В эту минуту двери широко распахнулись, и в дом ворвался целый отряд полиции, возглавляемый инспектором, который тут же выпалил из револьвера в потолок и закричал громовым голосом:

— Всем стоять на месте!

Присутствующие выполнили команду, за исключением Джедды. Он не собирался возвращаться в тюрьму. Сделав несколько гигантских прыжков, он нырнул вперед головой в открытое окно и, приземлившись на цветочную клумбу, бросился бежать, размазывая по щетинистым щекам желтую пыльцу и лепестки.

Вслед ему ударило несколько револьверных выстрелов, однако, несмотря на огромные размеры мишени, никто из стрелявших не попал в цель.

Когда полицейские загрузили всех бандитов в машину и покинули урожайный на преступников дом, Джахангир подошел к Ахтар Навазу:

— Ахтар, если можешь, прости меня!

Тот с недоумением посмотрел на него, не понимая, о чем, собственно, идет речь. Ведь он просто пришел на помощь человеку, попавшему в беду.

— Что ты? За что?.. — удивленно проговорил Ахтар.

Джахангир отошел в сторону, так ничего и не объяснив. Да и что он мог сказать ему? У него не хватило духу признаться в заговоре.

Приведя себя в порядок, Джахангир успокоился и уже сожалел о чуть было не вырвавшемся признании.


Но Насемар не забыла о грабителях. Тем же вечером она поднялась в кабинет к мужу. Тот сидел за рабочим столом и перебирал какие-то бумаги. Женщина замялась немного — она никогда не входила к Джахангиру в кабинет, когда он работал. Однако теперь ее мучила загадка, требовавшая немедленного разрешения.

Он услышал скрип двери, недоуменно обернулся:

— Вот уж кого не ожидал увидеть!

— Джахангир! — Женщина волновалась, она стиснула переплетенные пальцы. — Объясни мне, что нужно было этим людям в нашем доме?

— Странные вопросы задаешь… Откуда я знаю? Обычные грабители ворвались в дом и требовали денег. Что тут удивительного!

Женщина приблизилась к нему решительными шагами, чтобы лучше видеть глаза мужа. Непроницаемо черные, они выражали сейчас гнев.

— Нет, Джахангир, это были не грабители. Они прекрасно знали и тебя, и… — женщина не стала произносить имя соперницы. По изменившемуся лицу мужа Насемар поняла, что вопросы ему не нравятся.

— Послушай, Насемар! — Он резко встал, чуть не опрокинув кресло. — Я не собираюсь терпеть твои очередные глупости. Даже ревность должна иметь пределы.

— Я не о ревности говорю…

Она взглянула ему в глаза. Какая-то искра пробежала между ними. Насемар почувствовала смутную догадку, такую страшную, что она прогнала ее прочь.

Женщина повернулась и вышла из кабинета.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Каскадом огней и иллюминации, ревом труб и стуком барабанов обрушился на Лакхнау праздник — мухаррам. Для мусульман-шиитов это дни скорби по семье своего главы Али, «праведного халифа» и двоюродного брата пророка Мухаммеда. Когда-то, согласно преданиям, прямые наследники Мухаммеда были отстранены с ведущих позиций в общине верующих мусульман, а их место заняли самозванцы. Али был убит, его старший сын — второй шиитский имам — отравлен. На защиту прав семьи пророка выступил младший сын Али, третий шиитский имам — Хусейн.

В сентябре 680 года по грегорианскому календарю отряд Хусейна, изнемогающий от жажды и борьбы с многократно превосходящим по численности войском халифа Язида, был полностью разбит. Победители перебили горстку воинов и принесли в Дамаск отрубленные головы Хусейна, его брата Аббаса и племянника Касима.

С тех пор шииты — то есть сторонники Али — навсегда потеряли ведущее положение в мусульманском мире. Но, разбросанные по всему свету, они до сих пор свято чтят память своих мучеников и верят, что попадут в рай, если хотя бы один раз в жизни прольют за них кровь и слезы.

В годовщину страшной гибели своих героев шииты устраивают кровавые шествия на улицах индийских и пакистанских городов, которые продолжаются десять дней. По всему Лакхнау в это время они устанавливают знамена перед зажженными светильниками, ставят шесты с хвостами яков — символами королевской власти, благовонные палочки на подставках, развешивают гирлянды цветов. В эпицентре празднования — у Большой Имамбары — кладут камень с отпечатком ступни пророка — кадам-е расул. Когда всходит луна, перед знаменами поют хоры мальчиков о страшной битве в центре безводной пустыни. После таких ночных бдений, в которых участвует все мусульманское население города, присутствующим раздают сладости и шербет.

Джавед совсем перестал спать в это время. Он с детства любил мухаррам с его особой, печальной поэтичностью, немного мрачной, но захватывающей и производящей сильное впечатление. Все дни он проводил в центре города, наблюдая, как одно ритуальное шествие сменяется другим, а ночью слушал хор, распевающий суры из Корана.

На пятую ночь мухаррама Джавед отправился в одну из имамбар, на широком заднем дворе которой должен был состояться матам — обряд хождения по огню. Здесь уже вырыли неглубокую четырехугольную канаву, по краям которой была низкая глиняная насыпь. Ее копают каждый год заново, причем в торжественной обстановке: как только на небе покажется молодой месяц, самые почтенные шииты начинают обряд выкапывания ямы для матама.

