– Послушай, Дели. Ради Бога, посмотри на меня. Я ухожу. Мне жаль, что так получилось, я… просто я схожу по тебе с ума, как последний безумец, понимаешь? Я ничего не могу поделать с собой! – Она не подняла головы, но услышала, как хлопнула дверь салона.

В ту ночь, лежа на своей койке, она не могла заснуть, разглядывая деревянный потолок, нависший низко над головой, снова и снова переживала ту битву. «Почему бы и нет? – шептал коварный голос. – Почему бы и нет, кто узнает, кому это повредит? Почему не уступить?»

Искушение было сильным, но если она поддастся ему, это будет прецедент. Но ведь она не любит Сайрэса Джеймса – он нравится ей, она восхищается им, находит его волнующе привлекательным. И только-то. И ей не будет оправдания, кроме сомнительного «Лови день, жизнь уходит». Да, жизнь уходит, и через сто лет всем будет абсолютно безразлично – как именно она поступила сегодня. И все же она не могла принять эту философию. Жизнь дается только раз, и нужно прожить ее лучшим образом, в меру наших возможностей; мы должны вести себя так, будто важно все, что мы делаем, каждый поступок, каждая деталь, иначе жизнь наша превратится в фарс.

Бывают, разумеется, моменты, когда она действительно похожа на фарс… но этот путь ведет к гедонизму или безумию. Она снова задумалась о проблеме Сайрэса Джеймса. Не видеться с ним вообще было невозможно. Значит, нельзя оставаться с ним наедине. Она не была уверена, может ли полностью доверять себе, и была убеждена, что не может доверять ему.

7

Мировая война, война за демократию, за окончание всех войн наконец-то окончилась. Она длилась четыре невероятно долгих года, исполненных страданий и разрушения. Поставщики военного снаряжения и стальные короли сделались еще богаче; мир стал беднее, потеряв много молодых многообещающих жизней.

Как и в других странах, в Австралии было много людей, которым предстояло заново найти себя в мирной жизни. Они были ввергнуты в бойню; им дали по винтовке со штыком и научили убивать без пощады. Теперь, с руками, запачканными кровью, с душами, обремененными жестокими деяниями, они вернулись к своим женам, к невинным детям, к спокойной и рутинной канцелярской работе. Среди них были искалеченные на всю жизнь: кто потерял глаз, кто ногу или руку; у других были шрамы на душе, невидимые, но такие же пугающие.

Многие из вернувшихся в города с трудом приспосабливались к мирной жизни, и благодарное правительство поселило их на земле. Им дали энное количество акров австралийского скраба – необжитых засушливых земель, заросших кустарником, на которых им предстояло возделывать пшеницу. Низкорослые эвкалипты, очень живучие и цепкие, упорно сопротивлялись топору и огню: от мощных корней они вновь прорастали сквозь вспаханную землю будто зубы дракона. Появился и другой враг – эрозия: почвенный слой сдувался, наступающие пески засыпали пастбища.

Были начаты новые программы по ирригации земель, расположенных по берегам Муррея, и демобилизованные солдаты стали работать над сооружением каналов и арыков, над установкой водяных насосов.

По окончании работ они были расселены по берегам реки и занялись выращиванием и торговлей фруктами. Менее удачливые из них разорились и снова подались в города или же пополнили собой ряды вольных странников, кочующих по глубинным районам страны. Лишь немногие преуспели в садоводстве, и хотя не стали богаче, но смогли обеспечить себе средства к существованию.

Мелвиллы относились именно к таким семьям. Но и их дом не обошла беда. Джим, их первенец, погиб во Франции незадолго до того, как было подписано перемирие.[23] Это было несправедливо: ведь он прошел через трехлетнюю мясорубку, не получив ни единой царапины. Мать тяжело переживала потерю. Она никогда не говорила о нем и не разрешала говорить мужу; на ее обычно добродушном лице застыло скорбное выражение; углы плотно сжатых губ опустились вниз, от них к носу пролегли глубокие складки.

Младший сын, Гарри, молодой и жизнерадостный, не очень изменился. Он всегда выглядел старше своих лет и только суровая складка у рта, да еще приобретенная привычка нервно моргать глазами, будто желая отогнать нечто, слишком уж страшное, говорили о пережитом. Его отпустили домой по ранению, и пароход, привезший Гарри, в то же самое время доставил родителям и похоронку на Джима.

Дели узнала обо всем, когда приехала за Гордоном – он уже заканчивал школу, а вместо него у Мелвиллов поселялся Бренни. Господин Мелвилл встретил ее на берегу, куда он по привычке съехал по водонасосной трубе и, сообщив ей печальную новость, сказал со сдержанной суровостью:

– Мать очень переживает. Я прошу вас не распространяться об этом, – в его живых глазах застыла боль.

В смятении Дели прошла на кухню и молча стиснула руку несчастной.

Она взглянула на Дели спокойными сухими глазами – к чему ей это молчаливое сочувствие? Голову она держала высоко, рот был плотно сжат, но когда Дели отпустила ее руки, она заметила, как дрожат они. Лишь плотно прижав ладони к столу, женщине удалось унять дрожь.

За прошедшую неделю жена фермера начала привыкать к мысли, что это – правда, что Джим, ее первенец, ее любимец, носящий имя ее отца, никогда не вернется домой.

