Он нашел то, что искал, лишь в субботу утром.

Алфея позировала внутри оранжереи, а Джерри работал снаружи. Он всматривался в нее через стекло так долго, что у нее стали дрожать мышцы. Затем он взялся за кисти и погрузился в работу. Через два часа она вышла, чтобы увидеть, что получилось у него на холсте.

Сквозь легкую дымку стекла она увидела себя в окружении хищных птицеподобных орхидей — неземной красоты женщина смотрела из своего мифического сада, женщина золотого века, когда человечеству были еще неведомы боль и слабости, женщина вечно молодая, непокорная и сильная.

— Боже мой, Джерри… Это ошеломляюще… Фантастично… Неужели ты видишь меня такой? Евой до рокового яблока?

— Да, когда люди еще не напяливали на себя всевозможные грязные тряпки, а было сплошное безмятежное траханье.

Она засмеялась, наклонилась, чтобы под разными углами рассмотреть еще не высохшие мазки.

— Ты можешь быть каким угодно вульгарным и грубым, но это все равно потрясающе.

— Да, это неплохо. — Он возбужденно засмеялся. — Господи, Алфея, я буду писать и писать тебя до тех пор, пока стены каждого музея в мире не потрясет один гигантский оргазм Алфеи Каннингхэм.

Эти слова возбудили ее, и, глядя на светящийся, блистательный портрет — бесспорное доказательство его любви к ней, Алфея почувствовала накат опьяняющей, жгучей страсти. Она повернулась к нему.

Алфея и Джерри прильнули друг к другу, грудь прижалась к груди, бедра к дрожащим бедрам.

— Зайдем в оранжерею, — хрипло проговорил он.

— Садовники…

— К черту садовников! — Он прижал ее ладонь к своей вздыбленной плоти. — Ты видишь это, Алфея? И так у меня уже два месяца, с того самого утра, когда увидел тебя… К чертовой матери садовников!

Огонь желания горел в ее крови, и никаких возражений с ее стороны не последовало. Ее всю трясло. Обняв Алфею за талию, Джерри втащил ее в оранжерею. Никто из них не ощутил жесткости или неудобства ложа, оба быстро сбросили разъединяющие их одежды. Он опустился между девичьих ног, а она, хватая ртом воздух, смотрела в его широкоскулое славянское лицо, искаженное страстью и одновременно затуманенное нежностью. Затем она вообще перестала о чем-либо думать, закрыла глаза, переживая мгновения экстаза. Потеря контроля над собой не пугала ее, не казалась унизительной, а походила на какое-то дотоле неведомое чудо. Она несколько раз конвульсивно дернулась и вскрикнула, после этого Джерри начал энергичное движение внутри нее.

Слившись воедино, они лежали на полу и улыбались друг другу.

Алфея коснулась шрама на его груди, тихо сказала:

— Джерри…

Он покачал головой.

— Не надо вязких речей, нам не нужны слова, как и животным… Просто лежи, как красивая, удовлетворенная царица…

26

После того первого раза они отправились домой к Джерри — в комнатенку при институтском гараже. Продавленная железная койка, заправленная парой тонких армейских одеял цвета хаки; термитная пыль, постоянно просыпающаяся с потолка на линолеум; фанера вместо отсутствующих в окне стекол и занудное шлепанье капель из душа в желтое корыто. Джерри спокойно относился к антуражу своей ночлежки. Алфея нашла, что все это способствует усилению сексуального желания. Едва она закрыла за собой обшарпанную дверь, как они оказались в объятиях друг друга. Алфея и Джерри обычно обедали в «Бельведере», затем по спокойным, тихим улицам возвращались в институт и оставляли фургон на пустыре недалеко от магазина. Это была попытка конспирации, хотя ночью никакого движения по затененной аллее не было, а Генри Лиззауэр все еще должен был выполнять постановление ни под каким видом не покидать дом после восьми часов.

Джерри занимался любовью так же, как и писал картины. Он обычно не спеша раздевал Алфею, долго ласкал ее и нежил, доводя сладостной игрой до оргазма. Когда он входил в нее, его нежность улетучивалась, и он энергично стремился к собственному оргазму, а она помогала, упруго прижимаясь к нему животом.

Мистер и миссис Каннингхэм из Вашингтона отправились в Сан-Франциско, куда съезжались делегаты со всего земного шара. Алфея едва проглядывала их длинные письма о международных делах и так же мало внимания обращала на новости об Организации Объединенных Наций в газетах или по радио.

В этот месяц Джерри выполнил с полдюжины отличных ее портретов. После этого он решил написать нечто грандиозное на холсте размером восемь на десять футов. Он сделал этюды в оранжерее «Бельведера», затем выставил свои холсты на заднем институтском крыльце. Лиззауэр и студенты получили возможность судить о его успехах. Тонкое, изящное тело девушки в белоснежном летнем платье излучало чувственность, дополнявшуюся интимной, многообещающей улыбкой Алфеи. Хотя внешне взаимоотношения между Алфеей и Джерри могли показаться малоромантичными и грубоватыми, трепетный эротизм портрета свидетельствовал об интимности их отношений в не меньшей степени, чем если бы они стали откровенно обниматься на пыльном полу института.

