Два года назад на митинге «Лесбиянки за мир» перед Колоколом свободы бабушка Энн встретила Мону. Мона преподает юриспруденцию в Темпле. Бабушка Энн была учительницей физкультуры. («А теперь она лесбиянка, что вряд ли кого-то удивило», — сказал дядя Джош на одном из семейных седеров[66].) В прошлом году бабушка Энн и Мона продали свои дома и купили новехонькое ранчо в Брин-Мор. В новом доме все комнаты расположены на одном уровне. Широкие дверные проемы, низкие столы, туалеты со стальными поручнями. («Твоя бабушка готовится впасть в старческий маразм», — сообщила мне мать. «Может, посадить ее на дрейфующую льдину, и дело с концом?» — предложила тетя Элль.) Бабушка Энн и Мона устраивают ужины, посещают книжные клубы и почти каждую неделю ездят на митинги и протесты в окрестные штаты. Мона обожает политику, и бабушка охотно сопровождает подругу, хотя обычно ей становится скучно во время демонстраций, она звонит нам с мамой и болтает, пока произносятся речи. («Что за демонстрация?» — поинтересовалась я в прошлый раз. «Погоди, прочитаю лозунги!» — крикнула бабушка.)

Таких людей, как бабушка Энн, мать называет «либералами», а тетя Элль — попросту «лентяями». Обычно, когда я в гостях, бабушка слоняется по саду или сидит на кухне, работает на компьютере или общается по телефону с Моной. Мона постоянно говорит по телефону, хотя считает себя ужасно занятым человеком. На бабушкином ранчо я могу делать все, что захочу. Я могу есть, что найду, делать уроки под музыку и кататься без шлема на старом мамином велосипеде, бабушка и слова не скажет.

В ту субботу я выбралась из бабушкиного автомобильчика и пошла за ней на кухню, где она готовила кошерную пасхальную запеканку из молотой мацы, изюма и козьего сыра. «Обжарьте, почистите и мелко нарубите горсть сушеных халапеньо», — прочла бабушка в кулинарной книге. Ее бифокальные очки скользнули на кончик носа, и она вздернула голову, чтобы вернуть их на место. У бабушки Энн короткие седые волосы, и она их не красит. Обычно пряди торчат во все стороны. У нее розовая кожа и зеленые глаза, как у матери. Она пухлая, но руки и ноги у нее худые. В результате она похожа на яблоко, в которое воткнули четыре зубочистки.

— Как по-твоему, простой красный перец сойдет? — спросила меня бабушка.

— Наверное. — Я пожала плечами.

Я терпеть не могу запеканку (Мона почему-то называет ее «запэканкой»), так что мне без разницы, что в нее класть: халапеньо или сладкий перец.

— У меня есть красный перец?

Я заглянула в холодильник.

— Не-а.

— А зеленый? — без особой надежды уточнила бабушка.

Я отрицательно покачала головой.

— Гм. Ладно, передай мне луковицу.

Я протянула луковицу, бабушка стала ее шинковать, подпевая Холли Ниар[67].

— Слушай... — начала я.

Меня неделями занимал вопрос, к кому и как обратиться. Разговор с Олден Лэнгли Черновиц мне помог. Тетя Элль тоже оказалась полезной. Но подозреваю, что тетя Элль — «ненадежный источник», как говорит мой учитель по английскому.

— В старших классах у мамы было много парней? — решилась я.

— Конечно.

Бабушка высыпала нарезанный лук на сваренный коричневый рис, лежащий в форме для запекания.

— В основном футболисты... — Щурясь, она глянула в кулинарную книгу, потом на меня. — Погоди. Нет, я перепутала с Люси.

Логично.

— А как насчет мамы?

— В старших классах? Всего один ухажер, насколько я помню. — Бабушка внимательно посмотрела на меня через очки. — А у тебя есть бойфренд?

Я вспомнила о Дункане Бродки. В тот день в компьютерном классе его глаза казались золотисто-зелеными из-за зеленой рубашки. Отвечая на уроке, он мгновение молчит, словно думает не об алгебре или французских глаголах, а о чем-то другом.

— У меня нет, — ответила я. — Просто хотела узнать о маме.

— Насколько я помню, у нее был один, более взрослый, — сообщила бабушка.

Бормоча «орегано», она повернулась ко мне спиной и открыла шкафчик со специями.

— Твоя мама встретила его в старших классах, — наконец продолжила бабушка, — когда в качестве вольнослушательницы посещала местный колледж. Как же его звали? Брайан? Райан? Как-то так. То ли Брайан, то ли Райан.

— Ясно.

Я мысленно пролистала «Больших девочек», но не обнаружила, чтобы Элли встречалась с более взрослым парнем. В колледже она переспала с немолодым профессором. И как-то раз дала полицейскому, который остановил ее машину из-за сломанных задних габаритных огней. Кроме того, у нее была куча парней в колледже. Хотя какие там парни. Просто она с ними спала.

— Они встречались много лет, начиная с выпускного класса и в колледже. — Бабушка встряхнула головой. — Или его звали Колин? Что-то в этом роде.

— Мама встречалась с ним в колледже?

Совсем не то, что в книге, где Элли все четыре года специализировалась на Парнях Богатых Сучек. Эта часть романа меня расстроила, и я вымарала ее маркером. Мне не хотелось жалеть мать. Злиться на нее было намного проще.

— Насколько мне известно, он был ее первой любовью. — Бабушка протянула мне открытую банку. — До Брюса. Жаль, не помню его имени!

