Актерскую же среду Татьяна считала более циничной. Возможно, она была права: не всегда молодые актеры чувствуют грань между необходимой раскованностью и элементарной распущенностью. Впрочем, Танька не собиралась даже в мыслях брать на себя роль праведницы или, чего хуже, ханжи, просто она возмущалась несправедливостью нападок на студентов-медиков.

Появление двух незнакомых красивых молодых женщин было замечено. Особенно поражало их сходство между собой.

— Отпад, — сказал кто-то, и одновременно Танька почувствовала, как ее царапнул чей-то откровенно завистливый взгляд. Она выше подняла голову и повлекла за собой мать к парадной двери. Перед тем как войти, оглядела толпу — Лехи нигде не было. «Ну и Бог с ним, — подумала она, — няньчись тут… Сам пусть ориентируется».

В вестибюле висели самодельные, написанные от руки афиши. Громкие имена прославленных актеров Малого театра, руководителей курсов бросались в глаза, но, странное дело, здесь, в полудомашней обстановке студенческой среды, они сами воспринимались по-домашнему, без звездной мишуры, без пьедесталов, на которые возвела их восторженная публика.

Сашенька многих знала по кинофильмам, а в Малый театр стала ходить только недавно, когда Лиля поступила в училище.

Вообще в тех умеренно-продвинутых интеллигентских кругах, в которых в основном вращались Ореховы, к Малому театру сложилось двойственное отношение. Его признавали за эталон и — не ходили. Больше привлекали неожиданные решения традиционных пьес в Ленкоме, Современнике, в антрепризных театрах. Но теперь, посмотрев несколько спектаклей в Малом, вдруг получили такое утоление тоски по нормальной, традиционной режиссерской трактовке и настоящей московской речи, что сами удивлялись, отчего это так давно не бывали здесь.

К сожалению, пока молодежь больше склонна ходить на так называемые новаторские спектакли, где в основе лежала как бы пьеса — вот где уместно применить это навязшее в зубах «как бы». Старинный приятель семьи, которого давным-давно, еще в студенческие годы, оперировал Митя, уже стареющий актер одного из московских театров, часто заходил к Ореховым, и тогда беседы и споры длились часами. Он неоднократно повторял: «Некоторые писатели наивно полагают, что пьеса — это когда слева написано — кто говорит, а справа — что говорит. Все равно что считать любые зарифмованные строчки поэзией. Не-ет, братцы, драматургия — особый, отдельный жанр, и не каждый прозаик может написать пьесу».

С ним было интересно и весело общаться. Однажды разговор зашел на извечную тему: на каком языке должна исполняться опера — на языке оригинала или на языке, понятном зрителю. Сашенька недоуменно спрашивала: «Зачем мне слушать арию, слов которой я не понимаю?» А старый театральный волк неожиданно пропел: «Варум ду, Ленски, вильст нихт танцен?» Все засмеялись. «Вы бы хотели, чтобы это звучало именно так, если «Евгений Онегин» ставится, к примеру, в Германии или в Австрии?» Это было настолько убедительно, что пришлось согласиться. А ведь действительно, спектакль смотрят, а оперу слушают, тем более что всегда существует в программке либретто, и с сюжетом можно ознакомиться по ходу действия или загодя. Еще не хватало, чтобы Татьяна Ларина в сцене письма обращалась к няне «Ах, киндерфрау, киндерфрау, их ляйде!» вместо «Ах, няня, няня, я страдаю!».

Танька подошла к огромному старинному зеркалу — от пола до потолка. За ней последовала Сашенька. Мелькнула мысль, что, возможно, в него смотрелся еще сам Каратыгин. Группка студенток, загораживающих зеркало, вспорхнула, как стайка воробьев, и исчезла, место перед зеркалом освободилось, и Саша увидела себя и дочь во весь рост.

Из зеркала на нее смотрели две стройные девушки: одна, та, что постарше, самую чуточку склонная к полноте, слегка прищуривалась оценивающе, вторая, худощавая, еще не избавилась от девичьей пухлости в лице. На этом различие кончалось. Обе были светлыми, золотистыми блондинками с голубыми глазами, с короткими, прямыми носами. Некоторую легкомысленность и конфетность такой внешности спасало то, что в глазах и матери, и дочери искрился юмор, и губы при каждом подходящем случае складывались в насмешливую улыбку. И все же мужчины вначале видели в них сходство с Мэрилин Монро и, только приглядевшись, улавливали, что не все так просто в этом очаровании. Татьяну, помимо всего, отличала еще и определенная твердость в линии рта, особенно когда она задумывалась.

Рядом с ними остановилась невысокая, худощавая, чуть сутулая женщина с удивительно темными, почти черными глазами в пол-лица. Она внимательно, без тени смущения оглядела мать и дочь, длиннющими пальцами с ухоженными, очень красивой формы ногтями извлекла из глубокой сумочки пудреницу, раскрыла ее, но не стала пудриться, а без всяких церемоний спросила:

— Близнецы?

— С разницей в двадцать лет, — ответила с улыбкой Сашенька.

— Неужели мать и дочь? — удивилась женщина. — Никогда бы не подумала. — Она захлопнула пудреницу, которая, видимо, потребовалась ей лишь для того, чтобы подойти поближе к большому зеркалу.