Алфея знала, что о них говорят. Однако, чувствуя себя как-то по-новому защищенной, она думала: ну и что, ну и что?

Однажды июльским утром она припарковалась на Родео-драйв, вошла через переднюю дверь и прошла кухней, чтобы бросить свежий взгляд на свой портрет.

Портрета на месте не оказалось.

Алфея не дерзнула сразу отправиться к Джерри. Но когда он не появился в студии на утреннем занятии, где их ожидала модель — бродяга, от которого попахивало дешевым вином, — ее тревога достигла апогея. Лиззауэр, обходя студентов и делая критические замечания, приблизился к ней.

— Мистер Лиззауэр, — спросила она, — Джерри Хорак говорил вам, что куда-то отлучится?

Лиззауэр отвернулся. Его ассирийский профиль казался бесстрастным, однако худая морщинистая шея покраснела. С момента появления Джерри престарелый учитель обращался к Алфее с видом оскорбленного достоинства, как если бы она обманула его.

— Мистер Хорак больше не будет заниматься в институте, мисс Каннингхэм. — Говоря это, он запинался, но голос его звучал торжественно, хотя и несколько испуганно. — Он сегодня уезжает.

— Уезжает?

— Возможно, уже уехал.

С беглой улыбкой она вытерла о тряпку кисточку, прежде чем макнуть ее в баночку со скипидаром. Вот оно что, думала она. Он уехал, не сказав мне ни слова. В мгновение ока ее недавняя уверенность в себе растворилась, словно сахар в воде. Она снова почувствовала себя аутсайдером, никчемным созданием, которое не способно вызвать более или менее продолжительного чувства даже у простого работяги. Как она посмела забыть о том чувстве отчаяния, которое возникает при неудаче? Джерри смеялся надо мной, думала она, как и Генри Лиззауэр и вообще все в институте.

Лиззауэр показал на холст.

— Гм, гм… Фигура… Если вы поместите фигуру левее, мисс Каннингхэм, то получится треугольная композиция.

— Да, мистер Лиззауэр, это то, чего мы все хотим. Будет милая, понятная картинка-безделушка.

Лиззауэр неуклюже отошел к следующему мольберту.

Алфея задыхалась. Я должна удостовериться, здесь он еще или уехал, решила она. Оставив комочки краски засыхать на палитре, она бросилась вниз по пустынной лестнице. От жары асфальтовое покрытие размякло, и она чувствовала, как проваливаются ее каблуки, когда бежала мимо студенческих машин к обшарпанной двери.

Она забарабанила в дверь кулаками и испытала некоторое облегчение, услышав голос Джерри:

— Открыто.

В армейских брюках, с голым торсом, он заталкивал пожитки в вещевой мешок. Бинты с его груди сейчас были сняты, бордовый шрам бросался в глаза сильнее обычного. Он двигался быстро, и было такое впечатление, что еще не зажившая рана причиняет ему боль. Алфея знала, что с ним такое нередко случалось. Он был небрит, и густая черная щетина придавала ему грозный вид.

— Ага, стало быть, слухи верны, — с ехидством сказала она. — Наш славный работяга бежит от роскоши Беверли Хиллз.

— Я собирался прийти в студию, чтобы объяснить.

— Один представитель богоподобного народа уже сделал это.

— Ты выбрала дерьмовый способ наводить справки, — извиняющимся тоном произнес Джерри.

Алфея вопросительно взглянула на него.

— Ты и в самом деле собираешься мне все рассказать?

— Неужели ты думаешь, что я убегаю?

— Вчера ты ни единым словом не намекнул на отъезд.

— Лиззауэр пришел сюда примерно через час после твоего ухода. Этот несчастный трусоватый еврей вынужден был хлебнуть бренди, чтобы набраться смелости сказать, что отказывает мне в жилье.

— Он знает о том, что мы приходили сюда? — спросила Алфея и громко добавила: — Он шпионил за нами?

— Похоже, какая-то студентка приходила к нему и сказала, что ей не нравится, что здесь соблазняют молодую девушку.

— Не иначе, это была де Лизо! Калека несчастная! — взорвалась Алфея. Она уже давно испытывала чувство, похожее на ненависть, к Роксане де Лизо, которая весьма эмоционально и со знанием дела хвалила работы Джерри.

— Думаю, что это не она.

— Болтливая сука! — Однако под покровом гнева она прятала радостную мысль: Джерри не предал ее! — Выходит, герр профессор набрался храбрости и дерзнул в темноте на цыпочках выйти из своего дома?

Джерри закончил паковать свои немногочисленные пожитки и не без труда распрямился.

— Алфея, Лиззауэр оказывал мне любезность, давая возможность здесь жить. И верно то, что я не должен был приводить тебя сюда… Это было свинством с моей стороны так отблагодарить его… Я должен был предвидеть, чем все может кончиться… Ведь он спит и видит, что станет американцем. Если возникнут проблемы, связанные с нарушением морали, он может потерять шанс получить гражданство.