Я действительно и не предполагала, что у Генри были какие-то проблемы с сердцем. Со мной он всегда был бодрым, веселым, неутомимым. Но рассказать об этом Агате значило только подтвердить ее оценку: я – безмозглая, самовлюбленная идиотка, которая своей беспечностью довела до инфаркта немолодого нездорового человека.

– Что бы вы там ни думали, – продолжила Агата холодно, – мы – его семья – любим его и желаем ему добра. Именно поэтому некоторые его решения кажутся нам поспешными и недальновидными. А вовсе не из неприязни конкретно к вам.

Наверное, со стороны этой женщины это был такой своеобразный способ сказать, что она не испытывает ко мне враждебности. Может быть, даже поддержать. Но ничего ответить ей я не успела. В комнату заглянула медсестра в синем форменном костюме и спросила:

– Леди Кавендиш? Пойдемте, врач готов с вами поговорить.

Пальцы у меня онемели, в суставах тревожно закололо. Я поднялась со стула и направилась вслед за медсестрой. Рядом тихо зашелестела Агата. В коридоре навстречу нам вышел врач – мужчина примерно моего возраста, из-под врачебной шапочки его свешивались на лоб жиденькие рыжеватые волосы.

– Леди Кавендиш, мне очень жаль, – проговорил он, почему-то теребя заусенец на большом пальце. – Мы сделали все, что могли. К сожалению, лорд Кавендиш скончался.

* * *

Оказалось, что скорбь в аристократическом семействе – это тоже целый ритуал, предполагающий соблюдение множества правил и приличий. Все было строго зарегламентировано – фасон и длина вдовьего платья, подобающие ответы на выражение соболезнования, чуть ли не количество слезинок, которое приличествовало пролить на людях. На церемонии прощания леди Агата шипела мне:

– Почему вы не надели шляпу с вуалью? Неужели хотя бы сейчас нельзя было проявить уважение?

И я, не сдержавшись, сдавленно рявкнула на нее:

– Отвали от меня, сука!

Чем, вероятнее всего, только подтвердила ее мнение, что бедняга Генри связался с невоспитанной плебейкой, что его и погубило. Но мне сейчас было плевать. Я смотрела только на его очень бледное, очень спокойное лицо в обрамлении белых цветов – черт их знает, как они там называются, и сжимала в ладони руку дочери.

Сандра не плакала. Она вообще держалась на удивление спокойно, утром даже смеялась над каким-то мультиком, и меня это пугало. Казалось, она просто не поняла пока, что произошло, не осознала. Наверное, включилась психологическая защита. И я, так и не научившаяся толком общаться с собственной дочерью, не знала, как мне следует поступить – пробивать ли эту защиту, заставлять ее осознать произошедшее, пережить его, оплакать и двинуться дальше или оставить все, как есть.

Что до меня самой, смерть Генри не стала для меня неожиданным ударом. Да, я не знала о его больном сердце, да, я не ждала ничего страшного в тот июньский день, отправляясь на королевские скачки. Но вместе с тем все эти десять лет, что мы прожили вместе, во мне жило ощущение временности этого выпавшего мне на долю счастья. Казалось, я обманула судьбу, вырвала у нее то, что мне не предназначалось, и однажды, во время очередной ревизии, высшие силы обязательно спохватятся и отберут у меня вот это, сладкое, сокровенное, чужое.

Иногда, в самые остро счастливые моменты, меня буквально парализовывало страхом от осознания, что все это мне однажды придется потерять. Когда Генри звал меня вечерами в свой кабинет с роялем, говорил:

– Послушай, это я написал для тебя.

А затем опускал на клавиши свои крупные изящные руки с длинными, сильными пальцами музыканта и начинал играть. А я стояла, боясь пошевелиться, и чувствовала, как грудную клетку распирает болью от этих прекрасных, чистых, удивительных звуков, которые предназначались мне.

Когда я подходила к окну загородного особняка и видела, как Генри легко подсаживает Сандру на специально для нее купленного пони. С бесконечным терпением выверяет ее позу, объясняет что-то, показывает. А она смотрит на него восторженными глазами, а потом порывисто обнимает за шею.

Всякий раз в такие моменты в груди у меня леденело от страха.

Все это было настолько «не моим», настолько чуждым тому, как я представляла себе свою жизнь, что я никак не могла избавиться от приступов паники в такие моменты.

Для меня нормальным было переезжать из города в город, везде чувствуя себя случайной гостьей, проводить ночи за компьютером, множа окурки в пепельнице и вылепляя удачный образ. Ругаться с редакторами, снова и снова править раз десять уже вычитанный текст, доводя его до какого-то мифического совершенства, жить в вечной гонке за новым сюжетом. Вот когда я ездила в курдский район Турции, чтобы точнее описать это место и происходившие там события в моем новом романе, и едва не погибла, прячась от внезапного обстрела в грязном подвале, это была моя жизнь. Когда добиралась на перекладных до затерянного в горах тибетского монастыря и едва не рухнула в пропасть вместе с повозкой – это была моя жизнь.

