Дели считала, что ребенок, как и взрослый, должен сам находить ответы на свои вопросы, если он не из тех, кто предпочитает готовые решения и догмы.

Когда Дели обнаружила на своем выходном платье огромную дыру, Вики с невинным выражением на лице сказала:

– Это съела моль.

– Такой огромной моли быть не может – возразила Дели.

– Но это была моль-бог, – услышала она в ответ. Дели расхохоталась, и Вики засмеялась вместе с ней, катаясь по полу и весело дрыгая ногами, но делала она это скорее за компанию, а не потому, что увидела что-то смешное в своих словах.

Ей нравилось быть вместе с бабушкой, у которой, когда она смеялась, смеялось все лицо: и глаза, и брови и рот; и зубы у нее были красивые и белые. Вики знала только одного седого человека с красивым лицом – это была ее бабушка. Девочка ненавидела старух с их острыми волосатыми подбородками и желтыми зубами. Она была уверена, что они – ведьмы, а ведьмы снились ей почти каждую ночь, особенно одна. Эта ведьма специально поджидала ее в мире снов, поэтому часто Вики боялась идти спать и всегда просила оставить ночник: при его свете ей было легче вернуться в реальный мир, если вдруг она просыпалась в темноте. Ведьма не могла преследовать ее в этом мире, но Вики боялась, что она все равно знает обо всем и потому, даже проснувшись от собственного крика, она никогда не «ябедничала» о том, что ведьма вытворяла с ней во сне: если бы Вики донесла на нее, то, попав в ее лапы на следующую ночь, она была бы жестоко наказана.

Дели настояла, чтобы ее называли «бабушкой». Сначала сама мысль, что она «бабушка», ужаснула ее, но позволить называть себя: разными элегантными прозвищами (как делали многие в то время), казалось ей глупым. Сейчас она уже почти не удивлялась, что у нее должен появиться второй внук, – она немолода и подошел срок стать бабушкой. И в то же время в глубине души она чувствовала себя прежней Дели, приехавшей в Австралию в начале девяностых, когда еще не был изобретен аэроплан и была жива королева Виктория. Она никак не могла привыкнуть к мысли, что поток времени уносит и ее – все дальше и дальше…

Живя в маленьком островном мирке, ограниченном плотиной и шлюзом, Дели испытывала чувство покоя и безмятежности. Она не беспокоилась о Мэг, и, когда Огден, сияя от счастья, объявил ей, что у них родился сын, Дели не удивилась, – иначе и быть не могло.

Она так и не сблизилась со своим зятем, ничем не примечательным, трудолюбивым и практичным австралийцем, уживчивым и вполне располагающим к себе. Они никогда не выходили за рамки общих разговоров, были вежливы друг с другом, но не обсуждали ничего существеннее завтрашнего обеда. Дели не хотелось даже представлять себе, что ее дочь близка с этим приятным, но чужим человеком, а Мэг никогда не говорила о своих отношениях с мужем. Но так как она выглядела счастливой и довольной, Дели было ясно, что они ладят друг с другом.

Прошло немного времени и как будто мощный камнепад устремился в тихое озеро ее безмятежной жизни. Она могла неделями не брать в руки газет, а тут прочла о вторжении Гитлера в Европу и об ультиматуме, который за этим последовал: если Польша будет оккупирована, начнется война.

Не разбираясь в политике и отношениях между государствами, Дели не могла в это поверить. Хорошо помня ужасы предыдущей войны, она не верила, что люди могут развязать новую. Нет, они не могут быть настолько сумасшедшими, чтобы пойти на это.

В тот вечер Дели села у радиоприемника вместе с Огденом, напряженно ожидая выпуска новостей Би-Би-Си, и затем услышала усталый голос Чемберлена, голос человека, потерпевшего поражение: «Я должен сказать вам, что такого ответа мы не получили; это означает, что наша страна находится в состоянии войны с Германией».

Снова! Когда миссис Мелвилл потеряла сына, она сказала: «Никогда больше! Никогда!» И все матери, потерявшие своих сыновей, сказали: «Никогда! Никогда больше это не должно повториться!» И вот – повторилось.

Дели что-то ответила Огдену, который сказал, что теперь, после призыва молодежи, он останется без работников на шлюзе, и выбежала из дома, чувствуя, что она задыхается. Небо было затянуто тучами, казалось, бесформенная темная масса нависла над самой ее головой, ни одной звездочки не проглядывало сквозь сплошную пелену, затянувшую небо. Она ходила взад-вперед, испытывая облегчение от мысли, что Гордон и Бренни уже не молоды, а Алекс больше принесет пользы как врач, а не как солдат. Теперь он работал в городе и считался одним из лучших молодых хирургов.

Дели встала рано – даже Вики еще спала – и пошла вниз, к шлюзу, где падающие вниз бурлящие воды и смятенность ее души соединились друг с другом в странной гармонии. Тучи все еще не рассеялись, и это было так необычно, что у Дели появилось нелепое, суеверное чувство: сама Природа оплакивает человеческую глупость. Как будто этот уголок Австралии олицетворял собой весь мир!


