По дороге домой Эндрю говорил мало и был столь же спокоен, как и когда мы шли в сторону холмов. Казалось, он весь ушел в свои мысли, был озабочен, и я решила не советь нос в его дела. Если у него есть что-то на уме, о чем бы он хотел мне рассказать, он сделает это, когда найдет нужным. С самого начала нашей супружеской жизни он всем делился со мной и продолжал это делать, так же как и я с ним.

Как-то Диана заметила, что мы с ним лучшие друзья, кроме того, что мы являемся мужем и женой и любовниками, и это верно. Наша любовь друг к другу имела множество различных оттенков, и хотя Сэра была моей самой любимой подругой, а Джек Андервуд был другом Эндрю, мы с ним были неразлучны и проводили почти все свободное время вместе. Он не принадлежал к разряду мужчин, которые сбегают развлекаться на стороне, выпивая и предаваясь разгулу со своими дружками или в одиночку; во многом он был домашним человеком и, безусловно, замечательным отцом, очень близким со своими детьми.

В какой-то момент Эндрю положил мне руку на плечи и привлек к себе. Глядя вверх, на невероятное ночное небо, он несколько раз глубоко вздохнул. Я поняла, что это был вздох удовлетворения, и я была довольна, что он испытывает такое спокойствие и расслабленность, точно так же, как и я, когда он находился рядом со мной.


Мы лежали вдвоем с мужем в нашей кровати. В комнате было прохладно от кондиционера, по обе стороны постели тускло светили две ночные лампы. Но поскольку я оставила шторы незадернутыми, все кругом было залито лунным светом, наполнившим комнату нежным сиянием.

Эндрю придвинулся ко мне ближе, приподнялся на одном локте и смотрел вниз на мое лицо, убрав с лица прядь волос привычным жестом.

— Я скучал по тебе эту неделю, — прошептал он.

— Я тоже скучала, и я ненавижу, когда мы ссоримся.

— Я тоже. Но это была просто небольшая буря в маленьком стакане воды. Забудем это и поговорим о другом. О более важных вещах.

Он немного помолчал, и, посмотрев на него снизу вверх, я увидела, что его лицо приняло задумчивое выражение. Казалось, он глубоко размышляет над чем-то. Наконец он произнес:

— Я что-то хочу тебе сказать… сказать тебе… о некоторых своих ощущениях.

— О чем ты? — спросила я быстро, поняв, что это что-то важное.

Наклонившись надо мной еще ниже, он сказал тихо:

— Я хочу еще ребенка. А ты хотела бы, Мэл?

— Да, да, я хотела бы, — ответила я, ни минуты не колеблясь, думая о том, как похоже на него произнести вслух то, о чем я в последнее время часто задумывалась.

Я почувствовала его улыбающиеся губы на моей щеке и поняла, что он доволен моим ответом.

— Позволь мне любить тебя, — произнес он, зарывшись лицом в мои волосы и лаская мою щеку. Затем он немного нетерпеливо дотронулся до бретельки ночной рубашки. — Сними это, любимая, пожалуйста.

Пока я снимала через голову короткую шелковую ночную рубашку, бросив ее около кровати, он встал с постели, скинул пижаму и через мгновение снова был рядом со мной, взяв меня в свои руки, склонившись надо мной и ища мои губы своими.

Он целовал меня снова и снова, губы его скользили от моих губ к глазам, носу и лбу, потом вниз, к ямочке на шее. Он гладил мои плечи и грудь с бесконечной нежностью в каждом движении, затем принялся целовать соски, а его руки скользнули к моим бедрам. Мгновение спустя его палец добрался до самой сокровенной моей сердцевины, и он стал меня умело и осторожно ласкать, и я внезапно почувствовала, как тепло стало распространяться во мне.

Вздохнув, я пошевелилась в его руках, выгнула тело, прижавшись к нему потеснее; страстное стремление быть с ним заслонило все в моей душе. Я обвила его шею руками, и в это время он снова начал целовать меня в губы с возрастающей страстью. И я поняла, что он хочет меня так же сильно, как я его. У нас так всегда было; за годы нашей супружеской жизни наша страсть друг к другу не слабела.

Теперь мы были готовы друг к другу, и я встретила его страсть с огромным пылом, выгнувшись, тесно прижавшись к нему, когда он входил в меня. В то же мгновение мы нашли наш собственный ритм, двигаясь вместе со все возрастающим возбуждением.

Внезапно Эндрю резко остановился.

Я открыла глаза и взглянула в лицо мужа, которое было совсем рядом. Его руки охватывали меня с обеих сторон, и он неподвижно держал свое тело надо мной. Он долго вглядывался в мое лицо.

Глаза Эндрю были ярко-голубыми, такими голубыми, что они почти ослепили меня, и так мы смотрели друг на друга, погрузив свой взгляд в глубину глаз другого; никто из нас не мог первым отвести своего взгляда. Было такое ощущение, будто мы глубоко проникли друг к другу в душу и слились, став одним целым.

Тишина казалась ощутимой. Он нарушил ее, сказав тихим и дрожащим от волнения голосом:

— Моя жена, моя любимая жена. Я люблю тебя, я всегда тебя любил и всегда буду любить.

— Ох, Эндрю, я тоже тебя люблю, — выдохнула я. — Навсегда.

