Ольга Покровская - Всегда буду рядом

И потому я, кое-как собравшись с силами, с закрывающимися от постоянного недосыпа глазами отправилась во ВГИК. Елена Евгеньевна в деканате улыбнулась мне насквозь фальшивой улыбочкой и задушевно поведала:

– Голубушка, а вы отчислены.

– Как это отчислена? За что? – не поняла я.

– Во время вашего отсутствия по вашему курсу состоялся ученый совет. Были подняты все документы за четыре с половиной года учебы. И у вас оказался не сдан зачет по сценическому движению за третий курс.

Это чертово сценическое движение, ходить на которое я избегала из страха что-нибудь себе сломать…

– Елена Евгеньевна, но это же нелепость какая-то! – возмутилась я. – Так никогда не делалось. Если бы мне сообщили, что этот проклятый зачет станет проблемой, я бы его пересдала.

– А вам пытались сообщить, звонили домой, – поведала деканша. – Но вас не было в Москве.

– Вы же знали, что я была на съемках, – я наклонилась к ней через стол. Должно быть, что-то такое, опасное, мелькнуло у меня в глазах, потому что деканша испуганно отшатнулась. – Я оставляла заявление. Давайте уж начистоту, Елена Евгеньевна, а? Это Болдин выкопал этот чертов никому не нужный зачет и настоял, чтобы меня исключили?

– Что вы себе позволяете? – взвизгнула деканша. – А ну отойдите от стола. Вот и видно, как вы к учебе относитесь – никому не нужный зачет. Потому и исключили – и нечего себе оправдания искать. Больно гонору много, тоже мне, новая Грета Гарбо!

Я молча развернулась и пошла прочь.

В какой-то прострации я медленно пошла по коридору. Произошедшее было неслыханно. Никогда и никого не отчисляли из института вот так поспешно, без объявления войны. Тем более студентов, у которых все было в полном порядке с актерским мастерством. Ясно было, что этот несданный зачет нашли просто как предлог.

В институте было пустынно – каникулы же. Только со стороны ректората раздавалось какое-то сдержанное жужжание. Я краем глаза заметила, как дверь приоткрылась, кто-то вышел, и в проеме мелькнул Болдин. Скользнул по мне равнодушным взглядом и отвернулся. Так, значит, он довершил свою месть.

На улице шел снег. Не такой, как бывает в новогодних лирических комедиях – пушистый, белый, красивыми хлопьями опускающийся на землю. Нет, с неба сыпало какой-то серой крупой, мело по ногам. Ветер гонял по двору полиэтиленовый пакет, и тот то взвивался в воздух, то забивался под скамейки в странном авангардном танце. Я подумала мимолетно, что Танька бы, наверное, смогла это нарисовать, а потом вспомнила, что Танька, осатаневшая от своего текстильного факультета, теперь уже, кажется, ничего, сверх заданного, не рисует.

Внутри у меня творилось что-то странное. Казалось бы, выходка Болдина должна была окончательно сломать меня, повергнуть в самое глубокое отчаяние. Я должна была бы задыхаться от сотворенной со мной чудовищной несправедливости, негодовать, плакать. Должна была бы ворваться к нему в аудиторию и наброситься на него с кулаками. Однако ничего подобного я не сделала.

Нет, вместо этого мне почему-то захотелось немедленно вернуться домой, к письменному столу и засесть за свои записи. Я будто откуда-то со стороны оценивала вот эту звеневшую у меня внутри, обостренную эмоциями, кристальную ясность и ревностно берегла ее – не расплескать, донести, выплеснуть на бумагу. Я знала, что именно в таком состоянии смогу сотворить что-то настоящее, сильное, глубокое – даже если для этого мне придется вывернуть наизнанку душу. И поэтому отрешаться от бытовых невзгод и использовать их только как катализатор для более точного, более проникновенного творчества научил меня Болдин. Что бы я ни чувствовала к нему в тот момент, я уже знала, что всегда буду благодарна ему за этот, может быть, самый главный в жизни урок.

На улице меня догнал не пойми откуда взявшийся Стас. Караулил он меня, что ли, в институте?

– Ты откуда? Из деканата? – Он подхватил меня под руку.

Я только кивнула, не сбавляя шаг.

– Владка, ты прости меня, что я тебе тогда насоветовал, – удрученно зачастил Стас. – Я же не знал, что этот козел старый совсем озвереет.

– Не болтай ерунды, ты тут ни при чем, – отмахнулась я.

– Я ребят хотел собрать, в ректорат пойти, потребовать, чтобы тебя восстановили. Многие согласились, кстати.

– Да ну? – не удержавшись, съехидничала я.

Впрочем, это могло быть и правдой. Конечно, любовью однокурсников я никогда не пользовалась, но теперь, когда состоялось падение великих, многие и в самом деле могли бы согласиться совершить в мою сторону этакий благородненький жест. Так сказать, от широты души облагодетельствовать бывшую звезду курса. Впрочем, мне все это было не слишком интересно.

– Стас, – сказала я, – я очень тебя прошу, не надо никуда ходить. Кончено – значит, кончено.

– А как же… – не понял он. И вдруг остановился резко, дернул меня за руку, заставляя тоже замедлить шаг, обернуться к нему. – Как же ты теперь, Владка?

