Когда наконец она увидела его у себя в доме, радости ее не было предела. Но, наверное, радость не для таких, как она. Он пришел сюда не ради нее, он не искал свидания с ней, не думал о их случайной встрече. Его волновала судьба сестры — что ж, значит, он хороший брат, он умеет любить… Хусна все готова была истолковать в свою пользу, даже то, как он разговаривал с ней, хотя ни один человек не причинял ей такую боль, такое страдание, как он с его оскорбительным пренебрежением.

Нет, Хусна не обиделась на него — она не смогла бы сделать этого, даже если бы очень захотела. «Я для него — враг и угроза, — поняла она по его запальчивым речам. — Он думает, что я готова разбить жизнь Насемар, сделать ее несчастной. Откуда ему знать, что у меня нет таких намерений?» Теперь ей было нужно только одно — удержать его около себя, чтобы он успел узнать ее, оценить. Может быть, тогда он по-другому взглянет на нее, разглядит ее истинные черты за той грубой личиной, которую приписывает ей молва?

Обещание приходить к ней каждый вечер Хусна расценила как свою победу — маленькую, жалкую победу с привкусом горечи. Пусть так, но все-таки она будет видеть его, танцевать для него, говорить с ним. Это ее счастье. Немного — но пока все, на что она может рассчитывать.

Ей хотелось поразить его — своим искусством, образованностью, внешностью. Она полночи думала, какой танец выберет для следующего вечера, что споет, как встретит, в какое платье нарядится. Это последнее показалось ей особенно важным, и она, устав дожидаться рассвета, побежала в комнату, где хранились ее костюмы.

— Не то, не то… — шептала она, отвергая платья одно за другим.

Наконец, она вывалила их все из шкафа на ковер и принялась рыться в этой огромной, посверкивающей блестками, шуршащей шелком куче, стараясь найти то единственное, в котором была бы неотразима. Все ей казались нехороши, но, с досадой смирившись с тем, что новый туалет она уже не успеет себе заказать, Хусна остановилась наконец на персиковом кружевном платье на шелковом чехле того же цвета. Она торопливо натянула его, накинула на голову такой же шарф, надела жемчужные подвески, воткнула в косу серебряные булавки с сапфирами и надолго встала у зеркала, вглядываясь в себя.

Даже такой требовательный взгляд, как ее собственный, не мог не признать, что женщина в зеркале была очень хороша: молода, стройна, изысканно красива… Ее портило только одно — слезы, потоком бегущие по нежной коже щек, падающие на грудь, оставляя на драгоценном кружеве мокрые пятна.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Фейруз, детка, ты не собираешься ложиться? — Сария заглянула в комнату дочери и встала в дверях.

— Еще почитаю, мама. Видишь, опять эта противная география, — дочь кивнула на книгу, лежавшую перед ней на розовом шелковом покрывале постели. — Скоро выпускные экзамены, так что придется всерьез за нее взяться.

— Да? — с сомнением протянула мать. — География в такой час? Ну что ж, дорогая, только не переутомись.

Она улыбнулась дочери и пошла к себе, раздумывая на ходу, стала бы она в возрасте Фейруз читать на ночь учебник, да еще по географии. «Вряд ли, — решила наконец Сария. — Скорее уж какой-нибудь любовный роман или стихи… Фейруз — странная девочка. Такая прилежная ученица, совсем на меня не похожа…»

Однако она ошибалась. Ее дочь была куда больше похожа на нее, чем ей казалось. Между страницами учебника лежал листочек голубой бумаги, исписанный изящным почерком Секандара. Именно этот текст и был предметом ее пристального изучения.

Кто же все-таки прислал ей эти стихи? Как жаль, что он не писал собственной рукой, ведь по почерку можно узнать немало — аккуратен ли автор, часто ли ему приходится писать, порывист ли он или спокоен. А по почерку брата она могла определить только то, что он ест не менее восьми раз в сутки, обожает читать газеты и не хочет сказать ей, для кого он переписывал стихи.

Хорошо еще, что ей удалось сохранить письмо, спрятав его от отца. Это не так уж безопасно, ведь он может вспомнить о вызвавшем такую бурю в доме послании и хватиться его. Но Фейруз уж очень хотелось разобраться в этой истории и выяснить, кто же этот влюбленный в нее поэт.

Стихи ей присылали не так уж редко, но в основном все они делились на две группы: одни были откуда-нибудь списаны, и она, отлично знавшая поэзию, сразу догадывалась, у кого позаимствованы строки для выражения пылкой страсти; других «поэтов» ей и в голову не пришло бы обвинять в плагиате, потому что сам характер их виршей не наводил на мысль о том, что это сочинил истинный стихотворец. «Ты моя роза, я твой соловей, в пылкие объятья приди поскорей», — вот примерное содержание подобных посланий.

Но стихи из сегодняшнего письма не давали ей покоя. «Если они и списаны, то я не смогла бы сказать откуда, — призналась себе Фейруз. — Ну что ж, это само по себе делает честь автору».

