– Шмария не годится для жизни в маленькой деревушке, – прошептала она, не отрывая глаз от своих сложенных на коленях рук.

– Значит, вы лишаете его наследства? – хитрым голосом осведомилась старая Голди.

Стоя у окна, Сенда слушала их разговоры со смешанным чувством все возрастающего интереса и отвращения. Она презирала Соломона и ни за что на свете не могла даже помыслить о том, чтобы делить с ним жизнь и постель; она также не могла не следить и за драмой, развертывающейся у нее перед глазами. Сенда отчаянно молилась о том, чтобы Соломон никогда не стал ее мужем. В то же время она не могла не радоваться поражению, которое потерпели Боралеви. Но как только было произнесено имя Шмарии, ее охватила такая лютая ненависть, которую она никогда еще не испытывала. «Как они смеют? – хотелось закричать ей. – Какое они имеют право обсуждать его? Что они знают о Шмарии?» Только она знала его… знала, как он выступает против несправедливости… знала, как он старается бороться с их почти рабским положением и жизнью в еврейском гетто, откуда не было выхода. Он единственный откровенно критиковал Вользака, их землевладельца, который пил из них все соки, и царя Николая II, чьи несправедливые законы допускали это. Соломон прятался за своими книжками, в то время как вся деревня работала не разгибая спины, и только у Шмарии хватало смелости открыто говорить об этом.

На кухне упоминание имени Шмарии быстро положило конец предварительным переговорам, и торговля пошла всерьез. Шмария был паршивой овцой в семье Боралеви – и, несомненно, паршивой овцой во всей деревне.

Все присутствующие знали, хотя никто никогда не мог этого доказать, что слухи о связи Шмарии с анархистами совершенно справедливы. Именно поэтому Соломону было так трудно найти себе достойную жену. Даже раввин не разрешил своей некрасивой дочери Джаел выйти замуж за человека, семья которого была запятнана таким ветреным сыном, хотя никто и не осмеливался сказать это вслух. Без всякого сомнения, Шмария угодит в какую-нибудь историю: это было лишь делом времени. А когда это случится, тогда, может быть, всей семье Боралеви придется отвечать вместе с ним.

– Еще сорок серебряных монет, – твердо проговорила Ева. От осторожной хитрой игры, словесного сотрясения воздуха не осталось и следа. Сейчас она всерьез торговалась за приданое Сенды, и в ее хитрых темных глазах горел жадный блеск. – Плюс сундук с приданым и те двадцать серебряных монет, которые вы уже предлагали вначале.

– Еще четыре серебряные монеты, и ни монетой больше, – ворчливо ответил отец Сенды.

– Еще пятнадцать серебряных монет. – Рахиль Боралеви проницательно посмотрела на семью Вальвродженски. – Вы же не хотите, чтобы ваша дочь голодала?

– Может быть, если она останется дома и не выйдет замуж за Соломона, ей будет, что поесть, – с горячностью заметил дядя Хайм.

– Еще десять серебряных монет, – быстро вставила сваха, стремясь вернуть разговор в деловое русло. До сих пор сваха позволяла выпустить из своих рук ход переговоров, и, если она даст остальным заключить сделку без нее, ей грозит опасность потерять комиссионные.

– Еще пять монет, – твердо проговорил отец Сенды, – и первоначально обещанное приданое.

Рахиль Боралеви взглянула на мужа. Казалось, они без слов обменялись каким-то знаком. Ее муж тяжело вздохнул и печально покачал головой. Он сидел сгорбившись, как будто испытывал сильнейшую боль. В конце концов он пожал плечами.

– Еще семь серебряных монет, и по рукам, – сказал он, – но Господь свидетель, что наша семья останется от этого в убытке.

– Значит, решено, – быстро проговорила мать Сенды.

– За это стоит выпить! – Рахиль Боралеви выпрямилась, ее глаза довольно сияли. – И не хазери, которое мы пьем каждый день. А то хорошее вино, которое мы бережем для праздников.

Тут все разом возбужденно заговорили. Звучавшие несколько минут назад яростные, жестокие обвинения были забыты.

Все вдруг стали лучшими друзьями.

Снаружи, Сенда вцепилась в подоконник и закрыла глаза. От страшной боли у нее из груди вырвался безмолвный стон. Она чувствовала себя совершенно опустошенной. В одно мгновение весь ее мир рухнул. Ей хотелось умереть.

Зажимая рукой рот, Сенда, спотыкаясь, побрела домой; из ее глаз рекой текли слезы. Дойдя до хижины на дальнем краю деревни, где жила ее семья, она почти вбежала в ворота, пронеслась в дверь и, ворвавшись в крошечную спаленку, которую делила с бабушкой Голди, с такой яростью захлопнула за собой дверь, что дом задрожал.

Она бросилась на узкую кровать и съежилась на ней, обхватив себя руками, как если бы страдала от смертельной раны. Ее голова свесилась на грудь, а лицо было залито слезами. Она сидела, не шевелясь и не меняя своей по-детски трогательной и беззащитной позы. Она не подняла головы, даже когда услышала, что ее родители, тетя София, дядя Хайм и бабушка Голди наконец вернулись от Боралеви. В любой другой день Сенда бы тут же вскочила и выбежала обнять их, но сегодня она бы не расстроилась, даже если бы вообще никогда больше их не увидела – всех, кроме бабушки Голди. Не увидела до конца своей жизни. После того как они так хладнокровно торговались о замужестве, к которому она испытывала отвращение всем сердцем и душой.