— Да, мы очень похожи, — сказала Сашенька.

— Вы из какого театра? — продолжала выспрашивать дама.

— Из анатомического, — не очень вежливо ответила Танька, которую начала раздражать бесцеремонность незнакомки.

Вопреки ожиданиям, дама улыбнулась, никак не отреагировав на откровенную если не грубость, но точно — неприветливость.

— Мы просто болельщицы, — постаралась смягчить Танькин ответ Сашенька. — Сегодня играет подруга дочери.

— Кто же?

— Лиля Лащенова.

— А, знаю. К сожалению, там нет яркой индивидуальности, но лицо хорошее, правильное, под грим, на театре это ценится, а вот в кино важна фактура, без нее никуда, — так и сыпала дама профессиональными формулировками, демонстрируя свою широкую осведомленность. Она вновь раскрыла пудреницу, прикоснулась поролоновым кругляшом к носу и продолжила: — Я, разумеется, не специалист в области телесериалов, но мне кажется, что сейчас появилось столько актеров на одно лицо, кочующих из одного сериала в другой, что не сразу и разберешься — кто есть кто. Даже женская красота, растиражированная в таком количестве, перестает производить впечатление.

— Вот именно, — включилась в разговор Танька, великодушно простив незнакомке ее болтливость, — в одном фильме играет злодея, переключаешь на другой канал, в другом фильме — положительного героя или героиню, а в промежутке рекламирует средство для мытья посуды.

— Я не имею в виду эти малобюджетные однодневки, — с брезгливостью, сморщив только что напудренный нос, отозвалась дама.

— Ничего себе однодневки! Они тянутся бесконечными сериями недели и месяцы, — возмутилась Танька.

— Речь идет не о количестве серий, а об уровне искусства. Я занимаюсь подбором актеров для фильма. Мне бы хотелось с вами поговорить, если не возражаете.

— Но мы врачи, вернее, дочь еще студентка, и поэтому не представляем для вас никакого интереса.

— Как сказать, как сказать… — задумчиво проговорила странная дама, вновь оглядывая Сашеньку и Таньку с ног до головы. Тане даже показалось, что в ее глазах мелькнуло что-то плотоядное.

— Нам пора идти, а то опоздаем, — нетерпеливо сказала Таня.

— Да, да, идемте, только, пожалуйста, не сочтите за труд после экзамена уделить мне буквально несколько минут. Я буду ждать вас здесь, у зеркала.

Саша и Таня согласно кивнули и вошли в зал. Сразу же заметили Леху, который сидел, повернув голову к входной двери, и махал им рукой.

— Я занял вам места, — сказал он, когда мама с дочерью пробрались к нему. — Вот, возьмите. — Он протянул им две программки, размноженные на ксероксе.

Танька просмотрела свою: Лиля была занята в первой одноактной пьесе, во второй, после небольшого перерыва, ей предстоял еще один выход на сцену, но уже в небольшой роли, подыгрывая коллегам.

— Где ты взял программки? — спросила Танька. — Я искала, но нигде не видела.

— Пришел пораньше, меня встретила Лиля, провела и снабдила ими.

«Нас он дожидаться не стал, — подумала Таня, — а Лилька быстренько взяла инициативу на себя, вот он и побрел покорно за ней… — Она улыбнулась. — Может, подружка на самом деле влюбилась в моего Леху-Буратино? Ну почему моего? Странно, что я так подумала, сама же говорила, что Леха — общественное достояние…»

Свет в зале начал постепенно гаснуть…

В перерыве Леха покрутился около двух своих дам, предложил сходить в буфет, из чего Танька сделала вывод, что последнее время он активно поработал в «Ростиксе», и вдруг, изумив и Александру Михайловну, и Таню, сказал, что сбегает за кулисы подбодрить Лилю.

— А ты знаешь, как туда пройти? — удивилась Сашенька.

— Конечно, мне девочки показали.

Танька наблюдала, как курчавая голова высокого Лехи проследовала в направлении сцены, потом свернула куда-то в сторону и скрылась. Она прислушалась к странному, непривычному ощущению, возникшему в ней, и, словно оправдываясь, сказала матери:

— Он удивительно легко находит общий язык в любой студенческой компании.

Доносились обрывки разговоров, которыми перебрасывались в зрительном зале студенты и приглашенные:

— Ему, понимаешь, сам Соломин эпизод показал, а он на следующий день пришел и точно так же сыграл. Сидит, довольный, а Соломин ему — «двойку»: ты не текст сыграл, ты меня повторил, как попугай!

— Ей эта, ассистент по подбору кадров, предложила прийти и попробоваться, а она так гордо заявляет: меня в сериал берут. Дура!

— Чего у Лильки не отберешь, так это — пластика, шарм, двигается, словно из балетного к нам пришла…

Сашенька подтолкнула дочь локтем:

— Знаешь, мне тоже так показалось. Она великолепно смотрится.

— Да, — вяло отозвалась Танька, — я согласна.

После перерыва Леха не появился, Таня, вытягивая шею, искала его глазами в проходах, но не заметить Леху было невозможно, и она перестала крутить головой.