Татьяна Дубровина - Все или ничего

И он вынужден был согласиться, хотя вовсе не рвался на эту тягостную встречу. Приятно ли отвечать на вопросы, кого взяли вместо Иры в сборную? Утешать и врать: у тебя, дескать, все еще впереди…

Он не мальчик и отлично знает: жизнь в большом спорте — это гонка на выбывание. Однажды сошел с дистанции — и на тебе ставят крест. Раз и навсегда.

Мучило его и еще одно: а вдруг он в больнице увидит кровь?

У Андрея была одна слабость: при виде крови его мутило. Когда ему во время обязательных медобследований прокалывали крошечным лезвием безымянный палец, он мог упасть в обморок.

«Как так? — мог бы спросить кто-то из непосвященных. — Фехтовальщик — и боится смотреть на раны, пугается даже крошечной царапины? Быть того не может! Мы же читали про Атоса, Портоса и д’Артаньяна!»

Наивные! Тогда, во времена мушкетеров, шпаги и сабли были оружием, а теперь это просто спортивные снаряды. Сражаться на них куда безопаснее, чем, к примеру, играть в футбол, где тебя могут свалить на землю и больно ударить.

Сверкающее острие современных клинков не втыкается в тело, как это кажется со стороны. Легчайшее прикосновение к специальному нагруднику, оборудованному датчиками, — и чувствительные приборы фиксируют укол.

Медицинский укол гораздо страшнее и больнее! Он-то вполне реален!

Но отказаться от неприятного поручения Андрей Галибин не мог: его обвинили бы в бессердечии и, чего доброго, в трусости. И в один миг погибла бы его репутация бесспорного лидера!

Вот он и пришел.

А Ирина молчит, как назло, и он обязан сам подыскивать какие-то слова! Наверное, они должны быть о любви, но… Сейчас Андрей видел перед собой лишь неуклюжий гипсовый саркофаг с человеческой головой и не испытывал к нему ничего, кроме брезгливости.

Разве у этого бесформенного обрубка осталось что-то общее с тем гибким, жарким, юным девичьим телом, которое он обнимал еще совсем недавно?

Ничего не осталось.

Даже капельки пота у нее на лбу! Они какие-то нездоровые, некрасивые! Это совсем не тот пот, что выступал на ее коже во время бешеной любовной схватки!

А она, уродливая, просит:

— Поцелуй меня, Андрюша…

Приходится наклониться и, превозмогая отвращение, слегка коснуться губами этого мокрого лица.

— Почему в лоб? — спрашивает она. — Как будто я покойница.

Фу, гадость, даже холодные мурашки бегут по спине. Если вдуматься, она и в самом деле почти что покойница. Женщина, лишенная тела! Голова профессора Доуэля. А ведь тело в женщине главное! Что еще можно в ней любить? Не ум же? И не эту придуманную нытиками-поэтами фикцию — душу?

Поскорее бы закончилась эта пытка!

— …Пожалуйста, в губы. Как всегда!

Быстро, формально, чтобы отделаться, Андрей чмокнул ее в губы.

Ирина блаженно прикрыла глаза:

— Ну вот… Жаль, не могу обнять тебя… Мои руки…

Он встал:

— Так я пойду?

— Уже?!

— Врач сказал — ненадолго. А то… говорит, в следующий раз не пустим.

Больная испугалась:

— Тогда иди!

И долго смотрела на белую дверь, закрывшуюся за ее любимым. Она не знала, что следующего раза не будет.

И хорошо, что не знала. Потому что с этого дня раны ее стали затягиваться, а переломы срастаться с такой скоростью, что медики только диву давались.

И нужда в болеутоляющих средствах отпала сама собой…

Шрамик над левой бровью появился на ее лице десять лет назад, в результате того злосчастного падения с батута.

Очнулась Иришка в медпункте, где ей только что наложили швы. Половина лица противно онемела от местной заморозки, а в голове не прекращался назойливый гул. Но сквозь этот внутренний шум просачивались еще более неприятные звуки внешнего происхождения — над кушеткой бледным привидением маячила перепуганная Анна Петровна, отчаянно причитая:

— Ой, ой, матушки-батюшки, что же теперь будет?

И эта девчушка, вдвое младше студентки Нюси, девчушка, у которой заплыл глаз и от новокаина плохо слушались губы и из-за этого была нарушена дикция, эта рыжая девчушка тем не менее попыталась успокоить паникующую воспитательницу:

— А ничего не будет. До свадьбы заживет.

Так всегда приговаривал отец, если дочке случалось пораниться. Они с папой не привыкли обращать внимание на боль. Они с папой были мужественны, стойки и терпеливы.

Но Нюся, видно, принадлежала к другой породе людей.

— Тебе-то хорошо-о, — пискляво заканючила она.

— Мне хорошо? — изумилась Иринка, которая привыкла понимать слова буквально.

— Ты ребенок, с тебя взятки гладки, а меня уволят!

Похоже, Анне Петровне и в голову не приходило, что ребенку может быть больно, плохо и страшно. Она жалела только себя.

