Джо Гудмэн - Все в его поцелуе

Август 1798 года

Уэстфал-Эстейт

Он никогда не сможет чувствовать себя в своей тарелке.

Так будет всегда. Такова правда жизни – правда его жизни. Он понимал, что подобная закономерность пошла с самого его рождения, хотя при рождении он еще не мог осознать этот непреложный факт. Он не мог определить точно, когда на него свалилось подобное знание, – не то чтобы знание, а даже внезапное прозрение. Скорее, истина пробивалась к его сознанию так, как пробивается к поверхности земли подземный родник. Она приходила к нему постепенно все двенадцать лет его жизни, и вот сейчас ключ забил.

Эван Марчмен шпионил, уютно устроившись на толстом суке каштана, спрятанном глубоко в кроне. Он обозревал окрестности, не опасаясь, что его могут заметить снизу. Когда листва заслоняла обзор, ему стоило только слегка пригнуть голову в просвет. Его могли заметить лишь в том случае, если бы он сам захотел, но он совсем не хотел попасть в руки неприятеля.

Он не желал, чтобы его пытали. А пытать будут.

Он старался выкинуть плохие мысли из головы. Лучше бы с дерева упасть и шею себе сломать, чем оказаться в руках врага. Лучше положить конец собственному существованию, умышленно оступившись, чем попасть в темницы герцога. Иголки под ногти. Испанские сапоги. Раскаленные щипцы. Плети. Дыба.

Эван вовремя осадил себя. То, о чем ему совсем не нравилось думать, само постоянно приходило на ум. Шпион должен воспитать в себе множество качеств, в первую очередь умение владеть собой и довести данное умение до совершенства, хотя до последнего Эвану еще далеко. Немало найдется дел, к которым можно приложить силы. Но начинать надо с себя, прежде всего – научиться умению посмотреть на себя со стороны. В такой позиции есть свои преимущества. Со стороны можно увидеть много забавного в каждом, в том числе и в себе. Ухмылка сползла с лица Эвана Марчмена, пропала и ямочка на левой щеке – он весь превратился в слух.

Он услышал их, прежде чем заметил. Где-то там, на зеленой лужайке за дальним пастбищем. Звуки дошли не только до него – одновременно с Эваном повернули голову и пасшиеся неподалеку овцы. Но овцы есть овцы – что им до компании разряженных господ, едущих на пикник!

Эван теперь мог их видеть. Из-за крутого поворота от усадебного дома к озеру приближались две кареты и несколько всадников на отличных рысаках из конюшни герцога. Всадникам приятнее ехать верхом по зеленой траве. Кони легко брали невысокий подъем холма. Эван не мог различить со своего расстояния ни отдельных голосов, ни звуков, но у него не оставалось сомнения в том, что компания ехала веселиться. Щебет птиц, шум ветра и шелест листвы временами перекрывали раскаты смеха участников.

Он понимал, что пора покинуть насиженное местечко в ветвях дерева. На самом-то деле Эван не шпионил, просто, не имея иного занятия, он наблюдал за веселящейся компанией, хотя его мама не одобрила бы такое времяпрепровождение сына. Выходя из дому сегодня утром, он сообщил ей, что идет на рыбалку. У него хватило ума прихватить с собой для прикрытия удочку. В любом случае он нашел бы способ убедить мать, что идет заниматься полезным делом, а сам бы пришел сюда.

Он узнал, что герцогиня задумала устроить пикник для развлечения гостей. Информация дошла до него через множество людей. Герцогиня сказала о своем намерении секретарю, тот обмолвился с главным дворецким, последний сообщил шеф-повару, тотчас ставшему отдавать соответствующие распоряжения поварятам, которым ничего не оставалось, как приниматься за дело. А Эван узнал о готовящемся событии от одного из мальчишек, скребущих полы на кухне. Тот паренек, едва ему удавалось вырваться из господского дома, начинал рассказывать обо всех событиях, происходящих там. «Рехнулись», – высказался Джонни Браун, узнавший о пикнике.

– Только совсем уж чокнутые, – говорил, закатывая глаза, Джонни Браун, – могут находить удовольствие в том, чтобы, сидя на колючей траве, пировать вместе с муравьями и кроликами. У них у всех просто мозги набекрень, не как у нас, нормальных людей. В доме три огромные столовые и комната для завтрака на целый гарнизон, а герцогиня решила вытащить гостей к озеру, чтобы там кушать. Я понимаю, если бы они поехали туда рыбу ловить себе на ужин. Нет, может, кто и станет рыбачить, но не для того, чтобы пойманную рыбу потом съесть, а так – для удовольствия. – Джонни покачал головой, наглядно демонстрируя свое недоумение, и, сплюнув, повторил: – Рехнулись они там все, вот что я скажу.

Эван в своем мнении по данному вопросу определился еще не вполне, а поэтому предпочел промолчать и не противоречить Джонни. Он ничего не имел против пикников и весьма снисходительно относился к материнскому пристрастию к ним. Хотя рыбу на ужин они ловили себе сами и потом с удовольствием готовили ее, заворачивая некрупную форель в листья лопуха и пропекая на камнях, сильно разогретых в маленьком костерке. Нежный, с дымком аромат щекотал ноздри – в доме такого запаха не почуешь, и еще что-то радостное содержалось в том, что они ели на свежем воздухе, по крайней мере, у матери всегда поднималось настроение. И ни Эван, ни его мать, ни разу не заметили, что трава колкая.