Жаль только, что он не подписался. Мог бы хотя бы инициалы поставить, чтоб ее догадки могли хоть на чем-то основываться. Хотя, скорее всего, отсутствие подписи означает только то, что автор намерен заявить о себе еще не раз. «Подожду!» — вздохнула Фейруз. Как раз это она и ненавидела больше всего — ждать и пребывать в неизвестности.

Она с сожалением отложила письмо, что отнюдь не заставило девушку обратить свои помыслы в сторону географии: вряд ли за время, оставшееся до экзаменов, положение материков может существенно измениться, так что пусть подождут, пока у Фейруз будет больше времени на знакомство с ними. Она улеглась на живот, уткнулась головой в подушку и, болтая ногами, предалась мечтам о том времени, когда всякие экзамены будут уже позади, а впереди — взрослая жизнь без учителей, подъема в семь утра, физики, химии, математики… Есть же счастливые девушки, ведущие такое существование! Неужели и она сможет к ним присоединиться?

В университет отец ее никогда не отпустит — Фейруз не сомневалась в этом. Он считает, что в Индии нет ни одного высшего учебного заведения, где его дочь была бы полностью защищена от сомнительных знакомств и недостойного общества. Фейруз с радостью согласилась бы, если бы он нашел такое место где-нибудь за границей, но и об этом речи быть не могло. В лучшем случае ей наймут преподавателей из Лакхнаусского университета, и они будут приходить в их дом, чтобы здесь учить дочку господина Малика Амвара.

Так что впереди у Фейруз, кроме свободы от колледжа, только одно — замужество. Что в общем совсем неплохо. Она не боялась, что ей придется идти замуж простив своей воли — отец, без памяти любивший дочь, не стал бы ее принуждать. Но замужество по любви тоже рисовалось только в мечтах. Даже если бы ей удалось при всех строгостях, заведенных в их доме, встретиться с кем-нибудь, кто сумел бы понравиться ей, это совсем не означало бы, что отец стал бы рассматривать этого человека в качестве претендента на ее руку. Только безупречный юноша из знатной и состоятельной семьи, на которую никогда не ложилось и тени сомнения в бесчестии, мог бы претендовать на звание зятя Малик Амвара. Да и тут ничего было бы нельзя сказать наверняка — отцу вполне могло бы не понравиться, как одевается его тетка по материнской линии, или он узнал бы, что существует троюродный дядюшка, у которого есть слабость играть в карты или на бегах. И все — плакали и родовитость и состоятельность жениха. «Быть мне старой девой», — думала иногда Фейруз, слушая, как судит отец о знакомых.

— Если бы даже пророк прислал к нам одного из своих братьев, ты и в нем, и в его родственниках нашел бы множество изъянов, — ворчала иногда ее мать, сокрушаясь о непримиримости мужа.

— Не кощунствуй! — кричал на нее отец, замахиваясь своей палкой. — Я строг, но справедлив и не собираюсь хулить невинных. А то, что дорожу своей честью, — так кто сказал, что это плохо?

Фейруз любила отца и не могла помыслить, что когда-нибудь осмелится пойти против его воли. Но когда она читала про каких-нибудь влюбленных — разумеется, прислушиваясь, не раздаются ли в коридоре тяжелые отцовские шаги, — ей становилось грустно. Неужели любовь живет только во Франции, в Америке, в прекрасных, но далеких странах, а у них существует только выбор родителей, свадьба, долгая супружеская жизнь — без влюбленности, сомнений, надежд, ожидания встреч, боли разлук. Вот если бы и под ее балконом, как под балконом юной Джульетты стоял сейчас прекрасный юноша, готовый все на свете отдать за одну минуту свидания с ней!

Будто подслушав ее, кто-то тихонько засвистел на улице, явно подавая знак. Фейруз подскочила на постели, глядя в сторону открытого балкона, и прислушалась. Свист повторился. Фейруз встала и, закинув на спину распустившуюся косу, на цыпочках пошла по направлению открытой двери балкона. Однако выглянуть она не решалась — кто его знает, что за человек стоит внизу и кому подает свои дурацкие сигналы. Может, какой-нибудь подвыпивший приятель Секандара перепутал их комнаты. Или у кого-нибудь из прислуги роман, и этот свист означает, что дружок уже на месте и ждет объект своей страсти. Фейруз боялась попасть в глупое положение и обнаружить свое присутствие, но любопытство наконец взяло верх, и девушка, отодвинув гардину, высунулась наружу.

Под окном, прислонясь спиной к уличному фонарю, стоял высокий молодой человек с книжкой в руках. Очевидно, дома у него случались перебои с электричеством, и потому он решил устроиться где-нибудь под чужим балконом, чтобы спокойно почитать. Но почему-то в момент, когда наверху показалось удивленное девичье лицо, он именно туда и устремил свой взор. Обнаружив, что его присутствие не осталось незамеченным, незнакомец довольно улыбнулся и послал девушке воздушный поцелуй.

Это было уже слишком! Фейруз отпрянула от окна, возмущенная такой фамильярностью.

— Нахал, — сказала она и с шумом задернула гардину, будто стараясь отгородиться от него прозрачной тканью.