На волосы его натянута была смешная вязаная шапка, и, заметив забившийся за отворот снег, я протянула руку и стряхнула его. А потом легко отозвалась:

– Знаешь, Стас, я тут вспомнила… Я ведь никогда не хотела быть актрисой!

– А… А кем хотела? – заморгал Стас.

Я рассмеялась и, подавшись минутному порыву, наклонилась вперед и поцеловала его в холодную щеку.

– А это уже совсем другая история.

– А у вас, значит, на сегодня какое-то мероприятие запланировано? – вклинивается в наш разговор таксист, видимо решивший, что необходимо поддержать с пассажирами светскую беседу.

Мне с моего места виден только его мясистый затылок и сжимающую руль крупную руку с потертым золотым кольцом на пальце, и все же я тут же ловлю знакомый импульс, чуть прикрываю глаза и вижу расфокусированным зрением его историю. Мальчишка из интеллигентной семьи, отец – инженер на заводе, в девяностые почти голодали, и сын поклялся себе, что вопреки родительским чаяниям не станет получать высшее образование, зато всегда будет иметь надежный кусок хлеба. Очень любит жену, после долгих терзаний все же увел ее у лучшего друга и теперь надышаться на нее не может.

Не бывает в мире неинтересных людей, судеб, из которых не вышло бы интересного сюжета. Это давно мне известно. В каждом встречном человеке всегда можно разглядеть персонажа новой истории, нужно только уметь смотреть.

– Запланировано, – сухо отвечает Кира, явно давая понять, что не желает вступать в разговоры с водителем.

Танька же, каким-то чудным образом сумевшая сохранить в душе все ту же доброжелательность и открытость, едва не пускается в пространные объяснения:

– Да, представляете, вот она, – она указывает на меня, – наша подруга…

И я перебиваю ее:

– Выходит замуж.

И слышу, как Кира на своем сиденье давится смешком.

– Что вы говорите? Поздравляю! – от души радуется таксист.

Танька же смотрит на меня осуждающе и качает головой.

– Московское время пятнадцать часов тридцать минут, – возвещает в этот момент радио.

Снова все те же монотонно отсчитывающие секунды нашей жизни часы. Снова все те же навечно застывшие в прошлом, словно пылинки в куске солнечного янтаря, моменты. Я помню их все и любовно перебираю, будто округлые бусины из того самого солнечного янтаря, разглядываю, вспоминаю…

На сцене концертного зала «Россия» было жарко от софитов. Лица зрителей где-то там, внизу, были практически неразличимы, сливались в одну сплошную, живую, затаившую дыхание в ожидании объявления результатов конкурса массу. Кира незаметно повела плечом, поправляя тонкую лямку простого черно-белого платья. Всех конкурсанток для финального выхода одели одинаково. Черные платья до колен с открытыми руками были неброскими, предназначенными оттенять, а не забивать природную красоту облаченных в них девушек и не отвлекать внимание жюри. Ну и еще у каждого платья на груди крупными серебряными буквами было вышито «Elite» – бессменный логотип международного конкурса «Elite Model look».

Двадцатитрехлетняя Кира была тут одной из самых старших участниц – среди конкурсанток было много школьниц, совсем еще зеленых, ни черта не соображавших девиц с по-коровьи наивными глазами, которых едва не ремнем выпихивали на сцену честолюбивые матери. Однако за время отборочных туров встречались ей и знакомые, девчонки, с которыми ей доводилось уже работать на показах, презентациях, частных вечеринках и прочих мероприятиях, где женская красота была в большой цене.

Часть народу по дороге отсеялась – кого-то забраковало жюри, кто-то не выдержал предфинальной нервотрепки. Поговаривали, что одна участница даже загремела в психушку с нервным истощением. Кира же, за время своей модельной карьеры привыкшая к самым разнообразным конкурсам, а также непременно сопровождающим их интригам и подсиживаниям, относилась ко всему происходящему с несокрушимым спокойствием. О нет, она прекрасно понимала, какие перспективы сулило участие в этом, пожалуй, самом серьезном в России девяностых модельном состязании, но держала себя в руках и не позволяла себе скатываться в истерику. Если быть честной, в последние пару лет это для нее уже стало привычной стратегией поведения, а поводы для невроза порой случались куда более серьезные, чем участие в каком бы то ни было, пускай и самом многообещающем, мероприятии.

Теперь же все отборочные этапы были позади, и тридцать счастливиц, добравшихся до финала, замерли на сцене в ожидании окончательного приговора. Девчонка, стоявшая рядом с Кирой, спрятала левую руку за спину. Кира видела, как та судорожно скрестила пальцы и беззвучно бормотала что-то – то ли молилась, то ли пыталась сторговаться с судьбой.

Из невидимых динамиков заиграла торжественная музыка. На сцену под бурные аплодисменты зрительного зала вышел председатель жюри, прославленный японский модельер Ёдзи Ямамото. Еще задолго до конкурса стало известно, что знаменитый мастер ищет необычное славянское лицо для каталогов своей новой коллекции, потому и согласился принять участие во втором конкурсе «Elite Model Look Россия». Эта информация, разумеется, еще больше усилила ажиотаж. Каждой непременно хотелось, чтобы известный во всем мире дизайнер одежды выбрал именно ее, именно ей предложил контракт и увез из нищей России в Японию.