— Тебе бы в народные депутаты баллотироваться, — засмеялась Алена. — Такой трибун пропадает.

— Точно! — не поддалась ложной скромности Ольга. — Самое там мне место. Вот это работка, я понимаю! Сиди себе в государевой Думе, чеши языком в свое удовольствие, греби лопатой жизненные блага. Это вам не бомжей обмывать за три копейки.

— Много ты их обмываешь! — фыркнула Фаина.

— Много не много, а заразы на всех хватает. То чесотка, то открытый туберкулез, то сифилис, а теперь вон боевые учения проводят, как с чумой управляться. А у тебя дети, — повернулась она к Алене. — Притащишь домой чуму бубонную — мало не покажется!

— Ты что сегодня воюешь с утра пораньше? С матерью опять поругалась?

— Ой, да ни с кем я не ругалась! Это на меня погода так действует. Ну вот скажи, — повернулась она к Алене, — можно с ней по-человечески разговаривать? Сижу сегодня на кухне, завтракаю. Настроение нормальное, самочувствие отличное. Входит мамашка — морда заспанная, волосенки дыборем, халат на пузе не сходится. «Растолстела, — говорит, — ты, Олька, как корова. Поперек себя шире». Это она вместо «доброе утро». «И лицо, — говорит, — у тебя стало круглое, чистый колобок!» Я ей по-хорошему, мол, отвянь, зараза, чего ты мне с утра пораньше мозги канифолишь? «А кто, — говорит, — тебе еще правду скажет, если не мать? Ты, — говорит, — Степашина давно в последний раз видела?» «Какого еще, — спрашиваю, — Степашина?» «Председателя Счетной палаты». Прикинь заявочки? «Ну допустим, недавно, — отвечаю. — И что из того?!» «А то, — говорит, — что лицо у тебя стало точно, как у Степашина. Такое же круглое, один к одному. Я как на кухню вошла, прямо обалдела — ну, вылитый Степашин!» Хоть стой, хоть падай! «Ничего себе, — думаю, — приложила мать родная с утра по полной программе». Прям как в анекдоте: «Девушка, вам никто не говорил, что вы похожи на Мерилин Монро? Нет? И правильно! Потому что вы вылитый Армен Джигарханян». Я говорю: «Мать, ты вообще соображаешь, что несешь? Мне еще целый день с людьми работать, такими же, между прочим, как ты, антропофагами, а уже сейчас жить не хочется».

— Это кто ж такие будут антропофаги? — полюбопытствовала Фаина.

— А людоеды, вроде моей мамашки, которые пока кровушки человеческой не напьются с утра пораньше, так им и день не в радость. «Уйди, — говорю, — дай хоть поесть спокойно!»

— А она что?

— «Надо, — говорит, — есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть. Если ты, конечно, собираешься когда-нибудь замуж выскочить». Представляешь? Я спрашиваю: «У тебя с головенкой-то все в порядке? О батарею, случайно, не шибанулась?» А она мне: «О! Хорошо, что напомнила! Что я тебе рассказать-то хочу! Я на днях в газете прочитала, что, мол, ежели во сне цифры какие привидятся, их надо обязательно запомнить, чтобы, значит, в жизни чего важного не пропустить. Так мне сегодня цифры приснились! Вот! Я их даже записала, чтобы не забыть, гляди — один, девять, девять, семь, семь, семь, девять!» И бумажку протягивает. Я говорю: «Ну, мать, у тебя точно крыша поехала! Это же мой рабочий телефон!» Ну вот что с ней делать?

— А ты, девонька, на мать хвост не поднимай, — укорила Фаина. — Она ж не со зла. Она тебе добра желает.

— А мне ее добро без надобности. У меня своего девать некуда. А ее забота мне давно известна — как бы меня поскорее из дома выпихнуть.

Дверь с тихим скрипом приоткрылась, и в образовавшуюся щелку заглянул усатый дядька в полосатой, невесть каким образом сохранившейся со стародавних времен пижаме.

— Там у вас старушка на каталке в коридоре лежит…

— Ну и что из этого следует? Хотите прилечь рядом? — хмуро поинтересовалась Ольга.

— Стонет она, — беззлобно пояснил усатый. — Вы бы посмотрели, может, плохо ей или надо чего.

— А у нас еще рабочий день не начался, на старушек смотреть. Мы еще на себя в зеркало посмотреть не успели.

Но Алена уже вышла из кабинета, поспешила на помощь.

Старушка оказалась маленькая, с пушистыми белыми волосами — божий одуванчик. На сморщенном, словно печеное яблочко, личике лучились незамутненные голубые глаза. Левая рука была по локоть упакована в гипс.

Увидев подошедшую Алену, старушка цепко ухватила ее за край халата.

— Отведи меня в сортир, доченька! Самой мне никак не дойти.

— Так давайте я вам «утку» подам.

— Нет, нет, нет! — заупрямилась старушка. — Ни в коем случае! Как же это можно? В коридоре, прилюдно…

Алена помогла ей встать с каталки, надеть вытертый больничный халатик, стоптанные тапочки не по размеру и повела в конец длинного больничного коридора.

— А мне сто пять лет, — доверительно сообщила старушка.

— Да быть того не может! — подивилась Алена. — Вы так замечательно выглядите!

— Еле хожу, — пожаловалась та. — Ноги последнее время словно чужие.