Бабушка Энн провела рукой по растрепанным волосам, снова повернулась к кладовой, достала другую банку и пригляделась, держа ее на вытянутой руке.

— Это орегано?

Я взглянула на этикетку.

— Кинза.

— Почти то же самое, — жизнерадостно заметила бабушка и посыпала приправой нарезанный лук.

Мне хотелось выяснить побольше о мамином первом парне и о Брюсе. Но я решила, что лучше сбавить обороты и кое-что разведать самой.

Я поднялась в «лишнюю комнату» — почти пустое прямоугольное пространство с пыльным телевизором в углу, бежевыми коврами и белыми стенами. (На ранчо все ковры бежевые, а стены белые, потому что по поводу остальных цветов вкусы бабушки Энн и Моны не совпали.) Вдоль стены стоят пластмассовые полки, нагруженные барахлом, привезенным бабушкой и Моной из своих старых домов и прошлых жизней. Коробки с табелями успеваемости и костюмами для Хеллоуина, фотоальбомы, грампластинки и даже свадебные альбомы, ведь обе когда-то были замужем за мужчинами.

Я нашла картонную коробку со сложенными свитерами, в рукава которых были засунуты кусочки кедра, и коробку кассет, подписанных «ТСШ-40» почерком тети Элль. Это хорошо. Люблю старую музыку. Я отыскала пыльный магнитофон, засунула в него кассету и улыбнулась, когда услышала молодой, но узнаваемый тетин голос. «С вами Люси Бет Шапиро и сорок лучших песен восемьдесят второго года!» Затем Элль объявила песню группы «Квотерфлэш». «Я закалю сердце, я проглочу слезы», — затянула певица. Я прибавила громкость и раскрыла первый альбом в поисках маминого прошлого.

В нем были только детские фотографии. Поскольку мама, ее сестра и брат мало чем отличались от других малышей, я отложила его в сторонку. Во втором альбоме я нашла фотографию мамы с какой-то вечеринки. Маме лет двенадцать или тринадцать, на ней сарафан с оборками. «Бат-мицва?» — предположила я и перевернула страницу. Первый школьный день. Мама, ее брат и сестра стоят навытяжку перед своим старым домом. На них новехонькие темно-синие джинсы и полосатые рубашки. Тетя Элль с неумело заплетенными французскими косичками. Мама, наоборот, с распущенными волосами. Она улыбается; между зубами видна щель. Наверное, потом она носила скобки.

Также были снимки с Рош Ха-Шана. На маме и тете Элль плиссированные юбки и коричневые колготки, на дяде Джоше криво надетый галстук в полоску. Фотографии со Дня благодарения: все пятеро собрались вокруг жареной индейки. Фотографии с Хануки (тот же стол, вместо птицы — менора). Каток, детский хоккей, футбол. У дедушки темные курчавые волосы, с возрастом поседевшие на висках. На большинстве снимков он прячет глаза за темными очками. Иногда сжимает в крупных зубах папиросу или сигару. Редко улыбается. Разве что изредка усмехается, да и то отнюдь не весело.

Помню, как впервые увидела его фотографию, когда была маленькой. Возможно, в этом самом альбоме, в День благодарения у бабушки. «Кто это?» — поинтересовалась я и ткнула пальцем. Все трое — мама, ее брат и сестра — подошли и заглянули мне через плечо. «Доктор Зло», — произнесла тетя Элль. «Лорд Волдеморт», — отозвался дядя Джош. «Наш отец», — сообщила мать, наклонилась, мазнув меня по щеке волосами, и перевернула страницу.

Я еще увеличила громкость и взяла третий альбом. Шло время. Дети росли, бабушка Энн толстела, ее волосы становились короче и светлее. Потом кудри до плеч, многослойная стрижка, потом прямые седые волосы. Муж Энн, мой дедушка, почти не менялся. Его борода стала чуть длиннее, а манжеты и воротнички — короче. Однажды он сбрил усы, затем снова отрастил. Вот и все.

«Чикаго! — раздавался из динамиков голос Элль. — “Hars to Say I’m Sorry”! Обожаю эту песню!»

Я усмехнулась, переворачивая страницы. Мать отпустила кудри, как у Фарры Фосетт[68]. Почему ее никто не отговорил? Я смотрела, как росли ее сиськи и нос. «Чикаго» сменил Джон Кугуар, затем «Оркестр Дж. Гуилеса». Наконец я добралась до страницы, которую искала, — мать на бат-мицве перед дверью синагоги. Короткие волосы, полный рот железа. Длинное черное платье в розовый цветочек, с розовым кушаком и оборками на подоле и рукавах. Снова коричневые колготки («Непростительная ошибка!» — возмутилась Эмбер Гросс у меня в голове), черные туфли без каблуков, простые золотые «гвоздики» в ушах и больше никаких украшений. Мать выглядела ужасно. Поверить не могу, что бабушка выпустила ее из дома в таком виде, тем более на бат-мицву. Неудивительно, что у нее не было вечеринки. С такой внешностью она вряд ли хотела появляться на людях.

Когда музыка закончилась, я порылась в обувной коробке в поисках другой кассеты. Там лежало штук шесть кассет «Топ-40» за 1982 год и кассета с этикеткой «Чтение 1974», буквы были написаны мелким косым почерком, которого я не видела прежде. Мне стало интересно. Я вставила кассету в магнитофон и нажала на «Пуск».