Татьяна Дубровина - Все или ничего

— Что ж, поживем — увидим, — не стала больше спорить Тамара Степановна.

Она-то знала, что человек не может существовать в одиночку. «Сам» он просто не выживет. Рано или поздно наступит день, когда этой самоуверенной крошке придется обратиться к кому-то за помощью. Не исключено, что именно к капитану королевских мушкетеров, Тамаре Степановне де Тревиль…

Все это случилось десять лет назад.

Как раз той теплой, слякотной зимой собралось в Москве семейство Львовых. Съехались из разных городов многочисленные дядюшки, тетушки, двоюродные сестры и братья Владимира.

И теперь все родичи скандировали хоть и громко, но с кислыми минами:

— Горько! Горько!

Именно десять лет назад двадцатипятилетний Владимир Львов женился. В первый и, по его глубочайшему убеждению, единственный раз.

Пленительная в своей печальной, хрупкой, лунной красоте невеста была чуть старше него.

— Сразу видно, не жилец Наташка! — неодобрительно перешептывались родичи Львова. — Сикильда малокровная! Кто знает, может, она вообще заразная? Откопал же себе Володька подружку! Да еще с довеском…

Довеском был нервный и астеничный Петя, которому тогда исполнилось три годика. Наталья, покинутая первым мужем, воспитывала сынишку одна.

И уже тогда было известно, что она очень больна. Возможно, неизлечимо. Что-то серьезное с кровью…

Как ни странно, именно все это, вместе взятое, — и Наташина болезненность, и ее несложившаяся личная жизнь, и даже то, что ребенок выглядит таким страшненьким, — и привлекало Володю.

Может быть, оттого, что силушек у него было немерено и хотелось ими с кем-то поделиться. Кого-то опекать и ублажать.

А заботиться, конечно, лучше о слабых. Сильные в этом не нуждаются.

В те времена Владимир Львов как раз стремительно делал банковскую карьеру и был уже вполне обеспеченным человеком.

Но продвижение по служебной лестнице и сколачивание собственного капитала не забирало и малой толики распиравшей его энергии. Широкие плечи, широкий размах, широкая натура — таков был этот человек. Он и чувствовал себя несчастным, если никого не мог сделать счастливым.

«Женюсь!» — решил он.

— Ты не должен так поступать, — тихо возразила Наташа. — Это будет неправильно. Нечестно. С моей стороны.

— А я не бескорыстно, — отвечал он. — Я бизнесмен и взамен попрошу тебя об одной услуге.

— Но я, кажется, ничего не могу для тебя сделать… только любить.

— Нет, можешь. Разреши усыновить Петра.

Растроганная Наташа расплакалась, и вопрос был решен.

Петя стал Владимировичем и получил фамилию. Львов.

А каково было его подлинное отчество, никто и никогда больше не вспоминал…

Никто, кроме многочисленной иногородной родни, которую с каждым годом все сильнее заедало, что разросшееся до фантастических масштабов состояние Владимира Павловича Львова будет предназначено не кровным родственникам в лице их самих и их отпрысков, а какому-то безродному самозванцу.

Вопреки пессимистическим прогнозам врачей Наталья прожила еще целых пять лет. Быть может, держалась она за счет того, что муж щедро вливал в нее собственную энергию, а однажды даже и кровь в буквальном смысле — когда понадобилось экстренное переливание.

Он навсегда запомнил тот день: они лежали рядышком, соединенные прозрачными трубками, и у них была общая кровеносная система.

Наташа еле слышно прошептала:

— Теперь я немножко ты.

— Не надо! — ужаснулся он. — Какой кошмар, если женщина немножко мужчина!

Знал бы он тогда, что через несколько лет полюбит женщину, которой в детстве хотелось быть д’Артаньяном! Женщину-бойца, презирающую женскую слабость.

Но это случится уже после Наташиной смерти…

Ничего общего не было у Ирины с Натальей.

Вместо слабости и покорности — страсть и напор.

Вместо смирения перед болезнью — яростная жажда жизни.

Вместо тихой, затаенной грусти — стремительность, вырывающаяся наружу даже тогда, когда Ира была еще ограничена в движении.

И эта иная женщина сводила Владимира Львова с ума. А он-то до встречи с ней считал себя однолюбом!

Ему нравилось в ней все. Даже то, как она передвигается на костылях, на которые встала задолго до предсказанного докторами срока. И руки у нее еще не действовали, но все же она ухитрялась как-то опираться на подушечки костыля подмышками. Это были чудеса эквилибристики.

Владимир любовался тем, как она переставляет деревяшки, такие неуклюжие сами по себе — как будто не инвалид заново учится ходить, а цирковая артистка выступает с рискованным номером. Все время на грани падения, но неизменно — с улыбкой победительницы. Они подружились. Однако о любви Львов не решался сказать ни слова… так же как и о том, что он является виновником ее увечий. Львов таил в глубине души два признания. И оба казались одинаково трудными.

