Заметив, что он снимает пляжные трусы, Лидди отворачивала голову и никогда не глядела вниз. Молча, только прикосновением руки, Димс давал ей понять, что он хочет, чтобы Лидди повернулась в кровати спиной к нему, и поднимал подол ночного одеяния, обнажая ее до талии. Она двигалась элегантно, не торопясь, по-спортивному легко, поднимая одну из своих длинных и гладких ног для того, чтобы открыться достаточно и принять его пенис. С закрытыми глазами, с почти неучащенным дыханием, она удерживалась от малейшего движения, которое могло бы означать, что она ожидает от него чего-то другого, кроме этого молчаливого, медленного и сладкого вторжения. Иногда он просто оставался внутри ее – долго-долго и совсем без движения, обхватив ее сзади обеими руками. Расслабляясь, она подвигалась ближе к нему со вздохом удовольствия, но никогда не двигала ягодицами, что возбудило бы в нем предположение, будто от него хотят каких-нибудь других действий. Иногда они засыпали в таком положении и просыпались потом с чувством невероятного счастья.

Но порой, хотя Лидди сохраняла неподвижность в таком положении, не требуя ничего другого, Димс опускал руку и подымал край ее одеяния так, чтобы ласкать между ног, притрагиваясь к телу мягко, без всякой агрессии, почти рассеянно, так долго и с такой деликатностью, что она бывала не в состоянии сдержаться и кончала – бесшумно, с утонченным наслаждением. Это было то, чего Майк Килкуллен никогда не мог добиться от нее.

Но чаще, по мере того как дни визита близились к концу и Димс лежал так с закрытыми глазами, прижавшись к ее плотному заду, проникнув насколько возможно в ее влажное и мягкое лоно, получалось так, что он воображал, будто она – молодой матрос, очень юный и нежный матрос, в которого он погрузился намного легче, чем в большинство других, и тогда он переходил к движению, оживал внутри ее, полный упорной настойчивости, которая бы очень удивила его жену, будь она на месте Лидди. А когда в конце он изливался, улыбка полного удовольствия скользила по губам Лидии, хотя она никогда не требовала совпадения оргазмов.

Но что бы ни происходило в часы сиесты в Марбелле, Лидди и Димс никогда после не говорили об этом друг с другом, так же как никогда не разжимали губ, когда целовались. И что бы ни было между ними, это было великолепно для обоих. Сама природа этого явления была бы разрушена словами, и необыкновенное чудо развеялось бы. Они всегда понимали друг друга. Теперь во время каникул в Марбелле, год за годом, они могли ежедневно ласкать друг друга так, что это полностью удовлетворяло каждого из них. Как отрадно было знать, что это будет длиться всегда, пока существует комната, в которой они могут запереться, пока Нора спит...


Одежда всегда была проблемой для Лидди Килкуллен. Те богатые европейские и американские женщины, которые стали ее ближайшими подругами, тратили огромные деньги на одежду и редко появлялись в одних и тех же нарядах дважды. Даже если они проводили дни в купальниках и теннисных костюмах, вечера требовали элегантности и большого разнообразия.

Случайно Лидди Килкуллен обнаружила, что большие распродажи в универмагах Нью-Йорка открывали ей единственный путь одеваться почти так же хорошо, как и ее друзья. Так как европейская «высокая мода» была ей совершенно не по средствам, ей пришлось довольствоваться лучшими образцами готового платья в Америке. Замужние дочери помогали ей экономить на гостиничных счетах, так как она останавливалась в Нью-Йорке у них. И конечно, было более приятно повидаться с дочерьми, чем разговаривать по телефону, даже несмотря на то, что они ухитрялись иногда раздражать ее.

Браки Фернанды были ужасны, но нельзя было винить ее за то, что она так привлекательна и мужчины не оставляют ее в покое. Валери была суха и догматична, но она никогда не позволит кому-либо догадаться, что в замужестве получила совсем не то, чего ожидала, а этим качеством, как точно знала Лидди, можно было только восхищаться.

В любом случае она считала своим долгом жить у них в Нью-Йорке, держать глаза открытыми, внимательно слушать, нащупывать брод в потоке вокруг них и затем говорить им то, к чему дети, к несчастью, никогда не хотят прислушиваться. Но если мать не может потыкать своих дочерей носом в несколько семейных истин, то кто же это может сделать? Или кому это нужно? Все, что она говорит им, говорится только для их же блага, и в душе Лидди была уверена, что они знали об этом и воспринимали ее советы и предупреждения вполне серьезно.

Одна продавщица в магазине Сакса и другая в магазине Бергдорфа знали, что нужно миссис Килкуллен и время ее визитов. Довольные и польщенные ее доверием, ибо она всегда точно информировала их, куда направлялась, кого видела, в какой одежде нуждалась и особенно какие суммы могла потратить на это, они откладывали для нее вещи, как только начинался переучет и цены на наряды последнего сезона снижались. Частенько, когда к ним попадало платье, приобретенное для магазина сгоряча, просто потому, что оно вызвало восхищение, хотя его явно будет трудно продать покупательнице среднего уровня, потому что оно для особого случая и слишком высокого стиля, они не спускали глаз с такого платья. Если его вдруг перехватывала какая-нибудь умная женщина еще до переоценки, они искренне чувствовали душевную боль. Вскоре они стали откладывать такие вещи в свой ящик с личными покупками, чтобы уберечь от других. Лидди никогда не забывала посылать письма своим двум продавщицам из Европы, писала на почтовой бумаге с рекламой местных достопримечательностей, пересказывала им последние новости и сообщала, какой успех имели ее наряды.

Они знали ее размеры, которые оставались в пределах совершенной «восьмерки» на протяжении последних тридцати лет, и знали, что она не станет покупать платье, если оно предполагает дополнение в виде крупных бриллиантов. Им было известно, что миссис Килкуллен больше не желала обнажать свои предплечья или даже локти, они знали, что ее тонкая талия, великолепные плечи и маленькая грудь все еще были презентабельны, а ноги, как и раньше, оставались великолепны и что ей не надо надевать накидку на вечернее платье, потому что она могла себе позволить открывать гладкую, с хорошими мускулами спину. Лидди всегда соблюдала диету и каждый день проплывала положенные двести метров в своем бассейне. Работать с миссис Килкуллен было удовольствием, с удовлетворением замечала каждая из них, и ни одна не догадывалась о существовании другой. И обе они мечтали о предстоящей распродаже как о возможности снова сделать ей приятное.

– Все же она наша мать, – в конце концов вздохнула Ферни в телефонную трубку после небольшой паузы.

– Нельзя же неограниченно пользоваться правами матери, родив детей, – не такое уж это большое достижение. Даже ты смогла сделать это три раза без особенного труда.

– Вэл, ты слышала что-нибудь новенькое о Рэд Эпплтон, с которой наш отец, этот старый бродяга, встречается? – продолжала Фернанда, не отвечая на замечание Валери.

– Сегодня утром я разговаривала с одной знакомой из Нью-порт-Бич, и она сказала, что наткнулась на них вчера вечером в одном модном китайском ресторанчике под названием «Пять футов». Она сообщила, что они выглядели очень и даже очень довольными, – сердито заметила Валери.

– Не нравится мне все это. Совсем не нравится. Со дня фиесты не проходит и недели, чтобы мы не услышали о них.

– Она в два раза моложе его, – подумав, оценила Валери, – и выглядит великолепно.

– И нет сомнения, что отец влюблен по уши, – заключила Фернанда недовольным тоном. – Интересно, каков он в постели?

– Ну, уж это совсем отвратительно, – произнесла Валери. Фернанда всегда оставалась Фернандой.

– Не могу не согласиться с тобой, Вэл, дорогая. И все же неужели это тебя совсем не интересует? Скорее всего, что нет. В тебе нет ни капли нормального любопытства! Ни капли в твоих длинных, шикарных костях, не так ли? Ну хорошо, до завтра.

Валери потихоньку переключалась на приближающийся обычный обед с Билли, таким обычным Билли, красивым Билли, ничем не примечательным Билли Малверном, который всегда был хорош в постели. А вот Ферни ужом выскальзывала из супружеской постели, начав менять мужей много лет назад. По крайней мере, она не должна была связываться с этим ужасным Николини. Есть надежда, что Ферни быстро от него избавится. Правда, она сама создает себе проблемы, которые исчезнут вместе с Николини.

На следующий день Валери, вооружившись слегка затененными очками в широкой черепаховой оправе, которыми она обеспечивала себе достаточную степень непроницаемости, бродила по зданию, где будет проходить выставка дизайна жилых помещений, на Мэдисон-авеню. Время от времени она бросала взгляд на перечень отведенных под выставку комнат и список декораторов, которые занимаются их оформлением, назначенных по результатам проведенного жребия – из-за невозможности для любого комитета разумно разрешить проблему выбора, не начиная при этом полномасштабных военных действий.

Валери как-то однажды получила для оформления маленькую комнатку для горничной, где-то под самой крышей, в другой раз – бальный зал, а еще в какой-то год – самую трудную работу – кухню. Теперь она была довольна, ей досталась комната для оформления детской – не слишком маленькая, как комната горничной, не слишком техничная, как кухня, не чересчур большая, как бальный зал, который было кошмарно трудно заполнить. Люди всегда неразумно сентиментально настроены по отношению к детям, так что ее спальню на втором этаже посмотрят все.

Поскольку ее неотесанный, но потенциально полезный кузен Кейси Нельсон очень прохладно встретил ее идею декорировать детскую для маленького мальчика в стиле ковбойского Запада, Валери решила пойти по совершенно другому направлению. Она сделает комнату для девочек-двойняшек десяти лет. Десять лет – идеальный возраст, в котором дети еще сохраняются, как быстро замороженный продукт. В них нет еще ставящих в тупик проблем полового созревания, и фантазию не будет ограничивать мысль, что родителей беспокоит, как бы чего не произошло в комнате, пока они проводят свой уик-энд за городом. И потом, это позволит уйти от избитых штампов детской для маленьких.