А возвращаться в старинный каменный дом со столетними буками, охранявшими подъездную аллею, обнимать поднимавшегося мне навстречу из-за рояля соскучившегося мужа, тихонько пробираться в детскую и целовать в лоб спящую дочь – эта жизнь была чужая, украденная, доставшаяся мне по ошибке. И когда там, в клинике, мне объявили, что Генри больше нет, вместе с болью я почувствовала и какое-то тяжелое, холодом отозвавшееся внутри ощущение, что свершилось то, что должно было. Судьба нагнала меня и отобрала то, что я так нагло украла.

Церемония длилась долго. Сначала в древней часовне, потом на старинном кладбище, где были захоронены все достославные члены рода Кавендиш. Сандра, уже бледная от усталости, цеплялась за мою руку, мне же мучительно хотелось удрать отсюда, прихватив с собой дочку, кликнуть водителя, прыгнуть в машину, помчаться домой и там рухнуть вместе с ней на кровать, обнять, прижать к себе, почувствовать, что, несмотря ни на что, мы вместе, мы живы, мы справимся. Однако же, наверное, я должна была выдержать до конца эту тягостную церемонию – из уважения к Генри, моему мужу, и его семье, которая отныне переставала быть моей семьей. Я успокаивала себя тем, что еще немного – и все будет кончено, а дальше уже никто не заставит меня соблюдать эти ритуалы.

Скорбящие родственники стояли ровными рядами, иногда аккуратно подносили к глазам отглаженные носовые платки, иногда тихо переговаривались между собой – все очень чинно и прилично. Чуть поодаль стояли гости, так сказать, с моей стороны. Утром прилетевшие из Милана, где жили теперь постоянно, Кира с Мариной. Кира, как всегда, самая длинная – ее светлая голова забавно маячила над толпой – в строгом почти мужском черном костюме. Марина в каком-то экстравагантном черном пальто с асимметричными полами. Рядом с ними – Танька. Она прилетела из Штатов еще вчера, и полночи мы с ней вспоминали былое. Танька, кажется, ждала, что я начну рыдать, и заранее готовилась подставить мне свою еще больше раздавшуюся грудь. Но я не рыдала, слишком сильно было давившее меня изнутри напряжение.

Еще дальше стоял Стас, мой верный, мой преданный Стас. Теперь уже знаменитый драматический актер, любимец российской публики, вечно осаждаемый поклонницами, но при этом все так же остающийся в статусе убежденного холостяка.

В те минуты, когда мне становилось совсем уж невмоготу, я смотрела на них, моих друзей, и от этого на душе делалось легче.

Наконец все было кончено. Многочисленная родня по очереди подошла ко мне принести соболезнования. Старушки с истончившейся пергаментной кожей поджимали губы и сухо бормотали приличествующие случаю слова. Сухопарые джентльмены похлопывали меня по плечу, более молодые отпрыски держались чуть более непринужденно, но с тем же непробиваемым высокомерием. И лишь дядя Рудольф – какая-то там седьмая вода на киселе и паршивая овца в семье – сграбастал меня своими огромными, поросшими рыжими волосками лапищами, прижал к вздымавшейся, как кузнечные меха, груди и пророкотал:

– Ты мне всегда нравилась, девочка. Повезло Генри, ушел счастливым.

Мне хотелось сказать ему, что это мне повезло. Это мне Генри под конец своей жизни успел подарить десять удивительных лет, наполненных спокойным счастьем, на которое я никогда не рассчитывала. Но, наверное, такие откровения были бы здесь неуместны.

– Владка, – Кира обняла меня за плечи, прижала лицом к своему влажному от накрапывающего дождя черному пиджаку. – Ты как? Хочешь, когда вся эта канитель закончится, поедем, посидим где-нибудь? Нам с Маринкой улетать только завтра.

– Нет, – качнула я головой. – Нет, я домой. Сандра устала. Спасибо, милая, что прилетели. Без вас я бы совсем расклеилась.

– Это вряд ли, – невесело усмехнулась Кира. – Ты у нас только с виду хрупкая барышня, Грета Гарбо. А на деле – самая сильная.

– А мне в аэропорт, – подхватила подошедшая Танька. – У Брендона послезавтра первый съемочный день…

– Что, твой благоверный без присмотра и до съемочной площадки не доберется? – поддела Кира.

У всех нас до сих пор не укладывалось в голове, что Танька, наша тихая романтичная Танька, превратившаяся с годами во все такую же добрую, душевную, но окончательно расплывшуюся тетку, стала законной супругой голливудской звезды. В последнее время Брендон Эванс, Танькиными стараниями, снова оказался востребован. За прошедшие годы он утратил щенячье обаяние юности, зато приобрел зрелый выдержанный шарм, что, как ни странно, очень ему шло. Лицо его, тронутое теперь морщинами, – твердый, лишившийся юношеской припухлости рот, заострившиеся скулы, подернутые грустным знанием глаза – стало, на мой вкус, заметно интереснее, мужественнее. И роли благодаря этому факту Эвансу стали доставаться более глубокие, неоднозначные. Имя его опять не сходило с афиш, а после вручения «Оскара» ажиотаж вокруг него вспыхнул с новой силой. Таблоиды же пестрели новыми слухами о его похождениях, фотографиями, на которых Эванс был заснят с очередными удостоившимися его внимания старлетками.