Джудит Гулд - Вспышка. Книга первая

Каценбах поднял глаза и изучающе посмотрел на сидящую напротив Тамару. Она затаила дыхание и сидела неподвижно, похожая на мраморную статую. Ее лицо было на три четверти повернуто к нему, и профиль казался таким прекрасным, что причинял почти физическую боль. Несмотря на ее необычайную красоту, Каценбах разглядел в ней и недостатки… серьезные недостатки. Будь она произведением искусства, он знал бы, что должен будет отвергнуть ее. Все-таки она не была ни совершенством, ни шедевром.

– Передо мной очень красивая женщина, – осторожно подбирая слова, начал он, – но, подобно всем живым существам, в отличие от предметов искусства, она далека от совершенства. Ее нельзя назвать ни худой, ни пышной… пожалуй, в ней еще многовато от пухлого ребенка.

Тамара вздрогнула, как от удара; остальные торжественно кивнули в знак согласия, как будто он сказал то, что им и так было известно.

– Продолжай, – попросил Скольник.

– У нее не слишком ровные зубы, – начал перечислять Каценбах. – Нос смотрит немного в сторону…

– Значит, ты не считаешь ее богиней, – тихим голосом подытожил Скольник.

На лице Каценбаха проступил румянец, в его обычно спокойных глазах цвета топаза вспыхнул и погас огонь. Больше всего ему хотелось вскочить с места и навсегда покинуть этот проклятый дом, но он был осторожным человеком и не мог позволить себе поставить под угрозу будущие сделки.

– Между богиней в искусстве и кинобогиней есть разница. Вам и без меня это известно. В искусстве выше совершенства обычно ничего нет, по крайней мере, на Западе. А вот японцы считают совершенство настолько обычным явлением, что зачастую их художники специально привносят в совершеннейший шедевр какой-нибудь дефект, чтобы он стал действительно совершенным.

Тамара, по-прежнему не шевелясь, смотрела в глаза Каценбаха. Он быстро отвел взгляд.

– Но у нее не один недостаток, – заметил Скольник. – Ты сам это только что сказал.

Каценбах колебался.

– Да, сказал. Но ведь в киноиндустрии используются различные трюки с освещением, гримом и еще Бог знает с чем. Я ведь не принадлежу к миру кинематографа и не могу об этом судить. Но я слышал, что кинокамера видит только то, что она хочет видеть. Правда, в том, что касается лишнего веса, зубов и носа… не знаю, как камера сможет все это скрыть. – Он красноречиво пожал плечами, печально качая головой. – Боюсь, крупный план лишь преувеличит и подчеркнет эти недостатки.

Скольник медленно кивнул.

– Ты был искренен, – сказал он, – и я ценю это. Мне также хотелось бы принести тебе свои извинения за то, что я отнял у тебя столько времени. Мне было очень приятно повидать тебя.

Бернард Каценбах понял намек и отодвинул от стола свой стул. Бросив камчатную салфетку слева от десертной тарелки, он поднялся на ноги.

– Леди, – сказал он, наклонив голову и намеренно избегая укоризненных глаз Тамары. Он видел, что она глубоко дышит, с трудом сдерживая слезы. – Джентльмены. Прошу меня извинить, но уже поздно.

– Фредерик проводит тебя, – проговорил Скольник, и тут же, словно по заранее составленному плану, появился черный дворецкий.

Каценбах кивнул и направился к двери.

– Берни…

Торговец обернулся к столу.

– Оставь Малевича. – Скольник позволил себе слегка улыбнуться. – Завтра утром к тебе в отель заедет посыльный с чеком.

В столовой догорали света в тяжелых серебряных канделябрах. Скольник обернулся к Тамаре, по его лицу было видно, что угрызения совести ни в малейшей степени не мучают его.

– Думаю, нам пора пройти в кинозал и посмотреть вашу пробу, – произнес он с улыбкой, в которой не было и следов раскаяния.

Она повернулась и невидящим взглядом посмотрела на него. Страшная усталость неожиданно навалилась на нее, все тело ныло так, как если бы ее долго волокли куда-то или даже четвертовали. Вечер был испорчен. Тамара чувствовала себя совершенно обессиленной.

Как автомат, она поднялась на ноги и на мгновение потеряла равновесие.

Она была опустошена. И впервые в жизни чувствовала себя по-настоящему уродливой.

«Если я настолько уродлива и он не хочет, чтобы я снималась в его фильмах, зачем мне смотреть кинопробу? Зачем заставлять меня еще больше страдать?» – Эти мысли преследовали ее.

В центре роскошного кинозала Тамара буквально утонула в мягчайшем зеленом кожаном кресле. Слева от нее в таком же кресле сидел Скольник; Зиолко устроился справа. Остальные уселись вокруг них в креслах поменьше и без подлокотников, в точном соответствии со своим статусом.

– Давай, Сэмми, – крикнул Скольник, – начинай! В комнате сразу стало темно, фильм начался. Затаив дыхание, Тамара следила за тем, как на ярком экране появился циферблат с одной стрелкой и огромными черными цифрами, ведущими отсчет в обратном порядке: 9, 8, 7, 6… 5, 4, 3, 2… Затем цифры совсем исчезли с экрана, и с ее губ сорвался изумленный гортанный вскрик. С экрана прямо на Тамару смотрело ее собственное изображение. Ее огромное черно-белое лицо заполнило весь экран, оно показалось ей таким невозможно громадным, таким… таким непохожим на нее с этой натянутой улыбкой, что она еще глубже зарылась в огромное кресло, как в спасительное убежище. Тамара и представить себе не могла, что у нее такая ужасная улыбка. Это была даже не улыбка, а какая-то чудовищная, зубастая гримаса.

