Когда на следующий день появился дядя Чарльз, она вскочила с места, торопясь сообщить ему важную новость: ее пятьдесят фунтов, которые, как он считал, были вложены в сомнительное предприятие, окупились десятикратно. Однако, взглянув в его лицо, она прикусила язык.

– Что случилось? Тетя Эстер…

– Да, родная, скоро придет конец ее страданиям. Видела бы ты, как она мучается! В последние недели у нее помутился рассудок. Кто бы только знал, какая это мука слушать ее бессвязные речи! Это ужасно, это… – Губы у него задрожали, он схватился за упаковочный ящик и сел на него.

Дели почувствовала себя неловко: она почти совсем забыла про тетю Эстер. Чарльз приехал просить ее вернуться на ферму и побыть напоследок с умирающей. Она хочет видеть племянницу, вероятно, опасаясь, что не успеет помириться с ней. Помимо всего, она теперь нуждается в уходе круглые сутки. Сиделка, естественно, не справляется.

Когда дядя ушел, Дели попросила у господина Гамильтона отпуск на неопределенное время.

– Опять тетя, да? – недоверчиво спросил тот, наклонив голову, чтобы лучше видеть ее сквозь пенсне. – Разве у нее нет своих дочерей?

– О, нет, господин Гамильтон! В некотором роде я ее приемная дочь, она растила меня с двенадцати лет, когда я потеряла родителей. А ее единственный сын убит, – Дели сама удивилась, как легко произнесла она эти последние слова, без обычной спазмы в горле. – Кроме меня у нее никого нет. Это – родная сестра моей матери, и…

– Хорошо! – сухо произнес патрон.

6

За стеклянной дверью с ее неплотно задернутыми шторами виднелось идущее к закату солнце. Разомлевшая от жары река лениво двигалась между высокими берегами, отражая голубое небо и клонившиеся к воде деревья во всем богатстве тончайших оттенков. Вода медленно перемещалась вниз по течению, на смену ей приходила другая вода. Так остается неизменной для глаза радуга над водопадом, хотя составляющие ее мельчайшие брызги каждый миг другие.

Не находя себе места, Дели снова вернулась к кровати Эстер, возле которой день и ночь теперь горела лампа. Для больной, чей мир замкнулся в четырех стенах, она значила больше, чем солнце.

В свете лампы ее исхудалое, обтянутое желтой кожей лицо казалось восковым, от него остались лишь нос да лоб; глаза утонули в бездонных глазницах. Она с усилием повернула голову и спросила:

– Ты говоришь, дитя, что сейчас светло, как днем?

– Да, тетя.

Накануне вечером Дели упомянула, что луна вошла в полную фазу. Сейчас, в разгар дня, палило солнце, тени в саду были короткими и густыми. Но какой смысл объяснять ей это?

– Дать тебе воды?

– Да… пожалуй. А когда мне дадут снотворное?

– Ты приняла его совсем недавно. Что, очень болит? – Невыносимо!..

Губы больной были бледны и плотно сжаты, их уголки опущены в горьком смирении. Дели поднесла ей питье. Желтые пальцы женщины беспомощно обхватили стакан, будучи не в состоянии удержать его. Вдруг ее голова начала метаться на подушке, будто она хотела убежать, избавиться от нестерпимой муки. Из ее груди вырвались стоны: – О, Господи! Смилуйся надо мной!

Дели бросилась искать сиделку, которая сидела на кухне и пила чай. Та стремительно прошла по коридору, шурша своим клеенчатым передником и поправляя накрахмаленные манжеты.

– Не так все страшно, как вам кажется, – сказала она. – Больные любят, чтобы с ними носились, только и всего.

Дели посмотрела на ее плотно сжатый рот и тяжелый подбородок, на маленькие глаза, обведенные тенями. Что сделала жизнь с этой женщиной? Она выглядела так, как если бы ее никто ни разу не пожалел, а значит, и она никого не пожалеет.

– О, сестричка! Дайте мне лекарство. Мне очень, очень плохо…

– Вы приняли его полчаса назад, миссис Джемиесон.

– Но мне нужно еще… Еще один порошок! Доктор не мог знать, что одного теперь недостаточно.

– Я не могу взять на себя такую ответственность! Только через три часа!

– Три часа… – Эстер тихонько заплакала.

– Я возьму ответственность на себя, – сказала Дели и направилась к умывальнику, где лежали порошки, содержащие опиум.

– Дайте сюда! – сиделка вырвала у нее лекарство. – Здесь отвечаю я, а не вы, мисс Гордон. – С каменным лицом она опустила коробочку в карман фартука.

К счастью, в тот день доктор нанес им один из нечастых визитов. После инъекции метания и стоны прекратились, и больная погрузилась в беспокойный сон.

Провожая доктора, Дели рассказала ему о том, что произошло утром и попросила его увеличить дозу наркотика.

– Я предлагал поместить ее в больницу, там ей было бы спокойнее, – нетерпеливо возразил тот, натягивая желтые кожаные перчатки. – Тогда она и слушать не хотела об этом, а теперь ее нельзя трогать, она слишком слаба.

– Вы считаете, что ей уже не подняться, доктор? И никакой надежды?

– Ни малейшей.

– Тогда почему бы не облегчить ее муки? Ведь даже бездомной собаке вы не откажете в сострадании, если она мучается!