Дотянувшись, я дотронулась до его лица, и моя любовь к нему выплеснулась наружу.

Слабая улыбка заиграла на его губах и сразу же пропала. Он придвинул свое лицо к моему, легко и нежно меня целуя. Его язык скользнул ко мне в рот, мой язык прижался к его, и мы испытали мгновение глубочайшей близости.

Меня словно внезапно наполнило жаром, пламя овладело мной.

— Я хочу тебя, — прошептала я.

— И я хочу тебя, — ответил он, и в слабом свете я увидела его взволнованное лицо и настойчивое желание в глазах.

Медленно, вначале очень нежно, Эндрю снова начал двигаться, потом все быстрее и быстрее. Наши движения стали почти яростными и неосознанными.

Я закрыла глаза, подхваченная волнами экстаза, возбужденная тем, что Эндрю мне нашептывал. Мы держали друг друга в объятиях, и я почувствовала первую резкую волну крайнего наслаждения, потом, задохнувшись, произнесла его имя.

Подобно вернувшемуся ко мне эху, я услышала произнесенное им мое имя, и мы безудержно устремились к восторженному оргазму, достигнув его одновременно.


Мы погасили лампы и лежали, потрясенные, в темноте, обняв друг друга. Я почувствовала себя усталой, удовлетворенной нашим потрясающим высвобождением сексуальной энергии, переполненной любовью к Эндрю. Он был всей моей жизнью, всем моим существованием. Я была так счастлива. Не было женщины счастливее меня.

Я прижалась к нему сильнее, повторяя изгибы его тела, слушая его ровное дыхание, думая с облегчением, что оно снова нормально. Во время нашей лихорадочной любви он так часто и тяжело дышал, потом словно начал задыхаться, и даже когда он уже в изнеможении лежал рядом со мной, его дыхание было крайне затрудненным.

Теперь же я спокойно сказала:

— У тебя было такое странное дыхание, мне стало даже тревожно.

— Почему, любимая?

— На одно мгновение мне показалось, что у тебя начинается сердечный приступ.

Он засмеялся:

— Не будь глупой. Я был просто слишком возбужден. Я думал, что могу взорваться. Говоря по правде, Мэл, мне кажется, сегодня ночью я не смогу тобой насытиться.

— Я этому рада, — пробормотала я. — Я чувствую то же самое.

— Я так и думал. — Он поцеловал меня в голову. — Ты счастлива?

— До экстаза и до бреда. — Я уткнулась в его грудь. — Ты был очень хорош.

— Лучше, чтобы я таким и был.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я не хочу, чтобы ты смотрела по сторонам, — сказал он, поддразнивая меня, и снова засмеялся.

— Никакой надежды на это, мистер Кесуик!

Он сильнее сжал руки вокруг меня.

— О, Мэл, моя прекрасная жена, ты такое чудо, самое замечательное, что произошло со мной за всю жизнь. Я не знаю, что бы я без тебя делал.

— Тебе и не придется… Я буду с тобой до конца нашей жизни.

— Благодарю Бога за это. Послушай, ты думаешь, мы сегодня сделали ребенка?

— Надеюсь.

Я слегка откинула голову, чтобы посмотреть на него, но его лицо было неразличимо в полумраке. Выскользнув из его объятий, я потянулась вверх, пока моя голова не оказалась рядом с его на подушке. Я склонилась над ним, взяла его лицо в свои ладони и поцеловала.

Когда, наконец, мы отодвинулись друг от друга, я сказала с легкой улыбкой:

— Не беспокойся, если сегодня не вышло. Подумай о том удовольствии, которое мы получим, продолжая попытки.


7


Я сразу поняла, что моя мать собирается затеять со мной ссору. Я полагаю, что за многие годы у меня развилось особое чутье к ее настроению, и поэтому поняла, что этим утром оно было у нее не очень приятным.

Может быть, ее осанка, наклон головы, общая манера держаться — такие скованные, натянутые. Во всяком случае, все эти признаки дали мне понять, что она рвется в бой.

Я была полна решимости не реагировать — во всяком случае сегодня, четвертого июля. Я хотела, чтобы день был счастливым, беззаботным; в конце концов, это наш большой летний праздник. Ничто не сможет его испортить. Она была очень напряжена, когда я поздоровалась с ней на пороге, так что я сама должна была напрячься, чтобы поцеловать ее в щеку. Сегодня с ней придется трудно — я наблюдала все признаки этого.

— Я не понимаю, зачем ты назначила барбекю на такой ранний час? — начала она, когда вошла в дом. — Мне пришлось встать на рассвете, чтобы оказаться здесь.

— Час дня — это не слишком рано, мама, — сказала я спокойно, — и тебе не обязательно было приезжать в такую рань. — Я посмотрела на часы. — Только десять.

— Я хотела тебе помочь, — ответила она, прервав меня. — Разве я не стараюсь всегда тебе помогать, Мэллори?

— Да, ты стараешься, — быстро ответила я, желая умиротворить ее. Я взглянула на ее сумку: она ничего не сказала о том, что ночует, когда мы разговаривали вчера по телефону, и я надеялась, что это не входит в ее планы. — Что у тебя в сумке? — спросила я. — Ты остаешься на ночь?