Огден не имел желания идти на войну, тем более когда у него появился сын. Он всегда был довольно робок с женщинами и, глядя на Мэг, все не мог поверить своему счастью, особенно теперь, когда жена, еще больше похорошевшая, только что вернулась из больницы: на щеках – румянец, в глазах сияние и нежность.

– Маленькая матушка Мэг! – сказал он, склонившись к жене, которая кормила ребенка грудью, не замечая темных, шелковистых волос, рассыпавшихся по лбу и мешающих ей смотреть.

– А ты тоже вырос на Этель Гарнер? Мне больше всего нравились «Семь маленьких австралийцев». Я целую неделю оплакивала смерть Джуди.

– Нет, я не читал, но мои сестры любили эту книгу. И еще Мэри Грант Брюс…

– Да, сейчас уже не пишут таких чудесных книг для девочек. Я должна достать их все для Вики.

Она отняла грудь и вытерла молоко с ротика младенца. Он уже засыпал, и Мэг пожалела его будить, хотя знала, что ночью он поднимет их криком, потому что сейчас ему лень освободить свой желудочек. Уже месяц как он дома и еще ни одна ночь не прошла спокойно.

Мэг уложила малыша и, оставив ночник гореть, скользнула в постель рядом с Огденом.

– Мэг, я счастливый парень. – Он обнял ее, притянул ближе, и она сразу почувствовала себя маленьким ребенком, защищенным от всех напастей его любовью и силой; потом издалека она услышала набирающую силу барабанную дробь – учащенное биение своей крови.

Покой. Что может быть безмятежнее утренней реки, подумала Дели. Ничто не шелохнется, только тихо прошлепал по берегу перепончатыми лапами водяной крот и с негромким плеском скользнул в воду. Вода казалась недвижимой, как в озере, ее течение было незаметно, и почти не волновало блестящее зеркало, которое отражало первые солнечные лучи. Река походила на старую зеленую змею, греющуюся на солнце.

Воздух был наполнен золотым светом, но это не было грустное сияние угасающего полдня, а нежное обещание того тепла, которое несет с собой рождающийся день. Война шла где-то далеко, на другом конце земли; разрушали польские города, тайно убивали польских патриотов, польских евреев безжалостно «ликвидировали», уже существовали страшные «Аушвиц» и «Бельцин», хотя их страшные названия еще не были известны миру. А здесь в безмятежном великолепии вставало солнце и ивы свешивались длинными зелеными волосами над своими спокойными отражениями в неподвижной глади реки.

Купаться было слишком холодно, – в горах еще не стаял снег. Дели садилась в лодку и гребла вниз по реке, чтобы купить молока и яиц – работа на веслах доставляла ей удовольствие и была хорошим упражнением для мышц. Над ней не довлели никакие обязанности, она была совершенно свободна.

Наконец-то Дели могла жить той жизнью, о которой мечтала: без особых забот, суетных проблем, назойливых соседей. Пароход пришвартован, но в любой момент можно сняться с якоря и поменять место стоянки. Она – хозяйка своего времени. Дели читала и рисовала, но прежний творческий огонь погас. Может быть, она ошиблась, и растительное или чисто созерцательное существование не дает вдохновения.

Теперь из ее жизни ушла борьба за существование, не надо было отстаивать себя и противостоять другим, а ведь свои лучшие картины Дели написала, когда она мучилась от неудовлетворенности и душа ее разрывалась от разноречивых желаний и стремлений. Она заявила свой стиль в живописи, и подлинники Дельфины Гордон раскупались нарасхват, но она знала, что лишь повторяет себя прежнюю; она остановилась в своем развитии.

Шестьдесят… Что ж, вся жизнь уже позади? Может быть, начать вязать носки для солдат и закончить свою жизнь занимаясь благотворительностью? Дели казалась себе старым колесным пароходом, многие из которых стоят на приколе у берега. Работают только несколько пассажирских пароходов: «Марион» со стоянкой у Марри-Бридж, «Джем» в Милдьюре и малышка «Мерль», переделанная в моторный катер. «Филадельфия» была пришвартована в закрытом канале между берегом и небольшим зеленым островом, ниже пристани Марри-Бридж, где стала на вечную стоянку.

Река текла широко и прямо, на сто миль вперед ни одной плотины, ни одного шлюза, по обеим сторонам ее – зеленые равнины, где паслись тучные стада. Маленькая пристань, всего две доски, через заросли прибрежных ив, выводила к глубокой воде. Здесь Дели привязывала шлюпку и сюда каждое утро приходила купаться.

На «Филадельфии» не осталось команды, только Гордон продолжал подкрашивать ее, накачивать воду и делал всю хозяйственную работу, включая приготовление пищи. Гордон решил самостоятельно готовиться по истории искусств, чтобы сдать заочно на степень бакалавра, на что требовались годы и годы.

Дели эгоистически радовалась, что Гордон уже вышел из призывного возраста, а добровольцем он вряд ли пойдет. Но вот Бренни… У него всегда была склонность к риску и приключениям, работа на пароходе давала ему, как и отцу, не только заработок, но и разнообразие впечатлений. Теперь такой работы не было.

Колесные пароходы гнили без дела, стоя на мертвых якорях, рядом с ними – ненужные брошенные баржи, на их место заступили грузовики, железнодорожные составы и всевозможные фургоны.