У края ее толпились участники, разглядывая горящие угли, рассыпанные по дну. Им очень скоро предстояло попробовать этот огонь на своей коже.

Певцы затянули заунывную песню о муках Хусейна, а на дорожку из углей вышел дервиш в длинной темной юбке. Полузакрыв глаза, он стал мелкими шажками пританцовывать на углях, ступая осторожно и вместе с тем уверенно. Через некоторое время он уступил место другим, и на дорожку один за другим стали выпрыгивать все новые и новые люди. Каждый держал в руках меч или хотя бы палку, которой воинственно махал, угрожая врагам пророка. Менее отважные довольствовались тем, что бегали вокруг огненной дорожки и кричали:

— О, Хусейн! Король Хусейн! Оставайся с нами! Хаэ! Хаэ! Беда! Горе нам, потерявшим тебя!

На другом конце лужайки выкопали для себя такую же яму женщины. Они не танцевали на углях, а сидели кругом в своих красивых платьях из блестящей черной ткани, напевали суры и в песенном ритме ударяли себя в грудь:

— Хаэ, хаэ, благородные воины! Все трое погибли! Как нам жить, когда они мертвы!

Джавед смотрел на них и пытался понять, что они чувствуют при этом. За умершего ли столько веков назад болит их сердце или каждая оплакивает сегодняшнюю боль, пользуясь этим старинным образом мучеников за веру и правду. Сам он не находил в своей душе к несчастным погибшим ничего, кроме человеческого сожаления и благодарности за прекрасный поэтический символ. В нем не было религиозного экстаза, чувства своей сопричастности с их судьбами. Их смерть не стала для него личной глубокой трагедией. Но может быть, в нем недостаточно крепка вера, а все эти люди, проливающие слезы от мыслей о судьбе Хусейна, куда глубже прониклись религиозной мудростью, приближая себя к спасению.

Он постоял еще немного и побрел домой. «Хорошо бы встретить завтра Фейруз, — по-мальчишески загадал он. — Хусейн Хусейном, но еще два дня без нее — и я сам стану плясать на огне!»

На следующее утро по городу шла праздничная процессия, воспроизводящая свадебное шествие Касима, обрученного с дочерью Хусейна Фатимой, когда ему было всего десять лет. Он умер, так и не успев жениться, но вот уже несколько веков люди вспоминают о его помолвке.

Во главе процессии на украшенной лошади ехал мальчик, одетый как жених. В руке он держал знамя Касима. За ним шел оркестр и танцовщицы, исполнявшие ритуальные танцы прямо на мостовой. При этом они еще пели трогательные элегии и время от времени жалобно выкрикивали: «Жених! Жених!» — ударяя себя в грудь. За ними двигались все желающие присоединиться к шествию: мужчины в траурной одежде, женщины, утирающие слезы, даже ребятишки, радующиеся возможности так необычно провести время.

Процессия направлялась к Большой Имамбаре, где мальчика положат на катафалк, обмоют, словно покойника, и оденут в саван. Затем придут плакальщицы, и всю ночь из Имамбары будут слышны их рыдания.

Джавед стоял в толпе зрителей, внимательно наблюдавших за ходом шествия и обменивающихся сочувственными репликами. Когда последний из провожающих «жениха» скрылся из виду, все глазевшие вернулись к обычной праздничной суете — прогулкам по украшенным торговым улицам, покупкам подарков для друзей и родных, еде и питью в широко раскрывших свои двери ресторанчиках, переполненных по этому случаю.

Джавед тоже пошел проведать свой любимый трактир, где подавали плов «между двух огней», то есть приготовленный не просто на костре, а так, что и сверху, на крышке кастрюли, разводился огонь. Когда-то, когда жива была еще его мать, она, не доверяя этого повару, сама делала плов, хотя он готовится так долго и требует столько труда, что для этого приходилось откладывать все остальные дела. Поэтому случалось такое не часто, но дети обожали наблюдать, как мать часами варит мясо с луком, имбирем, корицей и перцем, ожидая, пока выпарятся четыре литра бульона. Отдельно подрумянивали лук, клали в него вареного цыпленка и обжаривали все вместе. Потом цыпленка вынимали, тушили с луком сухой рис и баранину из бульона, что-то добавляли, опять вынимали, перекладывали, мыли, резали, снова жарили, так что у детей начинало рябить в глазах и пропадал аппетит. Однако ко времени, когда на крышке котла разжигали второй огонь, чтобы тепло прогревало плов и сверху, и снизу, аппетит успевал вернуться, И без того красивое, вкусное блюдо становилось просто неземным после многочасового ожидания и той атмосферы редкого праздника, которая всегда сопутствовала его приготовлению.

Теперь Джавед возвращался к этому удовольствию только во время мухаррама, когда в некоторых ресторанах начинали баловать посетителей чем-нибудь необычным. Сегодня ему обещали такой плов, и он отправился обедать, предвкушая радость, которую должен был разделить с Ахтаром, — они договорились увидеться за обедом.