Удобно расположившись в кресле, Дели позволила Имоджин приготовить чай и распаковать чемодан. Тем временем обе подруги без умолку болтали обо всем, что произошло за год. Дели никогда не мешала другим сделать что-то для нее, если им этого хотелось. Она полностью расслабилась.

– О, как чудесно оказаться снова в Мельбурне, даже в моем положении, с такой фигурой! Я не собираюсь лишать себя удовольствий: когда еще представится другая такая возможность!

Через две недели она угодила в больницу, намного раньше, чем рассчитывала. И все же она настраивала себя на то, что бояться нечего, что все будет хорошо. До самого конца родов ей давали вдыхать обезболивающий препарат; члены ее онемели, а боль кружила где-то над головой, сконцентрированная в виде цветного шара. Когда она пробудилась, ее слуха коснулся сердитый крик новорожденного.

Будучи еще очень слабой, она тем не менее настояла, чтобы ей показали ребенка сразу. Няня принесла маленькое сморщенное черноволосое существо с лиловым лицом, чьи слабые кулачки в бессильном гневе молотили холодный враждебный воздух. И все-таки это был живой ребенок! Она вздохнула с облегчением, и как только отошел послед, забылась тяжелым сном.

Для сына – все самое современное! Из больницы Дели везла его в автотакси. Она очень боялась сидеть в машине, которая катила со скоростью около двадцати миль в час. Ей было стыдно, что она произвела на свет это маленькое, тощее, некрасивое существо, утопающее сейчас в длинных пеленках и складках одеяла. Брентон наверняка рассчитывает на более крупного и более симпатичного сына (она сразу же отправила ему телеграмму). Про себя она решила, что запишет сына под фамилией своего отца – Гордон.

Имоджин, дежурившая у окна, сбежала по лестнице, чтобы помочь подруге.

– Дай его мне… Ах ты моя лапочка, крохотулечка… – замурлыкала она.

Дели решительно этому воспротивилась: она понесет его сама! Ее сын – мужчина, и обращаться с ним надо соответственно. Она, мать, не потерпит никакого сюсюканья. «Мой сын! – шептала она с гордостью. – Мой сын…».


Имоджин, которая в это время была свободна от очередного любовного увлечения, ухаживала за Дели, как за родной дочерью. Дели настояла, однако, на том, что будет оплачивать свое питание сама. Ребенка она кормила грудью. Имоджин оставалась с ним, пока Дели между двумя кормлениями ходила по мастерским, чтобы заказать рамы для картин. У нее собралось достаточное количество незаурядных холстов, и она чувствовала, что произведет впечатление на мельбурнские художнические круги.

Предприятие было рискованным. Дели подсчитывала расходы, загибая пальцы на обеих руках: печатание приглашений и каталогов; рамы для картин; аренда помещения и сверх всего пятнадцать шиллингов в неделю служителю… Она с тревогой ожидала результатов.

Дели надеялась, что самую большую картину – оранжевые скалы, отраженные в водах залива, – приобретет картинная галерея, и оценила ее в сто гиней.[20] Однако все оказалось не так просто; хотя женщины-новеллисты воспринимались в этой стране наравне с мужчинами, женщинам-художницам было гораздо труднее. Лишь немногие из них были представлены в галерее Мельбурна. В ее пользу говорило, правда, то обстоятельство, что она училась в художественном училище при галерее и уже тогда подавала надежды.

Журналистов пригласили на специально для них устроенный просмотр. Обозреватель из «Аргуса» оказал ей большую услугу, охарактеризовав «Жену рыбака», как «вызывающе чувственную» картину; вместе с тем он восхитился великолепно выписанной женской плотью и гармоничной композицией картины. Такой отзыв обеспечил художнице приличные сборы, так как степенные жители Мельбурна повалили на выставку в расчете на шок.

Газета «Эйдж» восхищалась пейзажем со скалами, сочными, пылающими красками и импрессионистской техникой, с помощью которой ей удалось передать самый дух этих необжитых районов штата Виктория, вызвав в памяти пейзажи Альфреда Сислея.

Дели пошла в публичную библиотеку и взяла альбом репродукций с картин этого художника и других французских импрессионистов. 1870 холстов, даже в репродукциях, поразили и восхитили ее великолепным мастерством, живостью красок, мягким лиризмом, дающим почувствовать, что художник влюблен в трепетное голубое небо, в реку, извивающуюся меж высоких скал. Скорее всего эти пейзажи были написаны в Австралии, на нижнем Муррее.

Дели приободрилась, когда удалось продать несколько небольших холстов. И вдруг пришел триумф: три члена Совета Национальной галереи посетили выставку, после чего ей сообщили, что Совет принял решение приобрести «Жену рыбака» за сорок гиней.

Никто, однако, не заговаривал о покупке самой большой картины, и Дели ломала голову, что же с ней делать: она была слишком велика, чтобы везти ее обратно на судно или оставить в тесной квартирке Имоджин.

В последний день перед закрытием выставки в зале появился хорошо одетый джентльмен с коричневым лицом и остроконечной белой бородкой, которая совсем ему не шла. Он несколько раз подходил к портрету старого Хэрри, под которым был наклеен красный квадратик картона с надписью «продано».

