После дезертирства Джерри она пыталась уничтожить ребенка, да и себя тоже, глотая неимоверное количество таблеток. Но и она, и ребенок внутри нее выжили. В первый месяц мира Алфея вышла замуж за Фирелли — она продолжала называть своего первого мужа по имени, известному публике. Брачный обряд был совершен капелланом британской армии под огромной хрустальной люстрой отеля в Цюрихе. Закрыв глаза, она явственно видела морщинистые пальцы мужа, дрожавшие, когда он ласкал это тело, которое не был способен взять. Она доверяла Фирелли тогда, доверяет ему и теперь. Он дал ее сыну имя — самовольно присвоенное себе, типично итальянское имя. Он дал ей свободу. «Ясно как божий день, что ты должна жить настоящей жизнью и иметь настоящего мужа, Алфея, любовь моя, а я, кажется, буду жить очень долго». После развода он перенес свою любовь на мальчика, продолжая все так же преклоняться перед ней. Если бы Чарльз унаследовал талант Джерри, это приписали бы генам восьмидесятилетнего английского маэстро, но Чарльз, кажется, пошел в мать.

Она зашла в туалетную комнату, потянулась за халатом.

Этому почти десять лет, подумала она, мысленно проговаривая каждое слово. И мне должно быть безразлично, что в эту минуту Джерри Хорак делает и где он находится. Совершенно невероятный, фантастический случай, чтобы из всех мужчин именно он прилепился к Рой Уэйс. Почему это должно меня беспокоить?

Сейчас я не несчастная, постоянно ревущая идиотка, думающая о самоубийстве, как тогда, когда он бросил меня в интересном положении, не сказав даже «до свидания».

Однако сплетенные в один клубок любовь, боль, отвращение, оскорбленная гордость и ревность до такой степени рвали на части ее душу, что она готова была вцепиться в круглое, веснушчатое лицо Рой. Было мучительно осознавать, что она в одном городе с этой парой.

Почему я должна оставаться в Беверли Хиллз?

В этом нет нужды.

Невада — столица разводов.

Завязав пояс белого шелкового халата, она пошла по увешанному гобеленами коридору, чтобы уведомить сына о своем решении отправиться в Неваду.

Одна из гостевых комнат была специально оборудована для Чарльза.

Его окружали многочисленные спортивные принадлежности: на стенах висели рапиры, защитные шлемы, ракетки для тенниса и сквоша, бейсбольные биты и крокетные клюшки, в старом морском сундуке хранились всевозможные мячи.

Чарльз сидел на коврике возле вращающегося столика, положив подбородок на исцарапанные колени, и слушал последнюю отцовскую пластинку — Пятую симфонию Бетховена.

Он улыбнулся и приветственно поднял руку, показывая, что с разговором следует подождать до того момента, когда кончится пластинка. Под звучание темы, символизирующей торжество победы, Алфея опустилась на стул. Чтобы обуздать свое нетерпение и смятение, она сосредоточила внимание на сыне.

У Чарльза были, прямые льняные волосы (у нее в раннем детстве волосы тоже были почти белые), которые упрямо падали на высокий лоб, хотя он их недавно расчесывал. Во французских шортах цвета хаки и белой рубашке — летней униформе английской школы в Женеве — он казался невысоким и худым, однако в этой поджарости ощущались крепость и сила. Это была не та все сметающая сила, которая принесла Гроуверу Т. Койну неисчислимые богатства, а скорее уверенность и самообладание — черты, которые присущи правящей элите.

Когда мальчик кивал, слушая отцовскую интерпретацию Бетховена, его узкие, красивой формы губы оставались спокойно неподвижными, и очертания рта были именно такими, какие некогда она, застенчивая девчонка, пыталась придать своему рту. Глаза его были закрыты. А когда он открывал их, в них светился пытливый ум и, возможно, была некоторая настороженность, которую ни в коем случае нельзя было спутать со страхом. Будучи очень привязанной к сыну, Алфея признавалась себе, что она не просто нежно, по-матерински любит его, но испытывает чувство гордости и уважения.

Чарльз умел управлять. В женевской школе он подчинял других своему влиянию не ссылкой на известную фамилию отца и на огромные богатства, а присущей ему способностью сводить к минимуму последствия своих неудач и извлекать максимум из своих сильных сторон.

Природа одарила ее сына чертами, которых была лишена она сама, — уверенностью в себе и умением оказывать влияние на людей. Он не был склонен к проявлению чувств, свидетельствующих о его привязанности к кому бы то ни было, и лишь по отношению к матери созданная им защита давала трещину, поскольку мать он нежно любил.

Прозвучали заключительные звуки коды, и игла автоматически поднялась вверх.

— Где ты была во время обеда? — Чарльз спросил это без всякого упрека, чисто по-деловому. Он на американский манер несколько растягивал звуки, но в целом произношение у него было оксфордское. Он говорил на различных языках, притом на их самых изысканных диалектах — на флорентийском итальянском, парижском французском, кастильском испанском.

