Эдуарду казалось, что тогда их общее молчание обесценится, что она утратит доверие к нему. Вновь и вновь он уже почти решался, но в последнюю минуту не мог себя заставить. Когда наступил и миновал момент первой встречи Элен с Шером в Париже, а вопрос так и не был задан, Эдуард понял, что попал в западню. Шер считал, что он излишне щепетилен.

— Эдуард, — сказал он, — это же было так давно!

Забудьте, и все!

Но забыть Эдуард не мог. Ложь принижала его в собственных глазах, и он не верил, что она не принизит его в глазах Элен. Ему еще не доводилось испытывать чувство вины, связанное с обманом, и оно язвило его. Он весь внутренне напрягался всякий раз, когда Саймон Шер и Элен встречались — а теперь это случалось постоянно, — и когда в газете мелькала статья о «Пар-тексе», и когда речь заходила о его и Луизы капиталовложениях в эту компанию, как бывало не раз, стоило Луизе в присутствии Элен начать разговор о своих финансовых делах, ведение которых в последнее время раздражало ее в нарастающей степени.

«Партекс» беспокоил его и сам по себе — та агрессивная экспансия, которую умно проводил Дрю Джонсон. Сомнения, которые вызвало последнее слияние, проведенное «Партексом», продолжали множиться — особенно после возвращения в Париж Саймона Шера. Прежде присутствие Шера и влияние Эдуарда служили тормозом, укрощавшим горячность Джонсона. Через полгода стало ясно, что никакие тормоза больше не действуют. Джонсон осуществлял программу колоссальных займов, и, когда Эдуард с Шером увидели цифры этих займов, обоих охватила тревога.

Поэтому, когда незадолго до премьеры «Геттисберга» Дрю Джонсон прозрачно намекнул, что хотел бы увеличить свой пакет акций «Партекса», Эдуард испытал некоторое облегчение. При иных обстоятельствах он мог бы заколебаться, но теперь, к явному восторгу Джонсона, сразу же согласился.

— А вашу мать вам удастся убедить, как, по-вашему? — спросил Джонсон.

Больше он практически ни о чем не спрашивал, и такой конец того, что когда-то представлялось ему дружеским партнерством, вызвал у Эдуарда смешанное чувство брезгливости, сожаления и освобождения. Продажу собственных акций он устроил очень быстро, но полагал, что убедить Луизу окажется непросто. Он договорился заехать к ней 19 мая перед премьерой «Геттисберга».

Предвидя кислые расспросы и бесплодные споры, он заранее вооружился данными о последних займах «Партекса».

К его удивлению, Луиза не только не возражала, но и как будто была рада.

— Я же говорила тебе, Эдуард, — с легкой улыбкой сказала она, — что уже довольно давно хочу ликвидировать некоторые свои активы.

— Я это знаю, мама, — терпеливо отозвался Эдуард. — Но такая продажа не пустяк. Вы реализуете значительную сумму…

— Неужели? — Луиза кокетливо наклонила голову набок. — Как мило…

Эдуард нахмурился. В этот день его мать выглядела прекрасно. Она казалась умиротворенной, счастливой и против обыкновения ни разу не пожаловалась на здоровье. И все-таки что-то в ней встревожило Эдуарда. Луизе было уже семьдесят шесть, хотя факт этот ревниво сохранялся в строжайшей тайне. За последний год она стала еще более непредсказуемой. Иногда — как и на этот раз — она одевалась модно и держалась весело и оживленно; а иногда без видимой причины вновь впадала в мрачное уныние, на долгие недели возвращаясь к старым платьям, опущенным шторам и священнослужителям. Ее настроения, всегда капризные, теперь менялись ежеминутно, и она стала очень обидчивой по пустякам. И не терпела, чтобы Эдуард, как иногда бывало прежде, приезжал к ней без предупреждения или позвонив в последнюю минуту, перед тем, как сесть в машину.

«Так обременительно, Эдуард! — жаловалась она. — Я люблю заранее планировать свой день. Мне уже не двадцать лет. Я не люблю неожиданные визиты — так эгоистично!»

И эта их встреча была вежливо и тщательно обговорена за три дня до назначенного часа. Теперь, сидя напротив матери, Эдуард спрашивал себя, не утрачивает ли она прежнюю деловую хватку, отдает ли себе полностью отчет в серьезности шагов, которые они обсуждают. Он решил поговорить с ее врачами, а пока, игнорируя ее непонятную улыбку, попытался втолковать ей, что продажа этих акций принесет ей не сотни тысяч, а миллионы долларов. Луиза перебила его.

— Я все поняла, Эдуард, — сказала она брюзгливо. — Ты уже объяснил один раз. Так для чего повторять?

— Я просто хочу, мама, чтобы вы поняли, что вопрос не исчерпывается продажей акций. Это я могу устроить для вас без всяких затруднений…

— Вот и будь так добр!

— Но вам следует решить, хотите ли вы вложить эту сумму во что-то другое, и…

Луиза взглянула на циферблат часиков на неизменной черной бархотке и встала.

— Эдуард, если мне понадобится твой совет, я обращусь к тебе. Но… — Она снова загадочно улыбнулась. — У меня есть кое-какие идеи — они и у меня бывают, знаешь ли, — а деньги эти мои…

Эдуард тоже встал. Время шло, а ему еще надо было заехать в Сен-Клу переодеться перед премьерой. Позиция, занятая Луизой, его раздражала.

