Простите, Петр Александрович, только вырвался, даже позвонить не мог. Не сердитесь. Зато все у меня получилось!

— Все-все? — по-детски радостно спросил старик.

— Ну-у, не совсем все-все, но то, что задумывалось на первом этапе. Вот и пришлось отметить с представителями фирм это событие в ресторане. Я там кое-что прихватил и для нас, так что продолжим отмечать дома. Мить, тут по твоей части — парочка бутылок.

Митя потер руки как истинный любитель, и они удалились на кухню.

Возможно, у Генриха теплилась слабая надежда застать на кухне Таню, потому что стоило мужчинам удалиться, как улыбка и радостное выражение мгновенно исчезли с его лица.

— Таня занята, как и в воскресенье? — спросил он.

— Видимо, так, — мрачно ответил Митя.

— Понятно… Не может же человеку во всем везти. Вот с делами у меня полный порядок — все работает, как часы. А в остальном…

Вошли Сашенька и Петр Александрович.

— Мы тут с винами разобрались, а ты, Сашенька, управляйся со снедью, — сказал Митя.

— Еда несколько экзотическая, — пояснил Генрих. — Я случайно набрел на армянский ресторан в помещении Союза писателей, в крыле так называемого дома Ростовых. Потрясающая кухня и прелестное название — «Старый фаэтон». Мои фирмачи были в восторге. Мне там настолько понравилось, что я сразу же договорился устроить у них и отвальную.

— А я ждала, что соберемся у нас, — разочарованно протянула Сашенька.

— Прости, но думаю, так лучше, — с грустью ответил Генрих.

— Может, ты и прав… — задумчиво завершил тему Митя.


Генрих улетал крайне разочарованный. Его досада и обида сменились раздражением и чувством оскорбленного самолюбия. С такой страстью Таня отдалась ему, столько слов любви произнесла — и все фальшь? Если у нее есть причина отказаться от замужества, то зачем же прятаться от него, ведь он не проходимец или насильник какой-нибудь, не искатель приключений. Даже не нашла времени поговорить по телефону, попрощаться.

Оставалось зажать свое чувство в кулак и пережить безответную любовь так же, как это было двадцать с лишним лет назад. Но тогда он был молод, и жизнь сулила массу перемен, а увлечение Сашенькой принесло ему горечь, но не отчаяние. Любовь же к Татьяне стала для Генриха последним светом в окошке, и потому так больно было сознавать, что она безнадежна.

По приезде в Германию Генрих с жадностью набросился на работу, не оставляя себе никакого просвета для раздумий — вечером валился в постель и засыпал как убитый, утром, как обычно, вставал в шесть, потом пробежка, легкий завтрак — и снова работа.

Первоначально он планировал вернуться в Москву через пару месяцев, но по здравом размышлении решил, что июнь не лучший месяц для деловой поездки, так как по опыту знал, что летом Москва вымирает и никого не найти на месте, не поймать. Генрих сообщил об изменении намерений своим контрагентам, и те сразу же согласились с ним, впрочем, они всегда соглашались с этим странным немцем, который генерировал идеи и предложения, формулируя их аргументированно, четко и ясно.