— Я встретила старинную подругу — Рой Уэйс… Помнишь, я как-то говорила тебе о ней… Мы посидели за элем и гамбургерами.

— Наша родная еда, — сказал он. Это было своего рода шуткой, потому что мальчик был гражданином трех стран: швейцарцем по месту рождения, англичанином по отцу и еще американцем, поскольку таковым был зарегистрирован в консульстве в Цюрихе.

Она улыбнулась, затем сказала:

— Я собираюсь в Неваду, чтобы получить развод.

— Почему?

— Это займет всего шесть недель. Я снова приеду к тебе в Женеву сразу после начала семестра.

— Это здравая мысль, — сказал он. — А знаешь, Обри не такой уж плохой.

— Мы остаемся друзьями.

— Правда, без него я буду чувствовать себя ближе к отцу.

— Я тоже.

Непринужденность, с которой они обменялись мнениями, успокоила Алфею. Единственное сходство между сыном и его настоящим отцом заключалось в том, что он умел с ней общаться.

Подойдя к полкам, она взяла один из альбомов Фирелли.

— Брамс, Первая симфония. Как ты на это смотришь?

— Хорошо, — ответил сын.

— Ты не хочешь поехать со мной? — Она поставила пластинку. — Я собираюсь на ранчо Арчи Койна, что возле Рено. Там, должно быть, убийственная жара сейчас, но если ты поедешь, мы можем совершить несколько верховых прогулок ранним утром.

— Мне всегда хотелось опробовать западное седло, — сказал Чарльз. Затем его лицо озарилось обезоруживающей мальчишеской улыбкой. — Ковбойское и индейское.

Алфея взъерошила тонкие белесые волосы сына. Это была единственная материнская ласка, которую они позволяли себе в отношениях друг с другом.

— После Брамса надо спать, — сказала она.


Через два дня, когда Рой позвонила в «Бельведер», чтобы договориться о встрече за завтраком, Лютер, старый дворецкий, ответил, что миссис Уимборн и мастер Фирелли уехали из города.

43

Следуя благому совету Алфеи, Рой не сказала Джерри о своей случайной встрече со старинной подругой.

Первая неделя сентября принесла в Калифорнию изнуряющую жару. Над размягченным асфальтом улиц Беверли Хиллз струился раскаленный воздух, деревья пожухли и сникли, хотя их постоянно поливали, солнце слепило глаза. Мало кто из клиенток «Патриции» отваживался в эти дни оторваться от своих бассейнов.

В качестве дополнительной любезности для своих клиенток Рой примеряла различные платья и костюмы, чтобы на себе определить, как сидит тот или иной фасон. Сейчас в пустынном прохладном зале магазина (кондиционеры работали с полной нагрузкой) она придирчиво разглядывала осенние туалеты, не в силах оторвать взгляд от нескольких палевых платьев двенадцатого размера, которые могла позволить себе купить с учетом положенной ей скидки.

Подойдет ли такое платье в качестве свадебного? Оторвавшись от накладных, которые проверяла за своим письменным столом, Рой на отдельном листке написала «миссис Джерральд К. Хорак» и «Рой Хорак», затем засмущалась и разорвала листок.

В четверг вечером мистер Файнман сказал со своей характерной нью-йоркской интонацией:

— Дела сейчас обстоят таким образом, Рой, что ты можешь взять выходной в пятницу и субботу.

Джерри переживал период творческого застоя и размышлений — период даже более ответственный, чем сама работа. Ему захотелось слегка отвлечься и развлечься. Прошлый уик-энд они провели на многолюдном океанском пляже в Санта-Монике, и Рой обгорела и покрылась веснушками. Они побывали на концерте, лакомились мороженым и занимались любовью под ажурной тенью эвкалипта.

В воскресенье стало прохладней, и вечером они жарили на воздухе мясо и ели его, вдыхая запахи трав и сена. Становилось темно.

— Я никогда не была так счастлива, как сейчас, — сказала Рой.

— Я тоже, — улыбнулся Джерри.

— Джерри, — вдруг выпалила она, поддаваясь внезапному побуждению, — было бы еще лучше, если бы мы поженились.

Он отодвинулся от нее и сел. В сумерках его широкоскулое лицо казалось скорее задумчивым, чем сердитым.

Ободренная этим, Рой добавила:

— Мы ведь так хорошо уживаемся.

— Малышка, — необычно мягко сказал он, — мы уже обсудили это в Париже… Никаких постоянных союзов.

— Это и для тебя будет хорошо.

— Да, но у меня в планах поездки и путешествия. Может, отправлюсь в Кению. Там должны быть сногсшибательные цвет и свет.

— Я тебя не свяжу. Ты сможешь приходить и уходить.

— Это все лишь слова, Рой.

— Но я действительно имею в виду то, что говорю.

— Конечно… Сейчас… Но потом ты станешь думать совсем иначе.

— Любимый, я не буду становиться на твоем пути.

Он взял ее за запястье, нежно провел пальцем по прожилкам.

— Ты, наверное, устала?