Ему хотелось просто уйти, предоставить ее самой себе. Он уже шагнул к двери, но вдруг передумал: Луиза была стара, и, как бы она ни сердила его, обязательств перед ней это с него не снимало… Он обернулся.

— Может быть, мама, вы объясните мне суть ваших идей. Тогда я мог бы помочь вам…

Луиза не дала ему договорить:

— Я намерена вложить их в недвижимость, Эдуард. Я всегда предпочитала это. Тут мне все понятно. Здания, а не глупые бумажки. Я буду покупать недвижимость, Эдуард, и в твоих советах я не нуждаюсь. Полагаю, для тебя это будет большим облегчением. Ты так поглощен своей семьей, что необходимость уделять время моим пустяковым делам для тебя, конечно, была обузой…

— Где вы будете покупать недвижимость, мама? — устало спросил Эдуард.

Луиза нежно ему улыбнулась.

— В Португалии, — сказала она.

Эдуард собрался что-то ответить, но внезапно его терпение лопнуло.

— Как вам угодно, — сказал он и ушел.


Открывался «Геттисберг» полем сражения. Смерть Тэд всегда снимал великолепно, подумала Элен. Так было и на этот раз. Камера долго панорамировала на равнину, еще подернутую утренним туманом, и только когда общий план сменился средним, недавняя бойня обнаружила себя — то, что вдали казалось кочками и кустиками травы, оборачивалось трупами. Битва кончилась уже давно, и на поле ничто не шевелилось.

Люди с раскинутыми руками, со скрюченными спинами, с раскинутыми ногами; люди, навалившиеся друг на друга двумя, тремя, четырьмя слоями в жуткой пародии страстных объятий. Композиция столь же строгая, точная и прекрасная, как у полотен Делакруа. Слишком прекрасная… Элен увидела и отвела глаза от экрана.

Она уже раскаивалась, что приехала, и жалела, что уйти невозможно. Эдуард сидел рядом с ней, выпрямившись, повернув лицо к экрану. Оно было холодным. От Луизы он вернулся сердитым, потому что опаздывал, и его настроение не улучшилось, когда его встретила бурная сцена между Люсьеном и Кэт, в которую уже была втянута Элен.

Это была первая такая их ссора в его присутствии. Элен последние месяцы с недоумением и грустью наблюдала нарастающую враждебность между ними, пыталась скрыть от него происходящее, внушая себе, что это не более чем переходная фаза. И Кэт и Люсьен были в трудном возрасте, так что вспышки ревности и зависти представлялись только естественными. Но ссоры вспыхивали все чаще и чаще, и в этот день они сцепились внезапно из-за мелочи.

На этот раз причиной стал рисунок, над которым Кэт трудилась несколько дней. Она любила рисовать и писать красками, с большим тщанием добиваясь выражения того, что хотела выразить. Рисунок, изображавший сад в Кауэрсе, был закончен накануне. Каким-то образом Люсьен, пока Кэт была в школе, ускользнул от няни и забрался в комнату сестры. Вернувшись, она обнаружила, что рисунок весь исчерчен красным карандашом. К тому времени, когда крики и злобные вопли донеслись до Элен и она с Касси кинулась в детскую, беда уже стряслась. Люсьен был багровым от ярости, Кэт вся дрожала, клочья рисунка валялись на полу, а на руке Люсьена алело пятно — там, где Кэт его ударила.

— Он нарочно! Назло мне! Я знаю… — Кэт почти рыдала от обиды. — Я вчера его ему показала. Он знал, что это особый рисунок…

— Рисунок бяка… — Люсьен пнул ногой в обрывки на полу.

Кэт бросилась к нему и, наверное, снова ударила бы, если бы Элен не успела ее остановить. В соседней комнате громко заплакал Александр, внося свою лепту в общий гвалт.

— Кэт, возьми себя в руки. Нельзя так распускаться. Люсьену всего три года. Конечно, он сделал это не назло тебе…

— Вот-вот! Заступайся за него! Ты всегда на его стороне! Всегда! Всегда!..

Голос Кэт стал пронзительным, глаза наполнились слезами. Люсьен стоял неподвижно, с упрямым видом. На взгляд Элен он ответил холодным оценивающим взглядом, который ее всегда пугал… Люсьен же еще совсем крошка! В этом взгляде ей чудился вызов, словно Люсьен выбирал подходящий случай помериться с ней волей. У нее мелькнула эта мысль вместе с мыслью, что ей мерещатся всякие глупости, когда в комнату, бледный от гнева, вошел Эдуард.

— Что тут происходит?

Его голос прорезался сквозь их голоса, и наступила тишина. Потом все заговорили одновременно, Кэт и Люсьен перекрикивали друг друга, обвиняя и контробвиняя.

— Он испортил мой рисунок назло мне…

— Кэт меня побила. Она била меня по руке… Выражение на лице Эдуарда в конце концов принудило их умолкнуть. Он сказал ледяным голосом:

— Люсьен, ты больше не будешь входить в комнату Кэт. И не будешь трогать ее вещи. Или тебя накажут. Ты понял? А ты, Кэт, больше не будешь трогать Люсьена. И научишься держать себя в руках. Как ты посмела ударить трехлетнего ребенка?

Кэт сглотнула. Губы у нее дрожали. Элен видела, что девочка вот-вот заплачет. Кэт посмотрела на отца, потом на растерзанный рисунок, потом снова на отца и сорвалась: