– Прежде всего они должны быть выдвинуты на награду.

– Такими же, как мы, киношниками. – Скольник улыбнулся. – А что конкретно делает их достойными этого выдвижения?

– Качество картины.

– Ага. Вот мы и дошли до самого главного.

– Не понимаю.

– Зато Брюс понимает. Скажи, Брюс, что заставляет людей идти в кино, кроме, конечно, желания развлечься?

– Содержание. Название. Звезды.

– Да, да, но кроме этого, – нетерпеливо сказал Скольник.

– Слухи. Рецензии. Рекл… – Он посмотрел на Скольника и прошептал: – Реклама.

– Наконец-то. – Он взволнованно наклонился вперед. – Мы научились возбуждать интерес зрителей и заставлять их идти на наши фильмы. И я думаю, нам удастся пробудить тот же энтузиазм в наших коллегах, чтобы они выдвинули на награду «Анну Каренину». Это будет нашим первым шагом.

– Мы развернем целую кампанию! – возбужденно проговорил Слезин. – С завтрашнего дня станем распускать слухи о том, что «Анна Каренина» – величайший фильм после «Рождения нации». Если повторять это как можно чаще, зрители начнут в это верить. Мы используем силу убеждения. Мы начнем внедрять в их подсознание идею о выдающихся достоинствах «Анны Карениной».

– Мы должны быть уверены, что это сработает, – как о решенном деле сказал Скольник. – Я хочу сказать, что попытаемся. – Он помолчал. – А мы как-нибудь можем прикрыть себя, если наш план обернется против нас?

– Разумеется. – Усмехнулся Слезин. – В этом-то все и дело. Не мы будем говорить все эти слова. Это будут делать другие люди, работающие на других студиях. Мы лишь, как обычно, распустим несколько доверительных слухов и будем наблюдать за тем, как они расцветают. Одно правильно оброненное словечко тут, другое – там… и скоро весь город загудит. А когда к нам напрямую будут обращаться с вопросами, мы притворимся скромниками, будем отвечать уклончиво. Если мы правильно поведем дело, никто не сможет удержаться от соблазна дальше передавать эти слухи. И притом верить им.

– Слухи! – фыркнул Луис. Он недоверчиво посмотрел на Слезина. – Ты считаешь, что нам удастся завоевать призы Академии только при помощи слухов? Почему ты думаешь, что нам вообще удастся распространить их?

– Удастся, потому что я делаю ставку на темные стороны человеческой натуры. Мы будем выдавать информацию маленькими порциями и якобы под строжайшим секретом. Никто не сможет противостоять этому. Я хочу сказать… – Голос Брюса звучал намеренно мягко, его внимательные серые глаза не отрываясь смотрели в глаза Луиса. – Независимо от того, хочет ли человек чему-либо верить или нет, как бы сильно он ни старался удержать что-то в секрете, как ты думаешь, сколько в этом городе людей, которые действительно умеют хранить тайны?


Тамара пребывала в счастливом неведении относительно готовящегося массированного наступления на Академию. Она была занята другими, более насущными вещами, и Луис решил, что лучше ей ничего не знать о разговоре, состоявшемся между ним, Скольником и Слезином, чтобы не отвлекать ее.

Между тем, Тамара с головой ушла в роль Анны Карениной. Образ красивой, чувственной, бунтующей героини в высшей степени подходил ей – казалось, Толстой, создавая в 1873–1877 годах этот трагический персонаж, имел в виду именно Тамару. Элегантные зимние интерьеры и эмоциональные перипетии страстной, презревшей условности любви, стремительно несущейся навстречу своей погибели, были превосходными составляющими фильма, а замечательная работа оператора, различные светотеневые эффекты и, самое главное, отличная режиссура Луиса помогали Тамаре раскрыться в своей невероятной красоте и добиться виртуозного исполнения так же умело, как хороший дирижер управляет своим оркестром. Он манипулировал ее наружностью, как податливым материалом, из которого можно лепить все, что угодно. Если за всю свою кинокарьеру ей и удавалось полностью – не кажущейся легкостью – раствориться в роли, то это произошло именно в этом фильме. Даже она сама не могла объяснить, почему так получилось. Возможно, сказалось ее русское прошлое. Но, как бы то ни было, единственное, в чем она была совершенно уверена, так это в том, что, несмотря на все старания Скольника, ничто в самом павильоне, за исключением режиссуры Луиса и истории, придуманной Толстым, не могло перенести ее из Голливуда в Россию девятнадцатого века.

Она никак не могла забыть, где на самом деле находится, и раствориться в своей героине. Это всегда было слишком очевидно. Она играла вопреки множеству неприятностей и неполадок, которые происходили ежедневно во время съемок. В неотапливаемом павильоне было темно, холодно и страшно дуло. Во время съемок эпизода, где граф Вронским с Анной живут за границей в старом, заброшенном итальянском палаццо, стены которого покрыты фресками, неожиданно протекла крыша павильона, испортив декорации и сорвав съемку, но Луис был не из тех, у кого от неудач опускаются руки. Он обратил протекшую крышу себе на пользу и продолжал снимать. В окончательном виде именно эти протечки создали нужную атмосферу эпизода. Правда, за это пришлось дорого заплатить. Тамара промокла и заболела. Температура доходила до 39°, и она целых шесть дней не могла встать с постели. Когда она, так до конца и не выздоровев, вернулась на площадку, Луис, взглянув на ее измученное лихорадкой лицо, пересмотрел съемочный график, чтобы снять эмоционально насыщенные крупные планы заключительных кадров фильма, изображающих женщину, очутившуюся в душевном кризисе. Эти кадры на многие десятилетия станут кинематографической классикой. Но ни критики, ни зрители не подозревали, что они были сняты совершенно случайно. Тамаре не пришлось играть несчастную героиню – она на самом деле чувствовала себя несчастной и совершенно больной.