А выздоравливающую, казалось, совершенно не заботило то, какие противоречивые чувства испытывает этот добрый человек, отчего-то взявшийся выхаживать ее.

Сам ведь захотел, никто его не вынуждал. Ну и спасибо!

Она постоянно думала о другом: почему больше не приходит Андрей.

Ну, Самохин забросил ее — это понятно. От калеки в команде мало толку, а Костик — так между собой звали спортсмены Константина Иннокентьевича — впустую время тратить не станет. Ему надо срочно кого-то подготовить «к Европе». На золото, конечно, команде рассчитывать уже не приходится, но пусть хоть полного позора не будет!

Андрюша — иное дело. У них любовь. Такая, какую только в кино можно увидеть, сияющая и бурная.

Раз он не приходит, значит, с ним что-то случилось. Может, авария, как и с ней?

Что, если, выходя из клиники после того единственного посещения, он был в таких расстроенных чувствах, что пошел через улицу на красный свет?

Проклятый красный свет, одни несчастья от него! Но красные тюльпаны так хороши…

Вот уж чем я никогда не отличалась — так это сентиментальностью.

Но почему, когда цветы начали засыхать, это показалось мне зловещим предзнаменованием?

Я вынула их из воды и вложила между страницами книги… Как будто хотела продлить им жизнь.

Черт побери, ненавижу всяческие гербарии! Однако и выбросить букет не смогла. Ведь его принес Андрей!

Андрюша, где же ты? Где ты, любимый?

— Владимир Павлович, подпишите эти счета!

— Алексей Иванович подпишет.

— Владимир Павлович, к вам делегация из Сан-Франциско.

— Иван Алексеевич примет.

Дела своего благотворительного фонда Львов практически полностью переложил на двух заместителей. У него имелась на это уважительная причина. Его посетила любовь.

Каждое утро он собирался в клинику, как на службу.

По состоянию здоровья Ирина уже не была «клиенткой» реанимации, однако ее не стали тревожить переводом в общее хирургическое отделение и оставили в той же отдельной палате.

Медперсонал, прежде относившийся к ней с опаской, теперь был рад ее присутствию.

— Мы обзавелись штатным психотерапевтом, — балагурили в отделении.

Словно птичка, прыгала она по коридорам и заскакивала в палаты самых безнадежных больных, грубовато покрикивая на них:

— Чего разлегся? Не надоело койку пролеживать? Пора вставать, а то со скуки окочуришься!

Как ни странно, перспектива «окочуриться» от скуки, а не от недуга, оказывалась для пациентов невыносимой, и они начинали активно сопротивляться болезни. В результате — у одного кардиограмма вдруг улучшится, у другого сахар в крови внезапно нормализуется.

Одной пожилой женщине Ира просто-напросто запретила умирать:

— Не смей, бабка! Совсем сдурела? Глянь в окно: весна!

И та… послушалась. Выписали ее вскоре.

Рыжий клоун на ходулях, поднимающий людям настроение…

— Володечка Павлович, к вам гости!

— Некогда, Зинаида Леонидовна, мне идти пора.

— Родные ваши!

— Останьтесь за хозяйку, Зина. Примите их, покормите и так далее.

— Все будет сделано! По высшему разряду! Уж я расстараюсь!

Родные… Какое странное слово. Только любимому человеку мы можем сказать «родной мой» или «родная моя»…

А тут ты вынужден принимать кого-то малоприятного только из-за того, что твой троюродный брат женился на чьей-то там четвероюродной племяннице… или деверь породнился с шурином… Словом, седьмая вода на киселе.

Ничего общего нет у них с Владимиром, а вот ведь едут да едут! И постоянно чего-нибудь выпрашивают: походатайствовать за них в высоких инстанциях, денег одолжить — без отдачи, как правило. Ему не жалко, но… Не имей он денег и положения, они ведь и носу бы сюда не казали! Мелко, противно.

Иные просто используют его московскую квартиру как перевалочный пункт — эдакую транзитную станцию между Киевом и Владивостоком, Норильском и Сочи.

Это еще куда ни шло, но транзит частенько затягивается на неопределенное время: мы, дескать, передумали и проведем отпуск здесь, в столице. Ты рад этому, не правда ли, хлебосольный хозяин? Попробуй только не обрадоваться, мы тебя ославим на всю Россию-матушку как жмота, скупердяя и грубияна.

А раз мы осчастливили тебя своим присутствием — вынь да положь энную сумму на наше содержание. А детишкам нашим на гостинцы? Они ведь тебе не чужие…

Вот и подкармливал периодически Владимир деверей да шуринов, сватов да братьев, а аппетиты у них были нечеловеческие…