Напоследок он вручил служителю чек и ушел прежде, чем тот успел прикрепить красную табличку «продано» к большой картине «Скалы на реке Муррей». У Дели было такое чувство, что она видела этого человека раньше: его темные удлиненные глаза казались ей до боли знакомыми. Под оставленным им чеком она прочла подпись «В. К. Мотеррам» и поняла, что это, вероятно, отец Несты.

Радость по поводу продажи картины была, омрачена болью воспоминания, удивившей ее своей остротой. Ей припомнились те горькие минуты, когда она уничтожила портрет Несты. Где она теперь? Наверное, вышла замуж и уехала на другой конец света, слишком благополучная или слишком занятая, чтобы продолжать свои литературные опыты.

В общей сложности выставка принесла ей сто пятьдесят фунтов за вычетом всех расходов – совсем неплохо для первого раза. Но самым главным результатом выставки было приобретение ее картины Национальной галереей, что означало признание ее как художника. Теперь она знала, что добилась-таки успеха.

Она известила обо всем мужа телеграммой, почти такой же ликующей, как и о рождении сына. Пусть знает, так ли уж напрасно тратит она свое время! Затем она занялась покупками, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие тратить свои собственные деньги. Она приобрела изысканные вещи для малыша, новую ночную рубашку для себя, туалетный несессер для Брентона, подарок для Имоджин. Она уже начинала скучать по мужу, по реке. В городе было приятно погостить, но не более. Дели собралась покинуть Мельбурн.


Ей не приходилось опасаться, что отец занежит, забалует сына. Когда она впервые в присутствии мужа распеленала ребенка, Брентон взглянул на своего наследника с любопытством, как на некое необычное явление, дал ему подержаться за большой палец руки и отошел, насвистывая модный мотивчик. Подойдя к раковине, он начал разглядывать свои задние зубы в висящем над ней зеркальце.

– Правда, он похож на тебя? – спросила Дели, удрученная его реакцией. Ребенку было уже пять недель, и он теперь стал больше соответствовать ее представлениям о том, каким ему следует быть.

– Он ни на что не похож! – сказал Брентон.

– Конечно, он слишком маленький. Я думала, что волосы у него будут белокурыми… Няня говорила, что цвет волос у них меняется.

Она приготовилась к кормлению и расстегнула высокий воротник платья. Брентон неодобрительно наблюдал, как энергично сосет грудь его сын, как жадно он прильнул к соску. Не дождавшись конца кормления, муж вышел из каюты. Когда он вернулся, Дели забавляла малыша, склонившись над ним, а он пытался достать руками ее темные волосы. Брентон нетерпеливо прошелся по каюте. Наконец, он не выдержал:

– Ну, хватит! Положи его на место!

– Сейчас положу. После кормления он любит поиграть.

– У него будет несварение, и ночью он не даст нам спать!

Как только ребенка положили в кроватку, он заплакал. Молоко от усталой и возбужденной матери беспокоило малыша, часть молока он срыгнул в виде свернувшейся творожистой массы. Дели взяла его на руки, вытерла ему рот, похлопала по спинке и положила обратно. Он продолжал плакать.

– Я ухожу! – сказал Брентон. – Не могу выносить этого писка.

Сидя у детской кроватки, Дели прислушивалась к его удаляющимся шагам, гулко раздающимся на деревянных ступенях пристани. Ушел… И это в первый вечер по ее возвращении домой. Когда ей было так важно поговорить с ним, выложить переполняющие ее новости; когда она, спустя долгие месяцы, может лечь с ним в постель. Может, он ревнует ее к собственному ребенку?

Она сидела, будто оглушенная, не слыша плач малыша. Когда он уже начал заходиться криком, она вынула его из кроватки и спрятала лицо в нежное тепло крошечного тельца.

Наконец, сын заснул у нее на руках. Дели знала, что балует его. Ну и пусть! Она уложила его и привернула лампу; потом разделась и облачилась в новую ночную рубашку с лентами, купленную в Мельбурне, вынув металлические шпильки, аккуратно сложила их на туалетном столике и провела щеткой по волнистым блестящим волосам.

Лежа на койке, она отвернулась от лампы и принялась изучать собственную тень на деревянной стене; бесформенная горбатая масса, край простыни, изогнутые ресницы, выемка над щекой… Если бы сейчас карандаш… Но она слишком устала, чтобы вставать.

Вздохнув, она перевернулась на другой бок. Теперь она смутно различала сквозь москитную сетку головку сына в кровати. Вдруг глаза ее расширились и застыли; ребенок лежал совершенно неподвижно, не было ни малейшего намека на дыхание!.. Объятая страхом, она вскочила с койки и отдернула полог.

Веки малыша были плотно закрыты, лицо, побагровевшее во время плача, теперь было спокойным и имело естественный цвет; маленькая рука была сжата в кулачок, напоминавший белый цветочный бутон. Дели затаила дыхание и присмотрелась: грудь его едва заметно колебалась под легким одеялом. Он жив, он дышит!.. Во сне он причмокнул губами, будто сосал грудь.