Тишина. И вдруг откуда-то из глубины воздушного пространства возник звук, едва различимый слухом тон, окрасивший дыхание ночи.

Дели подняла голову, вгляделась в ночное небо и не увидела – ощутила всем существом: лебеди! Торопя свои застилающие звезды крылья, они летят к устью, чтобы найти приют и покой в скрытой от посторонних глаз, только им ведомой, лагуне.

Звук угас так же внезапно, как и родился, а Дели продолжала всматриваться в колдовскую ночь, словно пыталась всю, без остатка вобрать ее в себя. «Я буду вечно помнить эту ночь, – подумала она, – даже когда стану совсем старая. Вечно.»

7

В конце года началось настоящее пекло. Дом раскалился, и Эстер велела вынести обеденный стол в сад, в тень виноградника. Как хорошо, что кухня отдельно от дома и к обжигающему воздуху не добавляется жар печи.

Теперь, когда тете Эстер не надо было целыми днями простаивать у плиты, их отношения с Дели стали потихоньку налаживаться. Но когда из комнаты племянницы доносился очередной звук падающего предмета, Эстер не могла удержаться от замечания:

– Что за девица! Все из рук валится.

– По-моему, с ней что-то происходит, – как-то сказал Чарльз. – Она очень вытянулась за последнее время, и глаза ввалились.

– В ее возрасте это естественно, – многозначительно произнесла Эстер.

Изнуряющая жара первого в ее жизни австралийского лета и изменения в организме, на которое намекала тетя, отнимали у Дели силы. Да и смена горного климата давала себя знать.

Наступило Рождество, непривычно окрашенное красками лета, лишь перья облаков, походившие цветом на свежевыпавший снег, придавали празднику привычные черты.

Эстер настояла, чтобы к праздничному столу была подана традиционная жареная птица.

Все три кухарки получили рождественский подарок: новые платья. Бэлла – ярко-голубое, Минна – желтое. Луси – рубиново-красное. Но не прошло и недели, как платья лишились узких длинных рукавов – хозяйкам новые модели пришлись явно не по вкусу. А в один из дней Дели увидела, как Минна выходит из реки с уловом раков, завернутых в желтые рукава. Минна, ныряющая за раками, представляла собой живописную картинку: освобожденное от бесформенных одежд тело исполнено красоты и изящества, шелковистая кожа шоколадного оттенка отливает на солнце всеми цветами радуги.

Эстер находила поведение своих чернокожих работниц крайне возмутительным: бесстыжие! Мыслимое ли дело оголяться, не опасаясь чужих глаз?

Стоял ослепительно яркий, обжигающий солнцем день. Разомлев после горячего обеда, Адам и Дели побрели к реке и растянулись на ковре из цветущей мяты.

Поблизости от этого места лопнула труба, и вода, бежавшая по ней от реки к мельнице, теперь щедро орошала землю.

Адам и Дели лежали в двух шагах от реки и молчали, наслаждаясь веющим от нее покоем. Вдруг послышался быстрый разговор, смех и из-за поворота показался челнок, на котором плыли Минна и Луси. Минна сидела на корточках на дне челнока, а Луси, стоя, правила на середину: девушки, убрав после обеда посуду, решили немного поплавать.

Плеснула вода, быстро замелькали, засверкали на солнце темные руки – Минна плыла к песчаной полосе противоположного от них берега. Достигнув берега, она вышла из воды: обнаженная и прекрасная.

Дели села и, не отрывая глаз, смотрела на это воплощение красоты и силы жизни. Как жаль, что под рукой ни карандаша, ни цветного мелка, так хочется перенести на бумагу это совершенство форм и линий: прямизну спины, упругость грудей, изящество длинных стройных ног; раскованность, грациозность походки. Адам молчал, но, несомненно, тоже видел эту природную красоту, любовался ею.

Адам тоже купался нагишом. Дели прекрасно об этом знала, хотя брат выбирал для купания места подальше от чужих глаз. Она бы и сама с удовольствием поплавала, если бы умела. Но разве научишься, когда тетя Эстер постоянно твердит, что девочке неприлично плавать, лазить по деревьям, скакать на лошади. Как скучно быть девочкой – ведь ей нельзя то, что интереснее всего на свете.

Адаму исполнилось пятнадцать. Выглядел он именно так, как мечталось матери: стройный, крепкий, симпатичный. И во всем первый. Что бы они ни делали: бегали наперегонки, прыгали на спор или играли в мраморные шарики, Дели всегда уступала брату.

Теперь Адам частенько уходил вечером из дома к реке и подолгу простаивал у кромки воды, погруженный в созерцание красок, умело подобранных и вытканных вечерней зарей на недвижной глади: целая гамма оттенков от ярко-оранжевого, цвета абрикоса до бледно-зеленого. Иногда Дели устремлялась за братом, но каждый раз наталкивалась на внезапно возведенную им стену отчуждения: в этот час ему нужны были покой и одиночество. О чем он думал, стоя наедине с собой у вечерней реки? Дели скоро научилась уважать чувства брата и больше не нарушала его уединения.