К горлу подступила тошнота. Хуже всего было то, что огромные размеры ее лица высотой в девять футов, казалось, увеличивали трясущиеся уголки ее губ и пустые, неподвижные глаза, смотрящие прямо перед собой. Лицо выглядело застывшей маской и напоминало кинозвезду не больше, чем снимок преступника для полицейского архива. Она не могла не признать, что жестокая критика Бернарда Каценбаха была справедливой. Более того, при данных обстоятельствах он был даже тактичен. Ее нос и правда некрасиво смотрел в одну сторону, внося некоторую асимметрию в остальные черты. Ее фигура была не совсем пропорциональна. И потом – черт возьми! – она была слишком тяжеловата. А что касается ее зубов… Боже Всемогущий, неужели они и в самом деле такие кривые? Она вздрогнула, неожиданно остро осознав свои физические недостатки. Почему она раньше их не замечала?

Тамару переполняло неприятное чувство отвращения к самой себе. Из ее глаз мощным потоком готовы были хлынуть слезы. Как бы для того, чтобы придать ей еще большее сходство с преступником, она прижимала к груди маленькую белую табличку, вырезанную в форме лопаточки, чтобы ей было удобно держать ее за короткую толстую ручку. Табличка дрожала в ее нетвердых руках, и при каждом неверном движении печатные буквы принимались яростно прыгать. Пустые графы были заполнены аккуратными черными надписями.

Наконец, к ее большому облегчению, нескончаемо долгое изображение с уродливо невыразительной улыбкой исчезло, и хлопушка, щелкнув своей полосатой, как у зебры, челюстью, объявила название фильма «Вертихвостка». В темноте Тамара украдкой поднесла руку к лицу. Не сводя глаз с экрана, она стала молча грызть аккуратный ноготь большого пальца.

И тут неожиданно свершилось ослепительное чудо Голливуда. Его можно было сравнить с рождением Евы, открытием Колумбом Нового Света, с первым блеском золота, означающим для усталого старателя, что он наткнулся на золотую жилу. Подобно тому, как знаменитый гадкий утенок превращается в прекрасного лебедя, Тамара из неуклюжей девушки превратилась в грациозную молодую женщину. Объединенными усилиями Луиса Зиолко, Перл Дерн и остальных членов съемочной группы был рожден совершенно новый человек, до этого существовавший разве что в недосягаемых далях божественного воображения.

Тамара с изумлением обнаружила, что она, благодаря какому-то непонятному колдовству, перенеслась в другой мир, в другое измерение. Не было больше ни самих съемок, ни этого кинозала. Казалось, она сама как субъект бытия тоже исчезла.

Она не верила своим глазам. Нет, этого просто не может быть. Если в жизни и могут происходить чудеса, то только с другими людьми, а вовсе не с ней. Но чудо свершилось, самое большое чудо из тех, что только можно себе вообразить. Это доказывал фильм. Благодаря тонкой и искусной режиссуре Зиолко создавалось впечатление, что женщина на экране не играет роль, а живет реальной жизнью. В отличие от настоящей та сияющая Тамара двигалась не неуклюже, а просто восхитительно. Чувственно. И выглядела просто ослепительно, очаровывая и поражая, отметая в сторону все, кроме собственной личности, красоты и сексуальности.

Картины одна за другой плавно сменяли друг друга. Ошеломленная, она с неожиданным удовольствием следила за тем, с какой врожденной легкостью и грацией движется ее гигантское изображение-двойник. Она слушала свой голос: низкий, хрипловатый и мягкий. Он казался ей странным и непривычным, совсем не похожим на тот, что она слышала сама, когда говорила. Ей и в голову не могло прийти, что ее голос мог звучать так соблазнительно и так чувственно.

А потом настал черед финальной сцены, которую Зиолко заставлял ее переигрывать снова и снова, пока в конце концов его взыскательный вкус не был удовлетворен. Какой простой и естественной, какой удивительно правильной казалась сейчас эта сцена, в которой они с Майлзом Габриелем исполняли бешеный, полный скрытой чувственности чарльстон. Во фраке и белом галстуке, с зачесанными назад блестящими черными волосами и тонкими усиками, которые еще больше подчеркивали его по-животному чувственные губы, Майлз выглядел удивительно привлекательным и красивым, и она… Нет, не может быть, чтобы это была я! – с восторженным удивлением думала Тамара.

Сейчас, когда она действительно поверила, что это дивное создание в роскошном туалете в самом деле она сама, ее начало трясти, сердце готово было выскочить из груди. Конечно, она несколько полновата, да и нос, снятый крупным планом, смотрел не совсем прямо, впрочем, как и глаза. Но все это не имело значения. А вот что действительно имело значение, так это вспыхивающие на экране электрические разряды и тот факт, что ей каким-то образом удалось покорить этот большой серебристый экран, притянуть к себе всеобщее внимание и каким-то чудом удерживать его, не давая ему исчезнуть.