— Чтобы говорить о тяжелой беременности, потребуется как минимум справка от гинеколога, и ты это отлично знаешь. Но кто тебе даст справку, если ты даже ни разу не зашла к нашему участковому врачу в консультацию. Скоро четыре месяца беременности, а ты нигде не поставлена на учет. Как я тебя ни просила сделать хотя бы анализы, ты упорствуешь, — возмутилась Сашенька.

— Хорошо, я пойду, я учтусь, все сделаю, но как я могу получить справку о тяжелой беременности, если она у меня легкая?

Воцарилось молчание.

Таня выждала паузу, потом встала и начала убирать со стола.

Родители молчали, словно в рот набрали воды.

Таня ушла из кухни, забралась в своей комнате с ногами в кресло, глубоко вздохнула и стала ждать. Несмотря на полную неизвестность, почувствовала облегчение.

Через минут двадцать вошел отец.

— Мы с мамой все обсудили и решили помочь тебе. Как — пока не знаю, но завтра же начну разведку.

— А мама?

— И мама тоже.

— Тогда почему она не зашла ко мне?

— Она плачет. Не трогай ее сейчас — слишком много за последнее время сюрпризов от тебя.

— Папик, спасибо тебе, и не сердитесь на меня… Я совсем извелась… Ты скажи маме, ладно?

Митя обнял дочь и стал, как маленькую, поглаживать по голове, потом посадил к себе на колени, вздохнул:

— Маленькие детки — маленькие заботы, большие детки — большие заботы. Какая банальная прописная истина…

— Не расстраивайся, папик, все прописные истины банальны.


Лиля вернулась с занятий усталая и злая. Репетировали «Горе от ума» Грибоедова, ей дали роль Лизы, в которой ее легкий, воздушный талант раскрывался с блеском и изяществом. Она купалась в возможностях роли, придумала массу деталей, штришков, нюансов. Она играла не просто хитрую, пронырливую горничную, а по-настоящему умную, наблюдательную, знающую всю подноготную семьи Фамусова девицу, успевшую между делом поднабраться хороших манер, слегка образоваться и рассчитывающую, как сказали бы сегодня, на карьерный рост.

Ее самолюбие приятно щекотало, что на репетиции заглядывали студенты с других курсов и даже педагоги, в большинстве своем актеры Малого театра.

О ней говорили.

Но ее партнер-однокурсник, игравший роль Молчалина, мешал ей и портил рисунок ее роли. Он изображал своего персонажа мелким втирушей, подхалимом, ничтожным, жалким человечком, и тогда становилось непонятным — за что же любит его Софья? Лиза, в трактовке Лили, не стала бы потворствовать Софье, если бы полагала Молчалина таким, каким играл его однокурсник.

Лиля не раз твердила ему:

— Пойми ты наконец — Молчалин не дурак, он умный, прозорливый, прагматичный человек, за ним будущее. Настанет время, и он сделает этого Фамусова, как миленького. Сечешь?

Но коллега упорствовал в своем решении роли — то ли не хотел ничего менять, то ли не понимал, а возможно, просто не мог, не хватало мастерства.

Сегодня, после бесплодного разговора с ним, она была в плохом настроении, раздражена. Есть не хотелось — по дороге домой забежала в «Макдоналдс», перехватила чизбургер и теперь мечтала о домашнем крепком ароматном чае, который отлично заваривал Леха. Но Леха был на дежурстве, и пришлось самой тащиться на кухню.

Сначала привычно нажала на кнопку автоответчика на телефоне — мать стала чуть больше зарабатывать и, поскольку за время совместного проживания полюбила Леху со всей искренностью незамужней женщины, постоянно ощущавшей потребность в мужском хозяйском глазе, в каждый приезд из «дальних стран» старалась подарить ему какую-нибудь нужную вещь. Одним из таких подарков стал автоответчик.

Из него раздался голос Таньки: «Лилюш, если можешь, приезжай вечером ко мне. Очень соскучилась, и есть серьезный разговор».

Лилька тут же перезвонила подруге:

— Приеду при одном условии — угостишь нормальным чаем, а то поела в «Макдоналдсе», а их чай пить не могу.

— Условие принято! — радостно воскликнула Таня. — Жду!


Когда приехала Лиля, старшие Ореховы уже были дома.

— О-оо! — встретил ее радостно Митя. — Мадемуазель Яблочкина! Как давно мы не лицезрели вас!

— Да, дядя Митя, и не говорите, я так соскучилась! Только вы ошиблись: Яблочкина всю жизнь оставалась мадемуазель, а я уже мадам.

— Пока ты еще полумадам, — уточнила Сашенька, — вот когда по всем правилам станешь женой Алексея, тогда…

— Мало ее пилила собственная мама, так теперь ты! — возмутилась Танька.

— Ну что вы, девочки, я пошутила, — улыбнулась Сашенька и поцеловала Лильку. — Давайте пить чай.

— Мам, если можно, мы с Лилькой попьем у меня, — сказала Танька.

Она сервировала чай у себя на письменном столе, выложив конфеты, привезенные Генрихом, нежное, вкусное печенье, которым угостила ее тетя Маро сегодня утром, сказав, что пекла сама и раз Танечка не ходит в институт, значит, что-то у нее не в порядке, а в таких случаях очень полезно есть сладкое. Шутила она или интуитивно чувствовала смятение Тани, трудно сказать, но печенье таяло во рту, призывая съесть еще и еще.