Но Эстер ни с чем не считалась. Стоило Адаму задержаться во дворе у благоухающей жасмином веранды, вдохнуть аромат цветов или послушать пение птиц, как дверь дома отворялась и на пороге появлялась Эстер. Она брала сына под руку и, заглядывая ему в лицо, говорила: «О чем ты думаешь, сынок? Стоишь тут один, в дом не идешь. А я карты приготовила, хотела с тобой в крибидж[1] сыграть».

– Мама, оставь меня! – Адам сердито выдергивал руку. Эстер обижалась и уходила в дом. Но в следующий раз все повторялось.

Адам никогда не спорил с матерью. Однако далеко не всегда соглашался с ней, в таких случаях он подавал Дели знаки: то бросит в ее сторону многозначительный взгляд, то чуть сожмет ее локоть, то легонько наступит под столом ей на ногу.

Бедная Эстер! Хотя обихоженный дом и сад несколько смягчили ее нрав, она по привычке продолжала плакаться на судьбу, вечно была недовольна, и только настраивала всех против себя. Даже добродушный Или подвергался словесной порке. Заполнять ванну горячей водой было его обязанностью. Выйдя в очередной раз из ванны, Эстер принималась распекать слугу.

– Или, вчера вечером в ванне плавала сечка.[2]

– Ай-ай, миссис, – терялся Или. – Я давеча коров кормил, в этом ведре корм нес, наверно, на дне осталось.

– А воды сколько у двери поналил – море целое, – не унималась Эстер. – Хватило бы ведро сполоснуть.

– Оно, конечно, миссис, – продолжал оправдываться слуга, – да ведь сечка ко дну липнет: моешь ее, моешь…

– Ну, хватит, – обрывала его Эстер. – Чтобы больше этого не было.

За время засухи река сильно обмелела. На деревьях в том месте, куда год назад в прилив доходила вода, белели отметины: уровень воды упал на несколько футов. Ниже по реке, в районе Гулберна, обнажились рифы и мели, и судоходство прекратилось. Травы на выгонах почти не осталось: пришлось доставать запасы овса и сена, докармливать животных. Прежний владелец фермы оставил в хозяйстве весьма посредственных лошадей. Чарльз, он столь же прекрасно разбирался в верховой езде, как и в катании на лыжах, выбрал себе тощую каурую кобылу по имени Искра. Адаму же пришлось довольствоваться упряжным Барни и упитанным, кряжистым Лео. Старший конюх Джеки ездил на своенравной чалой лошади, которую сам когда-то укротил. Дели тоже попробовала было заикнуться про лошадь – она мечтала научиться ездить верхом, но ее пыл быстро остудили: подожди, пока дамское седло достанем.

Свинарник располагался за выгоном на приличном удалении от дома, чтобы не были видны крюки, на которых Или раз в неделю подвешивал только что зарезанную свинью или овцу, да и запах до жилища не доходил.

На ферме жила овчарка, злой, угрюмый пес-колли – уже немолодой кобель. Кроме Или, пес никого не признавал, да и туземец отзывался о своей собаке с почтением: «Пастух что надо, бывало и муху мясную в бутылку загонял». Но Или всегда любил присочинить.

Шеп – так звали собаку – был очень непригляден: с середины его спины слезла вся шерсть, оголив хребет.

– Что это у Шепа со шкурой? – спросил как-то Адам, почесывая колли за ушами, при этом пес настороженно следил за ним взглядом.

– Когда-то целая шуба была, – сказал Или, легонько похлопывая пса по загривку. – Лето, жара, пес бегает, разогревается. А один раз в самое пекло так нагонялся за овцами, что пар пошел. Неподалеку запруда оказалась, пес – туда, бултых в воду. Я опомниться не успел. И тут, поверишь ли, – Или выразительно посмотрел на Адама выцветшими, голубыми глазами – пес был такой разгоряченный, что вода вскипела, и вся шерсть у него сварилась. Потом новая наросла, а плешь на спине так и осталась. Подпортил-таки шкурку.

За обедом Адам пересказал услышанную от Или историю. Эстер фыркнула.

– Как ему не стыдно врать, ведь старик уже.

– Но он же никого не надувает, мама, просто придумывает. И так здорово рассказывает – настоящий артист.

К хижине, где жил Или, примыкал огород. Туземец поливал его речной водой, которая бежала по многочисленным канальчикам, и целыми днями возился с землей: окучивал картошку; ровными, как стрела, рядами, высаживал помидорную рассаду; выкашивал люцерну. Старик-туземец ничего так в жизни не боялся, как змей и женщин. «Не надейтесь на женщин!» – он очень любил эту цитату из Библии и частенько произносил ее.

Спал он на деревянной кровати в пять футов высотой, на которую влезал по приставной лестнице, и по обе стороны от двери держал по здоровенной палке на случай, если сунется змея. Однажды, когда поднялась вода, Или, проснувшись, обнаружил у себя на груди свернувшуюся в кольцо змею. С тех пор он спал только на высокой кровати.

Чарльз сбрил бороду, сразу помолодев на несколько лет и поговаривал о том, что не мешало бы в город на базар съездить – барана присмотреть на улучшение породы.

– Ой, дядя Чарльз, как хорошо, – обрадовалась Дели. – Я давно хотела попросить… Найдите нам с Адамом гувернантку или учителя; школы ведь здесь нет. Я им сама буду платить, из папиных денег. Может, в городе объявление дать?