Но на этом неприятности не кончились.

На пятой неделе съемок на площадке случился пожар, а на следующий день в лаборатории произошел несчастный случай, в результате которого оказались безнадежно испорчены пятнадцать минут отснятого фильма.

Но актеры остаются актерами – особой породой людей с повышенной способностью к выживанию. У них в ходу присказка: «Представление продолжается!». И оно продолжалось – и почти никто не жаловался. Все понимали – дело прежде всего. Актерская группа, набранная для «Анны Карениной», являла собой пример неунывающего творческого коллектива. Несмотря на дождь, болезни, несчастные случаи и происшествия – и даже смерть, – работа шла своим ходом. Сделанный этими людьми фильм станет одним из лучших, когда-либо выпущенных фабриками развлечений Голливуда.

Когда съемки были благополучно закончены, все без исключения почувствовали глубокое облегчение. В целом съемки заняли тринадцать недель – на шесть недель дольше первоначального графика. Актеры с других студий – Фэй Бэйнтер, Джанет Гейнор, Дороти Гиш, Фредерик Марч и Чарльз Лоутон – вернулись обратно; был распущен также и вспомогательный персонал. Тамаре предоставили обычный недельный отпуск, в виде передышки до съемок следующего фильма под названием «Избитая мелодия» – легковесного, энергичного фарса из жизни Манхэттена, построенного по принципу «комедии ошибок», где она играла сразу двух сестер-близнецов – непорочную Сабрину и повидавшую жизнь звезду мюзик-холла Симону, курившую сигареты «Примроуз» через длинный мундштук из слоновой кости. Партнерами Тамары были Билли Берк и, в очередной раз, Майлз Габриель.

После недели, проведенной на съемках «Избитой мелодии», она настолько отдалилась от «Анны Карениной», что ей начало казаться – такого фильма вообще не было. Теперь она самозабвенно отдавалась роли близнецов. Даже покидая вечером съемочную площадку, не выходила из созданных ею образов. Она потеряла всякое чувство времени – все, что с ней происходило, казалось, происходило не с ней, Тамарой, а с ее киноперсонажами. Однажды в понедельник, когда Луис сообщил ей, что они приглашены в следующее воскресенье на официальный ужин у Чиро, она не придала этому значения. Ужин – ну и что? Почему их не могут пригласить на ужин? Разве они не являются золотым семейным дуэтом Голливуда?


Ресторан и внутри, и снаружи был празднично украшен. К остановившемуся у тротуара «дюсенбергу» подошел дюжий негр-швейцар в полосатой джеллабе, открыл заднюю дверцу и, низко поклонившись, помог Тамаре выйти, пока шофер открывал дверцу со стороны, где сидел Луис. Луис присоединился к ней на тротуаре под куполообразным навесом, специально сооруженным для подобных случаев, и, улыбнувшись, поправил лацканы пиджака.

– Ты выглядишь, как всегда, потрясающе, – сказал он, беря ее под руку и ведя к двери.

– А что тут такое? – тихо спросила она. – Почему это швейцар одет так странно?

– Наверное, здесь сегодня какой-то тематический вечер. И навес, вероятно, тоже является его частью. – Он снова добродушно улыбнулся. – Не волнуйся, его наряд не идет ни в какое сравнение с твоим. Ты еще никогда не выглядела такой красивой. – Он комично высунул язык и задышал, как собака. – Давай устроим скандал на весь город. Разденься прямо здесь. Ты выглядишь так, что я готов съесть тебя прямо тут, при всех.

Прижав ко рту руку в перчатке, Тамара подавила приступ смеха. Сегодня она выглядела особенно ослепительно в блестящем серебристом узком платье, которое облегало ее тело, как вторая кожа. Плечи были обнажены, сзади вызывающе низкий вырез спускался до пояса. Боа из черно-бурой лисы длиной десять футов, в которое она завернулась, как в шаль, придавало ей царственный вид, в ушах сверкали и покачивались маленькие бриллиантовые сережки, которые Луис подарил ей на день рождения. Она выглядела настоящей кинозвездой, начиная от платиновых волос и кончая серебряными туфлями на высоких каблуках.

Не сводя глаз с Луиса, Тамара переступила порог ресторана, думая, что в своем прекрасно сшитом вечернем костюме он выглядит еще красивее, чем обычно. Ее охватили безмерная гордость и какой-то ревнивый собственнический инстинкт. «Как же мне повезло, – подумала она, – что он мой муж. На свете нет другой женщины, которой бы так дорожили».