— И?.. — Лика еще не потеряла надежды услышать самое важное.

— Теперь она моя жена, Лика, — Пашка даже слегка руками развел, мол, видишь как все получилось. — А сам я учусь в семинарии, — он потупил глаза, но ей стало ясно, что он гордится этим фактом.

— Да ты что? — Она не смогла сдержать эту бестактную фразу, но Пашка, нет, он уже перестал быть Пашкой, он теперь стал в ее сознании Павлом, ничуть не обиделся, наоборот, широко и открыто улыбнулся, как-то по-родственному приласкал ее взглядом и решил, видимо, кое-что добавить.

— Да. И ничего удивительного в этом нет. Это именно то, чего я сам хотел все это время, но чего никак не мог понять именно из-за своей гордыни. Да, каюсь, прежде думал, что вера эта плоха. Но не вера была плоха, был плох я, который вбил себе в голову идею «чистой веры». А что это? Ты, вот, например, можешь мне объяснить, что это за понятие такое? — Он изучающе уставился на Лику, она не поняла, смеется он над ней или спрашивает серьезно, знала только, что он ждет ответа.

— Ну… — неуверенно начала она, — мне кажется, правда, ощущения эти какие-то смутные, и это что-то явно не имеющее отношения к Православию, по крайней мере к тому православию, которое я могу видеть, — Лика бросила на Павла быстрый взгляд, но выражение его лица иначе, как безмятежным, нельзя было назвать. — Это что-то напоминающее мне «высокие своды костела», как у Ахматовой. Это чистота мыслей, убеждений, стремлений. Это ясность. Это внутренний стержень, который не позволяет тебе упасть, сломаться. Это что-то утерянное давным-давно, но все еще живущее, все еще угадывающееся, хотя очень и очень смутно. Наверное, вкратце, это так… — все еще неуверенно закончила она. — Должно быть, это просто стоицизм…

— Хорошо, — кивнул Павел, — а почему та думаешь, что именно такой веры нет в православии?

— Ну как же? — несколько оторопела она и подумала, а действительно почему.

— Лика, я думаю, ты, — теперь он был серьезен и даже как-то значителен, хотя по-прежнему его взгляд был по-домашнему ласков, — достаточно умная девушка, чтобы не утверждать, будто то, что лично ты видишь в православии, точнее, то, что ты привыкла в нем видеть, — это и есть его полнота, а ты постигла в нем все. — Лика виновато потупилась. — Не надо, не прячь глаза, я тебя не отчитываю, я не твой духовник, а ты не на исповеди. Пока. Я просто хочу сказать тебе, что «чистая вера» в православии существует. Она, как ты сама точно заметила, сохранилась до сих пор, хотя угадать ее совсем не просто. Но все еще можно. Момент открытия в себе и для себя Бога — это акт, который от нас мало зависит. Потому что не он для нас, а мы для него. И общение с ним, точнее, инициатива всегда исходит от него. Просто потому, что Богу виднее, кто из нас готов к общению с ним, а кто — нет. Но когда это случается, то… Нет, не сразу, может быть, далеко не сразу, однако появляется эта ясность, о которой ты тут толковала, и этот внутренний стержень, который не позволяет ломаться, рождается, порой очень медленно и в огромных муках, чистота устремлений, убеждений и мыслей. Но это не дается просто так, Лика. И нельзя этого требовать сразу. Никто тебе «чистую веру» в Бога на тарелочке с голубой каемочкой не принесет и не подаст. Это путь, длиною в жизнь. Это дорога, которую каждый из нас может, нет, даже не одолеть, потому что никто из нас не знает, насколько по ней продвинулся, но хотя бы попробовать ее одолеть так, как он нам завещал… Это путь, на котором очень много опасностей, но который не только тяжел, а, по его слову, еще и легок. И потом, это единственное благо. Понимаешь?.. — Лика завороженно смотрела на Павла, но видела себя, свои стремления и мысли, свои ощущения, если это можно так сказать.

Они помолчали, Лика пыталась переварить, привыкнуть к тому, что сообщил ей Павел. Оказалось, что его слова, больно режущие, были тем самым, что ей больше всего хотелось услышать, Павел молчал, ожидая, когда ее взгляд, погруженный в себя, станет более осмысленным. Наконец Лика пошевелилась, вздохнула и увидела Пашино лицо перед собой, по-прежнему мило улыбающееся.

— Спасибо, — тихо сказала она. — Этот разговор, чувствую, мне очень помог и еще поможет.

— Не за что, — легко отмахнулся он. — Я только хочу тебе напомнить, что я не такой уж большой авторитет и еще совсем никакой не знаток, но для Бога нет ничего невозможного и порой он говорит с нами через совершенно разных людей или даже через предметы. Бог лучше нас знает, когда для каждого из нас наступит время. И потом, — Павел снова лукаво улыбнулся, — «высокие своды костела» оставь, пожалуйста, тем, для кого они родные. Мы все же русские, у нас свой менталитет и свои церкви, которые, сама еще убедишься, ничем не хуже. Уж не хуже точно, — он хохотнул и похлопал ее по руке.

Лика улыбнулась в ответ.