Седоватые волосы миссис Мелвилл были аккуратно уложены, свежее и румяное лицо свидетельствовало о физическом здоровье, сохранившемся, несмотря на тяжелую утрату. Но ее карие глаза, обычно чистые и яркие, теперь были затуманены, будто маленькие озера, затененные набежавшим облаком.

– Итак, вы приехали забрать Гордона, – сказала миссис Мелвилл с присущей ей живостью. – Я была бы не прочь оставить его у себя вместо моего мальчика. Мне будет его недоставать. Такой тихий паренек и такой заботливый… По крайней мере, я вам желаю не лишиться его, как лишилась я моего Джима. Пусть не будет больше войн…

– Извините, миссис Мелвилл… Я только сейчас узнала…

– Не надо извиняться, милая. Он погиб за то, чтобы избавить мир от Германии, во всяком случае на ближайшее время. Мерзкие Гансы! Я бы их всех перестреляла или бы, по меньшей мере, кастрировала бы их мужчин, чтобы они не могли размножаться!

– Я понимаю ваши чувства. Это так несправедливо – в самом конце войны… Но нам с немцами жить. Планета у нас одна, все мы – люди, а немцы получили хороший урок. Они никогда больше не начнут…

– Как можно положиться на это? Гарри говорит, что они – фанатики, особенно офицеры. Нет, надо их сдерживать!

– Тетушка! – послышался детский голосок, и в кухню впорхнула Мэг с корзиной яиц на согнутой руке. Увидев мать, она круто остановилась и стеснительно подошла поздороваться с ней. Поцеловав Дели, она сразу же повернулась к миссис Мелвилл. – Тетушка Мелви, курочка-бентамка[24] устроила себе гнездо на тыквенной грядке. Я нашла в нем уже четыре яичка.

– Хорошо, дорогая. Ты разве не знала, что твоя мама здесь? Ты не слышала, как пристало судно?

– Нет, никогда! Я была в курятнике, а петухи затеяли такую драку…

– Правильно говорить: «Нет, не слышала», а не «Нет, никогда», – сказала Дели и тут же спохватилась: может, не стоило поправлять дочь с первых же ее слов. Ей было трудно удержаться от замечаний по неправильным оборотам в речи детей. Позднее она перестанет обращать на них внимание.

– Нет, не слышала! – послушно повторила Мэг. – Я очень удивилась, мэм.

Удивилась. Но, видать, не обрадовалась, подумала Дели, испытывая легкое чувство досады, сродни ревности. Миссис Мелвилл сама доброта, но разве она в состоянии заменить ребенку родную мать?

– Поставь корзину на стол, Мэг, и пойди причешись, – приказала фермерша спокойным, ровным голосом. – А то мама подумает, что ты похожа на пугало.

– Вовсе нет! Она прелесть. Какие волосы, настоящий шелк! – Дели погладила их рукой; спустя короткое время Мэг отстранилась от матери.

– Мне бант завязать? – спросила она и посмотрела на миссис Мелвилл.

– Да, розовый! И помой руки – поможешь мне намазать масло на лепешки.

Мэг вприпрыжку убежала.

– Она испекла их сама, – сказала миссис Мелвилл. – Гордон уехал за водой. Скоро он должен вернуться, и мы устроим чаепитие. – Она поставила на огонь большой чайник, для которого была приспособлена особая конфорка в центре плиты. Кухня выглядела прекрасно оборудованной, удобной, с различными шкафами и полками, встроенными умелыми руками додельного хозяина. На окнах висели муслиновые занавески, в углу стояла белоснежная фарфоровая раковина, хотя умывались все над помятым жестяным тазом.

В кухню вошел Гарри, и Дели поздоровалась с ним за руку, любуясь этим загорелым коренастым молодым человеком, который до фронта был долговязым, нескладным подростком. Его худое обветренное лицо украшал крупный мужской нос, из-под закатанных рукавов виднелись загорелые мускулистые руки. Это был настоящий австралиец. На его левой руке не хватало двух пальцев.

В глубине души Гарри считал, что мать предпочла бы видеть вернувшимся домой старшего сына. Иногда он и сам жалел, что вернулся: ему было не просто привыкать к деревенской тишине после жизни в Каире, Париже, Лондоне. Он видел их лишь мельком, и теперь его тянуло познакомиться с ними поближе.

Миссис Мелвилл налила сыну чаю. Он сел за кухонный стол и погрузился в воспоминания, задумчиво прихлебывая из чашки.

– Бренни будет смотреть на него, как на героя, – сказала Дели.

– Именно так смотрит на него Мэг, мне кажется, – отозвалась миссис Мелвилл. – Эта девочка готова для Гарри на все.

– Бренни сейчас придет, он помогает кочегару грузить дрова. Мальчик очень вынослив, и полон жизни, прямо сгусток энергии. Я надеюсь, он у вас быстро освоится. Уж он-то не будет стесняться, будьте покойны, – Дели закусила губу, жалея о вылетевших ненароком словах «полон жизни», но миссис Мелвилл не придала им значения. – Я прошу только об одном: не позволяйте ему съезжать вниз по водонасосной трубе. Он очень любит рискованные игры и, конечно, захочет попробовать, но пусть он, пока не подрастет, лучше ходит кругом, по ступенькам.