Ирина презирала нытиков и паникеров.

— Не уволят, — неприязненно пообещала она. — Я во всем признаюсь. Скажу, что сама на батут залезла, без разрешения. Скажу — вы мне запретили трогать авоську.

— Правда, что ли? Тогда вот что, скажи, что и в зал ты сама проникла. Утащила, мол, у меня ключи и отперла дверь. А?

Иринка, отвернувшись, промолчала, и воспитательница приняла это за знак согласия.

— Вот спасибочки! Палочка ты моя, выручалочка! А то бы мне несдобровать, — обрадовалась она и протянула подопечной шоколадку. Точно так же, как Стив. И не противно некоторым людям быть слизняками?

После этого Нюся окончательно превратилась для Иры Первенцевой в пустое место. Неприятно было даже смотреть на нее, такую льстивую, такую заискивающую, всю какую-то согбенную, и девочка перевела взгляд на окно.

А в стекле, покрытом морозными узорами, с внешней стороны кто-то настойчиво пытался продышать дырочку, чтобы заглянуть в медпункт.

Разумеется, попытки были тщетными: наледь нарастает не снаружи, а изнутри.

Ира, преодолев головокружение и не обращая ни малейшего внимания на протесты Анны Петровны, соскочила с кушетки и принялась дуть на стекло в том же месте из помещения. Но дулось только правым уголком рта, левый, замороженный, оставался неподвижным. Тогда она приложила к ледяной корочке горячую ладошку.

И наконец увидела кусочек чьей-то любопытной физиономии с покрасневшим от холода носом. Из ноздрей вырывался морозный парок и мешал разглядеть остальное.

Двое, пока отгороженные друг от друга, одновременно подмигнули, и между ними возникло взаимопонимание: «Эй ты, давай познакомимся поближе, а?»

Они одновременно отошли от окна…

…и встретились у входной двери интерната.

Мальчишка содрал с головы вытертую кроличью ушанку. Был он маленького роста, и Ира, посмотрев на него сверху вниз, узнала ту самую стриженую макушку, которую успела заметить в момент прыжка из-под потолка спортзала.

— Ты кто? — поинтересовалась она.

— Атос, — последовал твердый ответ.

«Трех мушкетеров» Ира читала не один раз, героями Дюма бредила, а потому ничуть не удивилась.

— А где Портос и Арамис? — спросила она.

— Уехали домой, на каникулы. Скоро вернутся.

— А ты?

— Мне некуда. Мамку посадили.

— Куда?

— «Куда-куда»! В тюрягу, естественно. На целый год, — с достоинством отвечал гордый Атос. Ведь на самом деле его звали граф де ля Фер и в его жилах текла кровь французских аристократов!

Ирино воображение тут же нарисовало его мать в виде ослепительно прекрасной авантюристки Миледи, безжалостно вонзающей в чью-то грудь — естественно, мужскую — изящный кинжал.

Такая женщина уж точно ни за что не связала бы судьбу с каким-нибудь презренным Стивом!

— Ого! — с уважением сказала Ирина. — А твой папка?

Наверняка он должен быть закаленным в боях блистательным героем, граф де ля Фер-старший!

— А! — беззаботно отмахнулся Атос. — Его у меня не было никогда. Я безотцовщина.

Ирина погрустнела:

— Вот и я тоже… теперь. И безматершинница.

Маленькому великодушному графу захотелось утешить ее.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он по-взрослому.

— Не ври.

Зеркало в вестибюле отражало ее во весь рост.

Пластырь над опухшим глазом не мог целиком скрыть огромного синяка, растекшегося от виска до самого подбородка. Рот искривился. А короткие волосы, которые мать обстригла ей перед отъездом, «чтобы проблем меньше было», слиплись от засыхающей крови и торчали в разные стороны, как медная проволока.

— Врунов не выношу.

Атос явно разочаровал ее. Какой же он мушкетер после столь наглой лжи!

Но мальчишка не сдавался.

— Нет, честно! Ты правда красивая. Хочешь, возьмем тебя в Констанции?

— В какие Констанции? Бонасье?

— А в какие же еще!

Она задумалась над этим предложением.

Беспомощная мадам Бонасье никогда не привлекала Иру. Слабачка и дура. Пряталась в каком-то монастыре, как крыса в норе, а потом еще и дала себя отравить! И что только в ней нашел бесстрашный королевский мушкетер? А впрочем…

— Смотря кто у вас д’Артаньян, — уклончиво ответила «красавица».

Атос замялся:

— Пока его нет. Димка хотел, из классической борьбы, но он такой шкафчик! И ест постоянно. Его назначили Портосом.

— Тогда… можно, лучше я сама буду д’Артаньяном?

— Ты?! Девчонка?

— Ну и что.

— Ты и фехтовать не умеешь!

Ирина задохнулась от возмущения. Надавать бы этому Атосу по физиономии! Хотя это не по-дворянски.

Гораздо лучше благородно швырнуть ему в рожу перчатку, по всем правилам! «Вы оскорбили меня, мсье, и я требую сатиф… сатисфакции!»