Бесконечный гул дороги вдруг сменился тишиной, полной птичьих голосов. Время здесь текло по-другому или не текло вообще, застыв вечным летом, как в саду у старушки, умевшей колдовать, той самой, к которой попала Герда в поисках Кая.

Очень похожая на эту андерсеновскую старушку, седая и энергичная Нино встретила нас на пороге спокойной улыбкой, как будто Володя только вчера был у нее в гостях.

— А я как раз сегодня думала — когда приедешь? — сказала она, целуя его в щеку. Брянский нагнулся и погладил маленькую женщину по спине.

— Это твоя подружка? — она прищурилась в мою сторону.

— Подружка, коллега и боевой товарищ. Называется Катя, — охотно сообщил мой продюсер, не давая мне раскрыть рот. Хотя я могла бы и сама сказать, как я называюсь.

— Ну, идемте в дом.

Дом Нино состоял из одной большой комнаты, где она спала, ела и принимала гостей, и многочисленных, довольно хлипких пристроечек. Еда готовилась на печке, воду брали из ручья. Был у Нино маленький огородик, коза, пара куриц и запущенный сад с ореховыми и фруктовыми деревьями. К моему удивлению, на покосившихся полках в комнате среди старых книг стояло несколько недавно изданных. Стены были увешаны горными и лесными пейзажами. Я спросила, кто это рисовал, и Нино скупо ответила: друзья. Значит, не так уж одиноко она здесь обитает.

Зверьки и человечки из грецких и каких-то других, неведомых мне орехов и шишек действительно были забавные. Правда, я сомневалась, что кто-то их купит без разъяснительной работы: от чего они помогают и какое счастье приносят. Но Нино пока их и не продавала, а Володя предупредил, чтоб до поры до времени я об этом не заикалась.

Мы поужинали необыкновенно густой и жирной сметаной с пышным белым хлебом (как видно, начинались разгрузочные дни) и легли спать в крошечной проходной комнатке перед верандой. От того ли, что комната была проходная, от скрипа ли ореховых деревьев за окном и скрипа железных пружин под матрацем или просто от пьянящего воздуха и усталости, но мы заснули сразу, отвернувшись в разные стороны и даже не сделав попытки друг к другу подкатиться.

А утром, когда я проснулась, Володьки уже не было. Во дворе журчал его голос и мягкий хрипловатый смех Нино. Я выглянула и увидела только Володины ноги и туловище: голову закрывала большая видеокамера.

Володя Брянский — оператор оказался совсем другим, незнакомым мне человеком. Он был неутомим, как Железный Дровосек, любопытен, как Буратино, и стремителен, как Спайдермэн. С десятикилограммовой камерой на плече он носился по двору, ставил Нино то там, то сям, заставлял ее то говорить, то улыбаться, то стоять с задумчивым видом. Потом наступила моя очередь. Меня он замучил почти до слез — мне никак не удавалось заинтересованное, умиротворенное и одновременно естественное выражение лица. Опыт ведения студийной передачи, где надо было строить глазки участникам и зрителям, здесь не помогал, а только все портил. Я понимала это, но ничего не могла с собой поделать — меня ведь так учили, и не кто иной как мой дорогой продюсер. После очередного призыва: «Да сделай же естественное лицо, черт тебя дери!» я чуть не сорвалась на истерику, но Брянский нового формата этого даже не заметил.

Наконец Нино прекратила издевательство, позвав нас завтракать. Мы пошли в дом, но Володя по дороге застрял у какого-то куста, усыпанного фиолетовыми цветами, начал скакать вокруг него с камерой и от завтрака ухватил лишь яблоко — не потому, что еда кончилась, а потому, что времени было жалко.

Мы с горем пополам записали мой разговор с Нино, ее рассказ о старом буке, который она выхаживала после огнестрельной раны — кто-то разрядил в него автомат, пули пробили ствол, и бук начал сохнуть и болеть; сняли панораму дома и окрестных гор, и Брянский начал собираться в пеший поход на водопад. Нино еле отговорила его перенести путешествие на завтра — отправляться надо с самого рассвета, потому что дорога непрямая, по лесу, и сегодня мы рискуем не вернуться до темноты.

— А если завтра дождь? — недовольно буркнул Володька.

— Здесь же микроклимат, — ехидно напомнила я.

Он посмотрел на меня так, как будто впервые сегодня увидел. Навел на меня камеру, на этот раз не требуя естественного лица. И скомандовал:

— Ну тогда пойдем в лес, что ли.

В лес мы шли, разумеется, для съемок, и я это понимала. Правда, в душе теплилась надежда, что в съемках будет какой-то перерыв. Надеялась я не напрасно — перерыв случился. В густой траве все произошло примерно так же, как летом среди березок Ясной Поляны, но в ускоренном темпе — на цейтрафере, как это называется в кино. Мне казалось, что Володя даже жалеет, что в этот момент не может держать камеру. И когда я открыла глаза, он уже оглядывался по сторонам в поисках интересного кадра и ракурса, а потом подтянул к себе десятикилограммовое чудовище и начал что-то снимать лежа, сквозь траву, ревниво царапавшую его распахнутую грудь.