Возможно, герцогиня не так уж сильно отличалась от его матери. Возможно, и у нее прояснялось на душе оттого, что сидит она на зеленой траве, под синим куполом неба. Вспоминая, как блаженно улыбалась на природе мать, Эван не мог осуждать герцогиню за то, что и она извлекает из пира на траве то же ни с чем не сравнимое удовольствие.

Однако он не должен попадаться на глаза герцогине, иначе она очень рассердится и пожалуется герцогу.

И чтобы не смущать герцогиню, не злить герцога и не навлекать позор на себя лично, Эван замер как статуя.

Первыми на пикник прибыли всадники – четверо мужчин и две женщины. Одной даме помогли спешиться, другая спрыгнула на землю сама. Двое мужчин отвели коней в тенистую рощу на краю леса и оставили их там пастись. Эван видел, как они приближались, но никому не пришло в голову поднять глаза на деревья, да и кони не проявили беспокойства. Пока все шло как надо. Он чувствовал себя в безопасности.

Вскоре подоспели и те, кто ехал в карете, весьма оживленно выражая свой восторг по поводу погоды, природы и красот ландшафта. Обзор у них неплохой, но в сравнении с тем, что мог видеть Эван, он никуда не годился. Только Эван, единственный из всех присутствующих, мог любоваться озером на всем его протяжении. Только он мог видеть, как меняет свои оттенки вода, как по озеру пробегает зыбь, как поверхность переливается, делаясь местами серебристо-серой, местами почти голубой. Отсюда как на ладони он видел холмы – их вершины, усеянные дикорастущими цветами, клонившиеся от ветра острые стебельки осота – зеленый бархат с рассыпанными по нему золотистыми, белыми, малиновыми огоньками цветов. Его горизонт распространялся несколько дальше, чем у них там, на земле. Он мог созерцать Уэстфал-Эстейт во всем его раздолье. Гости герцога могли довольствоваться лишь жалким лоскутом, в то время как ему, Эвану, досталось все целиком.

Гости рассыпались веером по берегу озера, выискивая места, для того чтобы расстелить на траве одеяла и расставить корзины. Женщины в шляпках, украшенных лентами цвета лепестков мяты и земляники, и коротких платьях в горошек в тон лентам на шляпках казались яркими и полными жизнелюбия, словно они сами составляли органичную часть пейзажа. Даже мужчины, за исключением герцога, тоже смотрелись весьма органично. В бежевых хлопчатобумажных бриджах, в коротких двубортных камзолах – спенсерах, в свободного покроя рубашках, они, нисколько не стесняя себя в движениях, могли удить рыбу, играть в мяч и даже подремать на травке. Большинство успело снять головные уборы. Собственно, первое, что они сделали, прибыв на место, – скинули шляпы, побросав их на расстеленные одеяла.

Герцог Уэстфал оставался в бобрике – одежде из меха бобра и шелка, которая куда уместнее смотрелась бы в чинной обстановке лондонского парка. Руки его обтягивали перчатки из лайки, в правой руке он держал трость. Белые брюки из плотного тика, безукоризненно выглаженные, без единой складочки после сидения в карете, выглядели столь же безупречно, как и острые, словно лезвие ножа, отвороты воротника рубашки. Куртка идеально сидела на его фигуре, подчеркивая ее атлетическое сложение и завидный рост. Он не смеялся непринужденно и беззаботно, как другие гости, словно суровость и строгость обличия отвечала его настроению в данной ситуации, так же как развязность и некоторая легкомысленность гостей.

Эван наблюдал, как герцог подал руку герцогине и повел ее к расстеленному для них пледу. Хрупкая до болезненности герцогиня имела редкий цвет лица, как у фарфоровой куклы, однако черты ее лица, слишком крупные для такой хрупкой женщины, поражали. Костлявый длинный нос, обтянутые кожей широковатые скулы, запавшие глаза – так выглядит человек после изнурительно долгой болезни. Наряд герцогини, одетой так же ярко, как и ее гости, цвета зеленого яблока, плохо гармонировал с цветом ее кожи, поскольку бледность ее отдавала в зелень.

Эван успел отчетливо увидеть ее лицо, когда она, повернувшись к мужу и чуть запрокинув голову, сказала ему несколько слов. Взгляд ее был устремлен куда-то чуть повыше плеча мужа – как раз в том направлении, где находился пункт наблюдения Эвана, и тот испугался, что она его тоже увидела. От страха лицо его стало таким же бледным, как у герцогини.

Но она его не увидела. Она улыбнулась герцогу и плавно навернула голову, отвернувшись от него. Эван, не смевший вздохнуть, почувствовал, как его сердце, чуть не остановившееся, снова застучало в нормальном ритме. Эван обрадовался, что не выдал себя ничем и не поддался панике.

Может, у него все же имелись задатки, чтобы стать настоящим шпионом? Стать шпионом предложил его друг Саут.