Впрочем, Танька, кажется, твердо решила, что Брендон – это выпавший на ее долю крест, и нести его собиралась стойко и безропотно. А значит, не нам было ее переубеждать.

– Не надо так, – сказала она Кире. – Брендон – сложный человек, он многое пережил и…

– Не надо так не надо, – миролюбиво отозвалась Кира. – Прости, – и, как в былые годы, примирительно поцеловала Таньку в пухлую щеку.

– Ну а ты как, тоже сегодня улетаешь? – спросила я стоявшего чуть в стороне от нас Стаса.

– Я обратный билет не брал еще, – признался он. – Могу задержаться, если нужно.

– Тогда поехали с нами, – решила я. – Переночуешь, по крайней мере.

– Если это удобно… – начал было Стас, но я тут же перебила:

– Удобно, конечно. В доме сто двенадцать комнат.


Однако, когда вечером мы втроем наконец добрались до Сюррея, оказалось, что без Генри особняк, казавшийся мне таким уютным и теплым, стал обыкновенным чопорным аристократическим жилищем. До сих пор я и не понимала, что это он наполнял его светом, искрящейся энергией, шумом, любовью. Теперь же, без него, здесь остались лишь сыроватые стены, мрачные коридоры, по которым неслышно сновала прислуга, и сумрак, сгущавшийся под высокими потолками комнат.

Я уложила усталую Сандру в постель и сама присела рядом, на пол, положив голову на край ее кровати.

– Папа больше не вернется? – тихо спросила моя девочка.

Я повернула голову, взглянула на нее – такую маленькую, такую хрупкую в пышных подушках. Глаза у нее были точно как у Генри – синие, как небо над Лондоном в редкий солнечный день. А губы – мои, тонкие, четко очерченные, те самые, за которые, вероятно, меня и именовали всю жизнь Гретой Гарбо.

– Нет, милая, не вернется, – я нащупала ее тонкую ручку в одеялах, осторожно сжала пальчики. – Но он все равно остается с нами, пока мы его помним и любим.

Сандра сдвинула темные брови и спросила задумчиво:

– Он сейчас на небе? Смотрит на нас оттуда?

– Я не знаю, – честно сказала я. – Но папа очень тебя любил, и я уверена, эта любовь – она никуда не ушла, она все еще здесь, с тобой. И всегда будет с тобой.

Сандра поежилась под своим пухлым ватным одеялом и вдруг прошептала тихонько:

– Мне страшно… Как-то… пусто без папы.

Она, должно быть, чувствовала то же самое, что и я. Этот дом – принадлежал Генри, он был тут хозяином, он пригласил сюда меня. А теперь, без него, я ощущала себя здесь чужой. И, видимо, с Сандрой происходило то же самое.

Я поднялась с пола, забралась на кровать и легла, прижав дочку к себе.

– Знаешь что? – прошептала я в ее спутанные русые волосы. – А давай мы с тобой уедем. Отправимся путешествовать, а? Как тебе такой план?

– Не знаю, – протянула Сандра и потешно, по-взрослому, задумчиво потерла пальчиками лоб. – У меня ведь школа и занятия в загородном клубе… Я подумаю, хорошо?

– Хорошо, детка. Хорошо… – прошептала я и закрыла глаза.


Проснулась я через пару часов. Все тело у меня затекло от сна на узкой и короткой детской кровати. Сандра мирно посапывала, и я осторожно, чтобы не разбудить ее, ступила на пол и вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

В доме было темно, и я ощупью пробиралась вдоль стены коридора. Теперь, без Генри, здесь все как будто наполнилось скрипами, зловещими шорохами. Будто бы все старые привидения в отсутствие хозяина разом решили распоясаться. Судорожно сглотнув, я свернула к лестнице и увидела полоску теплого света, выбивающуюся из-под двери гостиной. Добралась до нее, толкнула и выдохнула «Слава богу!», увидев сидящего на диване со стаканом виски в руке Стаса.

– Слава богу, ты не спишь. Я бы тут одна с ума сошла, – призналась я.

– Я так и подумал, – невесело улыбнулся он. – Не волнуйся, я постерегу твой рассудок. Налить?

Я кивнула, и через минуту он уже совал мне в руку стакан, на дне которого плескалась янтарного цвета жидкость.

– Спасибо, – тихо поблагодарила я. – И вообще за все. За то, что приехал…

– Ну ты же знаешь, я всегда готов сорваться по твоему первому зову, – хмыкнул он, то ли в шутку, то ли всерьез, я не поняла. – Что ты теперь будешь делать? Уже подумала?

Я покачала головой, отхлебнула из своего стакана. Виски приятно обожгло язык, и по телу стало медленно расползаться тепло.

– Представления не имею. Писать, наверное, как и всегда. Может, уеду куда-нибудь…

– А как насчет возвращения на Родину? – как-то осторожно, словно боясь меня спугнуть, спросил он. – Не думала об этом? Здесь ведь тебя больше ничто не держит.

– А там? – дернула плечами я. – Там у меня точно так же ничего и никого нет. Сам прекрасно помнишь, как я дважды срывалась в Россию, хоронить сначала отца, потом мать. И как ты помогал мне все организовать. Забавно кстати, что в последнее время мы все чаще встречаемся на похоронах.

– Ну, если ты действительно считаешь, что там у тебя ничего нет… – проговорил Стас.

И посмотрел на меня внимательно, напряженно, тем самым взглядом, который я замечала у него на протяжении всех лет нашего знакомства. Если в юности я могла еще не понимать, что это значит – или только прикидываться перед самой собой, что не понимаю, – то теперь природа этого его взгляда была мне ясна. Мой Стас, мой самый честный, самый преданный товарищ, один из сильнейших драматических актеров, которых мне когда-либо доводилось встречать. Мой друг…

Что могло бы произойти, попробуй мы когда-нибудь перевести наши отношения в другую плоскость? На то, что случится чудо, и мы, два творческих человека, каждый с собственным набором заморочек, тараканов и комплексов, сможем ужиться, надежды было мало. Наша же преданная дружба на этом точно кончится. У меня было не так много друзей, и рисковать потерять одного из самых близких я не могла.

– Дорогой мой, уж не собрался ли ты делать мне предложение в день похорон моего предыдущего мужа? – делано рассмеялась я. – Честное слово, Ретт Батлер – не твоя роль.

– Думаешь? А если бы я отпустил усы?.. – подхватил Стас.

Так мы с ним привычно аккуратно обошли стороной напряженный момент, перевели трудный разговор в шутку, и все покатилось, как раньше.

Через два дня Стас уехал, и мы с Сандрой остались в особняке одни.


Хуже всего было то, что я не могла писать. Ставшая за годы привычной психотерапия не срабатывала – не удавалось сублимировать свои чувства в творческий процесс. Я часами просиживала у компьютера, но перед глазами возникало только одно – вереницы разноцветных шляпок, скачущие где-то внизу и впереди кони и тяжесть, навалившаяся на правое плечо. А затем – стерильная больничная комната ожидания. Персонажи не возникали в моей голове, не вели свои бесконечные разговоры, не позволяли отвлечься.

Я бродила по лондонским улицам, вглядывалась в лица в толпе. Раньше мне всегда удавалось по чертам человека, жестам, выражению лица, мельчайшим особенностям разглядеть за внешностью всю его дальнейшую судьбу. Казалось, в голове у меня в такие моменты открывался некий канал связи с неким средоточием мировой энергии, с коллективным бессознательным, если угодно, и характер, привычки, а также дальнейший путь человека виделись мне во всей полноте. Наверно, именно это свойство и позволило мне в свое время стать писателем. Теперь же смерть Генри словно прибила меня, я как будто ослепла и оглохла одновременно. Нет, я по-прежнему замечала перед собой людей – разных, красивых и уродливых, веселых и угрюмых, но образы их оставались для меня пластмассовыми и пустыми, словно манекены в витринах лондонских магазинов. Я больше не чувствовала своей ментальной связи с неким миром идей, в голове была лишь звенящая пустота.

Тэрри Фишер, мой бессменный издатель, обрывал телефон и, торопливо принеся полагающиеся по случаю соболезнования, начинал донимать вопросами:

– Миссис Мельников, как у нас с вами творческие дела? Нет ли чего новенького? Я понимаю ваше положение, но и вы поймите, мне нужно что-то ставить в план на будущий год.

И во мне постепенно все крепло, все неудержимее становилось желание уехать. Я не могла больше бродить по этому опустевшему дому, проводить бесплодные часы в кабинете, мучиться бессонницей на опустевшем супружеском ложе. И каждую минуту подспудно ждать, что с первого этажа вот сейчас донесутся звуки рояля. Однажды это произошло – я услышала долгие тягучие басы «Лорелеи» – пьесы, которую Генри написал пять лет назад, и бросилась вниз в каком-то сумасшедшем угаре. Не понимала, что думать – ведь не верила же я, в самом деле, что увижу там, за роялем, призрака, но в то же время как-то нелепо надеялась, что – да, увижу, и не призрака, а живого человека, из плоти и крови. И лишь скатившись по лестнице на первый этаж обнаружила, что это Сандра поставила отцовский диск в стереосистему.

После этого случая я окончательно решила, что мне нужно уезжать – выбраться хоть куда-нибудь, помотаться по свету, проникнуться какими-то новыми впечатлениями, иначе я сойду с ума и сама стану одним из безумных призраков этого старого дома.

Сандра к этому моему решению отнеслась без особого энтузиазма. Теперь, когда прошло уже три месяца после смерти ее отца, ей, казалось, уже не слишком хотелось вырываться из привычной атмосферы. Детская психика гибче взрослой, и хотя мне известно было, что Сандра очень тоскует по Генри, внешне она уже вполне влилась в привычный круг повседневных дел и забот. Школа, подруги, загородный клуб для детей из аристократических семей. А может быть, все было не так, может быть, моя дочь просто замкнулась в себе, а я не способна была ее растормошить, расшевелить. Человека, с которым она делилась всем, кому поверяла свои сокровенные тайны, больше не было. А я, как ни старалась, стать для нее этим человеком не могла.

– Детка, ты поедешь со мной? – спрашивала я ее, отловив во время очередной игры с подругами в саду и подхватив на руки.

– Не зна-а-аю, – тянула она, отводя глаза. – А куда?

– К Кире, в Милан. Ты помнишь Киру? Или, если не хочешь, к Тане, в Лос-Анджелес. Или куда-нибудь в теплые края. На море. В Индонезию, хочешь?