— С чего бы это? — съязвила, обгоняя их, Ольга. — В таком цветущем возрасте еще бы бегать и бегать.

Алена проводила ее укоризненным взглядом.

— Как же вы, бабушка, руку сломали?

— Меня зовут Екатерина Юрьевна, — поправила старушка. — А руку я сломала по собственной глупости. Кошелек у меня украли. Денег там было не бог весть сколько, а все равно пришлось пересесть на хлеб и кашу, чтобы, значит, до пенсии продержаться. Пришла я в магазин, сумочку держу крепко, а что ступеньки мокрые — внимания не обратила, вот и упала. Зато теперь уж точно до пенсии дотяну на казенных-то харчах. Нет худа без добра.

— Харчи-то не густы.

— Да много ли мне надо? Курочка по зернышку клюет…

Она остановилась отдохнуть, тяжело опираясь на Аленину руку, вгляделась ясными голубыми глазами.

— Какая ты красавица! И лицо твое хорошее. Ангельское. У меня друг есть — батюшка — душевный человек. Мы с ним вместе за тебя помолимся. И ты молись, доченька. Молитва, она большие чудеса делает — и исцелит, и утешит, и дорогу укажет. С ней все свои тяготы одолеешь.

— А вам кажется, у меня есть тяготы? — улыбнулась Алена.

— Есть, милая, есть. И будет еще немерено. Только ведь нам дается по силам нашим. Каждому по своим — кому сколько вынести. И тебе за добро воздастся полною мерой. Ты помни об этом в горестях-то…

29

Вот и пойми, утешила ее старушка Екатерина Юрьевна или, наоборот, напугала до полусмерти грядущими многими бедами? А кто сказал, что в жизни будут только праздники? Как поется в одной хорошей песне, «это праздник со слезами на глазах». Палка о двух концах. С одной стороны все прелести бытия, а с другой — невосполнимые утраты, болезни, разочарования, обиды и одиночество. Но, если ты сыт и имеешь теплую нору, где можно укрыться с хорошей книжкой… тебя все равно будут терзать воспоминания о невосполнимых утратах, точить болезни и мучить обиды. Конечно, болезни можно лечить, обиды прощать, а к разочарованиям, одиночеству и невосполнимым утратам отнестись философски. Но это уж у кого что получится.

Как, например, философски отнестись к маминому уходу? Сказать себе: «Все мы смертны, и тебя не минует чаша сия»? И что? Станет легче?

Вот она отнесла в гостиную мамину фотографию, убрала в стенку, поставила на полочку за стекло, а раньше держала на столике в изголовье кровати. И каждый раз при виде мамы мучилась и долго не могла заснуть. И утром, открывая глаза, смотрела на мамино лицо, и сердце сжималось от боли.

Конечно, любой психолог скажет, что она поступила правильно. Но что же получается? С глаз долой — из сердца вон?

Она теперь часто перебирала старые снимки — первое время не могла, сразу начинала плакать. Фотографии Славы душу не бередили. Наверное, потому, что она совсем его не помнила и ничего про него не знала — биологический отец, не оставивший следа в ее жизни. В семье никогда о нем не говорили, и только однажды Алена слышала, как Наталья кричала матери:

— Это ты виновата, что папы больше нет! Ты, ты, ты! Из-за тебя он от нас ушел!

Все это было так далеко от нее. Размытый призрак из далекого прошлого и канувшая в Лету тайна его загадочного исчезновения не будоражили воображение. Мало у нее своих насущных, животрепещущих проблем! Пока однажды, уже после смерти матери, перетряхивая квартиру снизу доверху, она не наткнулась в антресолях на старый чемодан, полный обрезков ткани, на дне которого притаился небольшой газетный сверток, перевязанный бечевкой.

Газета была старой, датированной августом 1983 года, и пожелтела от времени. Внутри свертка оказались черно-белые фотографии и аккуратная пачка писем, которые Алена прочитала со смешанным чувством жгучего интереса, щемящей грусти и неловкости, будто заглянула в замочную скважину.


3 июня 1972 г.

…У тебя есть твоя гитара, а моя дома, да и то разбита, а и песни петь — только плакать, и память, как злой волшебник, время — бесконечность, и тоска впилась — не отпускает. Бросить все, забыть — и к тебе сломя голову, быстро, как в сказке, чтобы зажмурить глаза, а потом открыть их — и ты! Я видела тебя во сне; проснулась с ощущением невыносимого счастья…


12 июня 1972 г.

…Тысячу лет ждал твоего письма, наконец сегодня получил сразу три. Валька! Ты не представляешь себе, как я рад! Я ужасно скучаю без тебя! Благо взял твои фотографии. Когда становится совсем тяжко, сижу и гляжу, гляжу на тебя…


21 июня 1972 г.

… Что это такое? Что за тоска?! Все не так, неправильно! И этот дождь противный! Целый день стучит в окно, как по нервам палками. Надо видеть тебя сейчас, немедленно! Но знаю, что невозможно. Буду умницей, буду ждать…


30 июня 1972 г.

…У меня остался след твоих губ на таком маленьком, солнечном, украшенном букашками платочке, который ты мне подарила. А еще прядь волос — шелковистый блестящий локон одной красивой девушки по имени Валюшка. (Говорят, в сентябре она станет моей женой…)