Послышался шум отодвигаемых стульев и скрип. В кухне говорили все сразу, и до нее доносились обрывки фраз, звон стекла, когда из драгоценной, припрятанной на праздник бутылки наполнялись до половины крошечные стаканчики, чтобы отметить завершение свадебных переговоров.

– Я чувствую такое облегчение! – воскликнула мать Сенды. – На одну минуту мне там показалось, что у меня будет сердечный приступ! – Теперь, когда испытание закончилось, она позволила себе рассмеяться.

– Ты держалась, как всегда, прекрасно, – поддержал ее отец.

– Да, пожалуй, ты прав. – В голосе матери слышались довольные нотки. – Подумать только, что мы, Вальвродженски, породнимся с Боралеви! А Соломон к тому же изучает Талмуд! Какая честь!

– Да, ничего не скажешь, прекрасный молодой человек, – искренне согласилась тетя София. – Хорошая добыча. Не то что этот его беспутный братец.

– Был момент, – заметил дядя Хайм, – когда мне казалось, что ничего не выйдет.

– Тем бы дело и кончилось, – сердито ответила тетя София, – позволь я тебе уйти, как ты грозился! В хорошенькое же положение ты нас поставил, Хайм! Мне надо Бога благодарить, что у меня хватило такта и присутствия духа сгладить твою вспышку. Если бы не я, бедняжка Сенда осталась бы без мужа.

«Я не в счет, – сердито думала Сенда, прислушиваясь к отчетливо доносящимся с кухни голосам. – Вот они сидят там, поздравляют друг друга с отличной партией, которую они для меня нашли. К черту всех шадхен вместе с этим обычаем, вот что я скажу! Я не позволю обращаться с собой, как с куском мяса! Не позволю принести себя в жертву, как какого-то ягненка, и все ради того, чтобы моя мать заняла более высокое общественное положение!»

Из ее глаз вновь полились слезы. Она бросилась ничком на кровать, зарылась лицом в подушку и беззвучно зарыдала, проклиная такую несправедливость. Она зажала ладонями уши, чтобы не слышать доносящихся с кухни голосов, но ей удалось лишь слегка заглушить их.

– Эль Хайм! – совершенно отчетливо прозвучал отцовский голос.

– Эль Хайм! – раздался в ответ хор голосов. Послышался громкий звук сдвигаемых стаканов, и вино было выпито.

– Ах. Отличное вино, – глубоко вздохнув от удовольствия, сказал дядя Хайм. – Лучше чем то, что мы пили у Боралеви.

В кухне старая Голди смотрела, как они, запрокинув назад головы, пьют вино, на их слегка покрасневшие от отсвета сочной рубиново-красной жидкости лица. Затем она взглянула на свой нетронутый стакан. Теперь настала очередь остальных устремить на нее свои взоры.

– Вы не думаете, что следовало бы пригласить Сенду? – тихо спросила старая Голди.

Сидящая рядом с отцом мать Сенды рассеянно улыбнулась. Теперь, когда переговоры закончились, ей дышалось легко, вино слегка ударило в голову и сделало ее несдержанной.

– Не думаю, что Сенде это было бы интересно, – сказала она. – Какое она имеет к этому отношение? При чем тут она?

– Это ее жизнь, – напомнила дочери Голди. – Ведь это ей предстоит жить с Соломоном Боралеви.

Мать Сенды безошибочно уловила надрывные ноты в голосе старой Голди.

– Он замечательный молодой человек, – без колебаний заявила она. – Сенде очень повезло.

– Конечно, повезло, – вторила ей тетя София. – Она должна считать себя счастливой. Не каждая девушка выходит замуж за ученого богослова. Это такая честь.

Старая Голди внимательно посмотрела сначала на Софию, свою невестку, затем на Эстер, свою дочь. Это было невероятно. Брак должен покоиться на прочном основании. И разве любовь не должна быть частью этого основания? Неужели они об этом забыли? И разве Сенда много раз не говорила совершенно недвусмысленно о своем отношении к Соломону? Говорила, но ее предпочли не слышать.

– Сенда не любит Соломона, – тихо, но твердо сказала она, ставя на кухонный стол нетронутый стакан с вином. – Разве это никому из вас не приходило в голову?

Мать Сенды раздраженно махнула рукой.

– Значит, полюбит потом, – быстро сказала она. – Любовь придет. У нас тоже сначала было так… у всех нас. – Она кивнула в сторону отца. – Любовь рождается из чувства долга.

– И это все, что вы можете сказать?

Мать Сенды решительно кивнула головой, уверенная в своей правоте.

– Это наше окончательное решение. Свадьба состоится, как уговорено, через месяц.


Позже, когда дом погрузился в тишину, старая Голди тихо на цыпочках вошла в маленькую спальню, которую делила с Сендой. Окно было открыто, и занавески колыхались на холодном ночном ветру. Она поглядела на спящую внучку. Сенда лежала под одеялом, повернувшись лицом к стене. Дыхание ее было ровным, как во сне, но старая Голди поняла, что она только делает вид, что спит.