Нет, не то чтобы этот разговор и стал началом. Точнее, он был сознательным началом сознательно выбранного пути, но все же началось это немного раньше. Именно с тех «неудавшихся попыток». Теперь, правда, Лика не склонна было считать их неудавшимися. Они были нужны ей именно такими, какими оказались. Вера должна быть выстраданной, иначе ее вряд ли можно назвать верой.

Лика сознательно встала на этот путь, хотя сомнения, а порой и твердые, почти что убеждения в тщете, в бессмысленности, в напрасности усилий, по-прежнему посещали ее разум. Она с ними боролась. Боролась потому, что теперь знала — «чистой» вера бывает далеко не у всех. Может, только у святых и у детей, а взрослому, кое-что повидавшему, запутанному, не раз одураченному разочарованному, но ищущему человеку обрести чистую детскую веру ой как не просто. Дай-то Бог когда-нибудь вообще сподобиться этого живительного веяния благодати.

Конечно, Лика сворачивала с этого пути, конечно, она не раз даже уворачивалась сознательно. Но прав был Павел, когда сказал, что без этого уже невозможно жить, когда знаешь, что это просто есть. И прав был отец Сергий, когда говорил, что не так важно, сколько раз ты с этого пути свернул, один раз или сто один. Потому как и за один раз можно натворить такого, что перевесит всю прежде пройденную дорогу и что искупить будет крайне сложно, а за сто один раз плутаний и увертываний можно получить прощение. В конце концов мы все не столько по делам и заслугам, не только по вере нашей судиться будем, но, в первую очередь, по милости Божьей, а она безгранична. Важно не сколько раз свернул, важно, что вернулся. Потому что каждое твое возвращение будет все более твердым, все более решительным и осознанным, и, может быть, Господь тебя за твои постоянные попытки возвращаться на этот путь, за то, что ты не отчаивался, как бы ни согрешил, и все равно уповал на милость Его и прощение, может быть, Господь тебе даст силу и твердость в конце концов не сворачивать.

Да, путь оказался действительно не простым. Но назвать его сложным? Нет. Просто это был единственно возможный путь. Потому что альтернатива, которая представлялась Лике, явственно читалась в глазах той обезумевшей старухи, что однажды выгнала ее из церкви, в алчных глазах людей, которые вели деловые переговоры во время Пасхального богослужения, совершенно не скрываясь, в презрительной усмешке мальчишки, адресованной просящей милостыню старухе, в похотливых смешках в Ликину спину, когда она проходила мимо подвыпивших мужиков, в размалеванных лицах женщин, стоящих вдоль дороги каждую ночь. Во множестве, практически неисчислимом множестве вещей, слов, взглядов, звуков, которые окружали Лику и которые окружают каждого из нас. Нет. Такого пути Лика не хотела.

Иногда, когда ей становилось действительно невмоготу и дьявол сомнений вновь начинал терзать ее душу, она пыталась думать о тысячах картинок, неохотно всплывающих в ее памяти. Она видела себя такой, какой была до этого, видела себя в самые страшные, отвратительные моменты, и ей это помогало. Она вспоминала себя прежнюю и прогоняла сомнения, потому что прежней быть не хотела. Не то чтобы Лика слишком уж изменилась. Святость — удел немногих, и, наверное, слава Богу, что это так. Фанатизм это болезнь, это доведенное до крайности неверие. Хотя, действительно, мы все, включая законченных атеистов, нигилистов и прочих — истов, конечно же верим. Только каждый по-разному и каждый в свое. Лика верила, точнее было бы сказать — Лика училась верить в Господа Иисуса Христа. По-православному. И иногда у нее это получалось. И чем дальше, не без радости замечала она, тем эти «иногда» становились более осязаемыми, более осознанными.


Со дня Ликиного возвращения в родной город миновал месяц. И по всему можно было сказать, что ее жизнь потихоньку обустраивалась. Со скрипом, с потерями, с болью, с разочарованиями, но все же налаживалась. Мысли о возвращении к Марине просто не появлялись, потому что для Лики это был вовсе не вариант.

Марина звонила, спрашивала, не собирается ли Лика вернуться, но она твердо отказывалась, говорила, Что привыкает, во всяком случае хочет привыкнуть. А недели через три после ее возвращения Марина, позвонив, очень осторожно сказала, что ею интересуется Артур. Он снова приехал к ним сейчас, рядом, и если она хочет, то может с ним поговорить.

— Зачем? — опешила Лика.

— Спроси его сама… — предложила Марина, и Лика, не успев даже отказаться, услышала в трубке его голос.

— Лика… Здравствуй, Лика.

— Привет, — ответила она, нахмурившись оттого, что ее сердечко, вопреки желанию, забилось сильнее и чаще.

— Лика, я… — похоже, он и сам толком не знал, зачем звонит.

— Что ты хотел? — бросила она сердито.

— Может быть, нам стоит встретиться? — нерешительно предложил он.

— А как ты себе это представляешь? — удивилась Лика.

— Я мог бы приехать… — предложил Артур.

— Что? — В ее голове тотчас вихрем пронеслись воспоминания о том, что случилось между ними в последний раз.

— Я мог бы приехать, — повторил он настойчивее. — Это не проблема.