Возвращаясь домой, мы снова приземлились под каким-то кустом, и я чувствовала себя каким-то тренажером для снятия творческой энергии, которую могучий организм моего продюсера вырабатывал с избытком. Он выплескивал в меня то, что перехлестывало через край, не умещаясь в съемку. Сказать, что меня это задевало или обижало — пожалуй, нет. И это было еще более странно. По всему я должна была обидеться. Но мне было просто грустно. Я примеряла на себя роль женщины, вся жизнь которой — в интересах ее мужа. Только примеряла — но какая это была тоскливая, серая роль! Неужели, неужели?.. Нет, об этом даже подумать немыслимо!

— Надо лечь пораньше и завтра с самого рассвета — на водопад, — заявил Володя, когда мы возвращались из леса на склоне дня. Теперь он говорил со мной какими-то безличными предложениями, без обращения: надо лечь, надо встать.

Надо так надо. Но до рассвета мы еще застряли на полдороге и долго снимали закат.

А наутро я проснулась в плотном горячем облаке температуры и с обложенным горлом. То ли сказались наши «перерывы» на голой земле, то ли моя вечерняя головомойка, которую я устроила себе холодной водой из ковшика.

— Ангина, — сказала Нино, заглянув в мой послушно открытый рот.

— Ну, вы разберетесь без меня? — нервно спросил Брянский, переминаясь за ее спиной.

— Разберемся, Володя, разберемся, иди. Карту не забудь и помни — возвращаться надо не позже четырех, иначе до темноты не успеешь. Поесть-то возьми!

Володя отмахнулся. Никакого «поесть» он, разумеется, не возьмет. Будет ему повод вспомнить наше июньское сыроедение. Интересно, растет ли в здешних лесах заячья капуста?

— Сейчас будем лечиться, — объявила неунывающая Нино. — Поставлю тебя на ноги за один день. Хочешь, поспорим?

Надо было мне поспорить, потому что она бы проиграла. Но мне было слишком фигово. Я почти не замечала, что Нино капает мне в нос, какие компрессы кладет на горло и чем заставляет полоскать его на крылечке. И у капель, и у полоскания, и у компрессов был какой-то знакомый и совсем не лекарственный запах, который я улавливала даже сквозь насморк. Но мне было все равно. Я болею редко, но метко, и температура опрокидывает меня в почти бессознательное состояние.

— Нино, чем пахнет? — спросила я, когда жар чуть-чуть отпустил и мы с ней сидели на крыльце, любуясь багровым закатом. Володя должен был быть уже где-то на пути к дому.

— Все-таки пахнет? — сокрушенно уточнила она, закутывая меня в толстый платок из козьей шерсти. — Я принюхалась, наверное. Но ты не думай, все очищено и проверено. Это керосин, Катя.

— А? — только и сказала я.

— Да не переживай ты так. Керосин — отличное лекарственное средство, давно известное. Я тебе книжку дам почитать, чтоб ты не волновалась.

Книжка была тоненькой брошюрой московского издания. Я открыла ее и выронила из рук в неожиданном приступе слабости. Тяжелый, как ватное одеяло, сон навалился так внезапно, что Нино еле довела меня до постели.

Я открыла глаза, когда солнце уже стояло высоко. Температуры вроде не было, но чудовищная слабость сковывала тело.

Туалет у Нино был на улице. Хватаясь за кровать и стенки, я встала и добрела до крыльца. Во дворе было пусто и тихо, не слышалось ни голосов, ни стрекотания камеры. Куда они ушли? Наверное, в лес, что-то снимать.

— Ну как, лучше?

Я опять задремала, на этот раз сидя на нагретой ступеньке террасы. Нино стояла надо мной, загораживая солнце. Она была одна.

До меня только сейчас дошло, что Володька не вернулся с водопада, не ночевал дома и его нет до сих пор.

— Тихо, тихо, только без слез. Ничего еще не случилось.

— Где он может быть? — спросила я, всхлипывая.

— Что значит — где? На водопаде.

— Но он же должен был вернуться!

— А он решил остаться. Мало ли что. Заночевал в лесу.

— Но там холодно, опасно, и он голодный!

— В лесу-то опасно? Что ты говоришь, девочка! Волков там нет, чужие не ходят. Зайцев Володя вроде не боится. Да и голодным не останется, лес всегда накормит. Я его, Катя, вчера и не ждала.

— Как это — не ждали?

— Да так и не ждала. Я ведь Володьку знаю. Он с этого водопада может несколько дней не уходить, такая там красота.

— А это ничего, что мы… что я тут волнуюсь?

— А это, выходит, ничего. Если мужику вожжа под хвост попала, ты его дома не удержишь. Плачь не плачь. Только лучше не плачь. Пойдем поедим, и книжку мою ты все-таки почитай.

Есть мне не хотелось. Я прилегла на гамак, который Нино развесила на солнечной стороне, и стала читать многострадальную брошюрку, подсунутую мне вчера. Она называлась «Очищение и лечение керосином».

Сначала там рассказывалось несколько душещипательных историй об излечении керосином, во-первых, гангрены у раненого солдата во время Великой Отечественной войны, во-вторых, псориаза у слишком нервного инженера, в-третьих, рака молочной железы у почтенной матери семейства.