– Я увеличил дозу, но если делать это слишком быстро, действие наркотика снизится. Так легко дойти до смертельной дозы. Мы не имеем таких прав. С точки зрения закона…

– Закон! Что знает закон о страдании?

Он пожал плечами и втиснул свое плотное тело в пролетку.

– Теперь уже недолго ждать, она дышит на ладан.


В один из дней больной стало лучше. Теперь она, по-видимому, не ощущала боли, сон ее стал спокойнее и просыпалась она с умиротворенным выражением, какого Дели никогда раньше не видела на ее лице. Это было отрешенное, отсутствующее лицо человека, готовящегося отойти в мир иной.

К вечеру Эстер проснулась. Они были одни в комнате. Дели почти испугалась, увидев устремленный на нее кроткий любящий взгляд.

– Шарлотта! – внезапно воскликнула больная, громко и отчетливо.

– Что с тобой, тетечка? Это я, Дели.

– О, дитя! Мне почудилось, что здесь твоя мать… Я, наверное, задремала и увидела сон…

– Ты хорошо поспала?

– Скоро я засну навсегда и снова увижу Лотти и Адама. Они ждут меня там, на другом берегу. Осталось недолго…

Дели молча смотрела в пол.

– Я хочу поговорить с тобой, потому и просила Чарльза привезти тебя. В смерти Адама ты не виновата. Он был упрямый, настойчивый мальчик, и может быть… Впрочем, теперь все равно: было бы лучше, если бы ты никогда не приезжала в наш дом. Я предпочла бы не видеть и не знать тебя вовсе.

Испуганная Дели подняла на нее взор: в затуманенных черных глазах Эстер промелькнул знакомый гневный огонек.

– Я хотела простить тебя, я молилась. Но это сильнее меня. Ты должна понять, Дели: жизнь была слишком жестока ко мне. Теперь уж ничего не изменишь. У меня нет больше сил любить или ненавидеть. В моем сердце нет места для ненависти, но я тебя не простила.

– Так, может, мне уехать? Я только хотела…

– Нет, останься. На Чарльза положиться нельзя, он, видно, боится даже заходить сюда, и по правде говоря, мне не нравится эта сестра.

– Мне тоже! Tcc! Она идет…

Сиделка принесла бульон и начала кормить больную, отламывая маленькие кусочки хлеба. Однако проглотив две-три ложки, Эстер отвернулась.

– Не хочу больше, аппетита нет. Все какое-то безвкусное. Шла бы ты на солнце, Дели. Она у нас очень бледная и худая, правда, сестра?

– Солнце уже село, миссис Джемиесон.

Дели вышла на веранду. Было еще довольно светло, и Чарльз читал газету, сидя у двери, ведущей в гостиную. Река тускло блестела сквозь ветви деревьев, точно отшлифованный металл.

– Почему бы тебе не пойти к ней? – негромко спросила его Дели. – Она сегодня в ясном сознании, но я чувствую, что конец близок.

– Да, разумеется… – Чарльз поспешно сложил газету. Вид у него был виноватый. – Мне иногда кажется, что я только раздражаю ее.

– Я тоже так думала, но она, по-видимому, хочет видеть нас возле себя.

Он поднялся и, ссутулившись, пошел в комнату жены.


Спустя два дня у Эстер начался кашель, который не прекращался ни днем, ни ночью. В субботу с восходом солнца Чарльз заложил кабриолет и поехал за доктором. Вскоре после его отъезда кашель прекратился; она впала в кому. Подбородок у нее отвис, дыхание стало прерывистым, по временам прекращаясь совсем, как если бы легкие выключались. Потом следовали два-три торопливых судорожных вздоха – и снова пауза. Каждый раз Дели замирала в страхе, думая, что наступил конец.

Внезапно больной овладело беспокойство. Ее голова начала метаться на подушке из стороны в сторону, лицо исказилось гримасой боли; она бредила и стонала. Голова ее отворачивалась все дальше и дальше к стене, будто она стремилась уйти, бежать от чего-то, что было выше человеческих сил. В отчаянии Дели принялась тормошить ее.

– Тетя, тетечка!.. Что с тобой? Ты слышишь меня? – кричала она, держа ее за руку.

Голова на мгновение остановилась, веки дрогнули, силясь подняться. На Дели глянули белки закатившихся глаз.

– О, Небо! Почему же не едет доктор? – простонала Эстер.

– Это она во сне, – сказала сиделка.

– Откуда вам знать? – Дели бешено сверкнула на нее глазами. – Почем вы знаете, что она сейчас испытывает?

В эту минуту лай собак возвестил о прибытии экипажа. Дели выбежала на заднее крыльцо и облегченно вздохнула, узнав доктора, высвобождающего свое грузное тело из тесной пролетки. Готовая целовать ему руки, она бережно приняла от него маленькую черную сумку, заключавшую в себе желанное избавление от боли, магическое средство, позволяющее измученной больной спокойно заснуть.

Пощупав у Эстер пульс, доктор поспешно достал из сумки шприц и набрал раствор лекарства.

– Вы не спите, миссис Джемиесон? – громко, с расстановкой спросил он. – Сейчас я сделаю укол, и вам станет легче.

По мере того как лекарство проникало в вену, больная будто поднималась над волнами боли и страдания. Лоб разгладился, губы раскрылись, глаза теперь смотрели прямо, мерцая в провалившихся глазницах.