Как только девочки закрыли за собой дверь, Лилька тут же кинулась осматривать подругу, повертелась вокруг нее и уверенно заявила:

— Ни фига не видно! Может, рассосалось?

— Если бы…

Удивительное дело: для родителей беременность дочери не была секретом, Лилька, разумеется, тоже все знала, но говорить на эту тему при Сашеньке и Мите она не стала — стеснялась, видимо, потому, что была посвящена в тайну, которая оставалась для родителей неведомой, — кто же на самом деле отец ребенка.

Напившись чаю, наевшись вкусных сладостей, подруги перешли к «серьезному разговору», как сказала по телефону Таня.

Лилька хорошо помнила Генриха, который иногда приводил Таньку в школу, знала по рассказам самих Ореховых, что когда-то он был влюблен в Сашеньку, и теперь слушала Таньку и не верила своим ушам — случается же такое на свете! Как в пьесе: все правдоподобно, и все же не верится.

— Я тебя слушаю, слушаю, но все равно у меня в голове не укладывается.

— Думаешь, у меня укладывается?.. Так вот — взяла и сломала свою жизнь.

— Но что-то надо делать! Это твоя настоящая любовь, твоя судьба, ты это понимаешь?

— Если бы не понимала, не мучалась бы так, — грустно ответила Таня.

— Так скажи ему, скажи! Если он любит тебя, если ты ему дорога, он поймет. Женятся же мужики на женщинах с детьми, даже усыновляют. Когда чувства настоящие — ничего не имеет значения, никаких препятствий не может быть, — с горячностью убеждала Лиля.

— Ты не знаешь Генриха, он натура цельная, он не простит меня.

— Сам-то он что, десять лет монахом жил? Никогда не поверю.

— Это не имеет никакого значения, он взрослый мужчина, — отмела доводы Лили Таня.

— А ты взрослая женщина.

— Ну и что?

— Ты ему что-нибудь обещала?

— Лилька, ты смеешься? Что могла обещать десятилетняя девочка?

— А он просил тебя ждать его? Он обещал приехать и жениться на тебе?

— Ну ты уж совсем довела все до абсурда.

— Никакого абсурда! Он тебе ранец подарил — учись, глупышка. Вот и все, о чем он тогда думал.

— Но я же сказала ему, что люблю его!

— Сказала-мазала, думал не думал… Десять лет прошло! Никаких обязательств у тебя перед ним нет и быть не может! Ты вольна была распоряжаться своей жизнью, как тебе заблагорассудится.

— Вот и распорядилась, — с горечью согласилась Танька.

— Перестань, ради Бога, казниться. Я вообще считаю, что вся проблема надуманная. Надо сказать ему — и все!

— Может, ты и права, только надо было сказать с самого начала, а я струсила…

— Скажи сейчас!

— После всего, что было между нами? Нет, нет, не могу. Сейчас уже это выглядит подло, низко, безнравственно.

— Ох, ох, ну прямо тургеневская девушка!

— Как ты не понимаешь, дело не во мне, а в его восприятии. Не хочу, чтобы он меня бросил и презирал. Лучше я сама его оставлю. Вот возьму себя в кулак — и оставлю.

— Ну-ну, попробуй, может, получится, — с нескрываемой иронией сказала Лиля.

Танька промолчала. Лиля обняла ее, чмокнула в щеку.

— Вот родишь, и все образуется. Попомни мои слова. А я крестной буду.

— Угу, — промычала Танька, уткнувшись ей в плечо.

— Обещаешь?

— Обещаю. Только и ты мне кое-что пообещай. Ты должна поговорить с Лехой…

— О чем? — спросила Лиля.

— Я решила не ходить до родов на занятия… — И Таня подробно рассказала о своем решении.

— А вот это ты здорово придумала, я с тобой совершенно согласна, — заметила Лилька. — Никто не будет пялиться, сплетничать. Но Леха-то при чем?

— Он же спросит, почему я не хожу на занятия.

— Тебя об этом вся группа ваша станет спрашивать.

— Для них я просто болею. В конце концов, найду что ответить. Меня волнует Леха, который так самоотверженно выручил меня тогда с каскадером. Он-то имеет полное право знать правду. И тебе не придется ему врать. Только я очень прошу, очень-очень, чтобы он никому, ни единой душе не проболтался. Пусть он мне пообещает это.

— Танька, ты же знаешь Леху…

— И все-таки.

— Сегодня он дежурит, а завтра обязательно поговорю. Железно. Обещаю.


Дни на этой неделе тянулись бесконечной серой, унылой лентой. Таня не подходила к телефону, боясь, что будет звонить Генрих, и тогда неизвестно, как и куда повернутся события. Днем он точно не станет ее искать — он же не знает, что она перестала ходить на занятия, да и сам наверняка занят по уши делами. Вечерами она забиралась в свое любимое кресло и читала. Родителей просила не подзывать ее к телефону, кто бы это ни был. В глубине души понимала, что, если ее станет спрашивать Генрих, ни отец, ни мать не станут ему врать — с какой стати? Но, скорее всего, он не позвонит: уж если разговор с глазу на глаз не дал результата, с чего бы ему думать, что телефонный звонок может что-то прояснить.