Где-то далеко бушевали битвы. Где-то северяне сражались с южанами, и страна захлебывалась в крови, в которой гибла ее молодежь, убивая друг друга. Потоки крови заливали Канзас и Миссури, как будто их общая артерия была разрезана. Но сегодня Кристин не думала обо всем этом.

Она была в объятиях Коула. Она училась, где следует прикасаться к нему, как двигаться, как забыть обо всем на свете от его близости. И никакое вино не способно было до вести до такого исступленного восторга, такого сладостного и обволакивающего.

В эту ночь он уснул раньше ее. Кристин разглядывала его лицо, и ей страстно хотелось протянуть руку и коснуться его, но она не смела. Она будто впервые видела его прямой нос, высокие скулы, широкий лоб, красивой формы подбородок, скрытый бородой. Она гадала о происхождении тонких шрамов на его плечах и груди, вспомнила, что он служил в кавалерии Армии Союза до войны. В каких же сражениях ему пришлось участвовать?.. Ей так хотелось дотронуться до него.

Кристин было, потянулась, но тут же отдернула руку. Коул был для нее загадкой, волнующей, неразрешимой. Он притягивал ее, как огонь бабочку, и одновременно пугал. В нем было столько неизвестного. Но страх ее усиливался от сознания, что он никогда не останется здесь, хоть она и нравится ему. Да, она ему очень нравится. Он даже терпит ее вспышки гнева и непредсказуемость поведения. Он может быть предупредительным, нежным, и, как ей кажется, он искренен – как и она – в своей всепоглощающей страсти.

Но она чувствовала, что он не останется, не может остаться. Во всяком случае, надолго. Хуже того, она чувствовала, что он никогда не сможет полюбить ее, в то время как она очень легко может влюбиться в него. Кристин пришло на ум, что другие мужчины бледнеют рядом с ним. Другие мужчины… если вообще кто-нибудь останется, когда эта бойня закончится.

Она встала с постели и, подойдя к окну, вгляделась в темноту ночи. Луна стояла высоко, все казалось таким мирным. Кристин вздохнула. Для остальной страны война началась с первыми выстрелами, которые прозвучали в форте Самтер в апреле 1861 года, но Канзас, казалось, всегда истекал кровью, и Миссури вместе с ним. Армия Северной Виргинии[19] нанесла поражение Потомакской армии[20] в битве при Манассасе дважды, в то время как вдоль реки Миссисипи войскам северян везло намного больше. Северяне выиграли битву при Шилоу, а в прошлом апреле Новый Орлеан пал под напором войск Армии Союза под командованием Фаррагута.

Все это для нее важно, думала Кристин. Для нее важно, кто выиграл сражение, и кто потерпел поражение. Все заботит ее. В Шарпсберге, на реке Антиетам-Крик в штате Мэриленд, обе стороны понесли огромные потери. Кристин как раз приезжала в город, когда поступили списки погибших, – количество их было огромным. Все газеты буквально крича ли, что там состоялась самая кровавая за всю войну битва, что люди шагали по крови, что тела погибших падали на груды мертвых тел. Она видела кругом слезы матерей, жен и воз любленных – как из семей, где молодые люди ушли на войну, чтобы сражаться на стороне Армии Союза, так и из тех, чьи сыновья и мужья присоединились к конфедератам. Она искала в списках погибших имя Мэтью и, не обнаружив его, возблагодарила Бога. Но она видела слезы вокруг, видела отчаяние родителей, сестер, братьев. И все же иногда ей казалось, что настоящая война где-то далеко. Здесь война сводилась к актам терроризма. Люди здесь не сражались с другими людьми, они просто убивали. Все, что она хотела, – это выжить.

Внезапно Кристин почувствовала озноб. В комнате было прохладно, а она ничего не на дела на себя. Обернувшись, она увидела, что Коул не спит и смотрит на нее. Его глаза таинственно блестели, и снова она подумала, что не знает, какие мысли его одолевают. Его взгляд скользил по ней, точно ласкал.

– С тобой все в порядке? – спросил он. Кристин почувствовала, что вот-вот расплачется, сама не зная, почему.

– Просто я думала о войне, – тихо ответила она.

Его взгляд померк.

– Она теперь кажется чем-то далеким, правда? И еще я думаю, что мы воевали со всем не на той войне, что остальная страна. – В его голосе слышалась горечь, и Кристин вдруг почувствовала холод отчуждения, сквозивший в его словах. Коул словно забыл, что она здесь. Но вот он снова посмотрел на нее, и взгляд его был печальным и удивительно нежным. – Не думай об этом, – сказал он Кристин. – Не думай о войне. Ты все равно ничего не сможешь изменить.

Кристин хотела что-то сказать, но от волнения у нее сел голос, и она только кивнула в знак согласия.

– Ложись. Уже очень поздно, – произнес он. Даже когда он говорил шепотом, его голос был глубокий и сильный. Этот голос словно входил в нее и поднимал в душе ветер. Она забыла о войне, забыла обо всем на свете. И откуда только взялась такая смелость? Стоит перед ним нагая… Надо что-то накинуть на себя, чтобы соблюсти приличия.

Но Кристин этого не сделала. Она выпрямилась, откинула назад голову, и волосы ее золотым огнем рассыпались по спине. Она подошла к Коулу. Если между ними ничего другого нет, пусть будет хотя бы честность. Она хотела его. Она ждала ночи, ждала ощущений, которые испытывала в его объятиях, ждала экстаза, который был сладостнее, чем сама жизнь.

Коул подумал, глядя на нее, что она нарочно дразнит его: походка медленная, двигается с кошачьей грацией. Он был рад, что прикрыт одеялом, – он воспламенился сразу. Сжав пальцы, он ждал ее. Ждал, когда она окажется рядом с ним. Едва она приблизилась, он потянул ее к себе и обнял. Он цело вал ее губы и стонал от сладкой истомы и исступленной радости.

Коул никогда не думал, что такое может случиться, но Кристин стала своего рода оазисом в пустыне этой жизни. Она красива, как солнечный восход, как бескрайнее поле пшеницы до этой кровавой войны. И он желал ее. Он и не заметил, как она стала ему необходима. Ее глаза казались ему далеким морем, которое звало его; золотые пряди ее волос были сетями, в которые он попался и которые сулили ему рай. Коул не мог ее полюбить, но мог желать ее. И он страстно желал. Чувствовал голод и не мог насытиться. Казалось бы, лежал, уже полностью удовлетворенный, но одно ее движение – и страсть вспыхивала в нем снова. Он сделал ее женщиной, но даже сейчас в ней оставалось что-то беспомощно-невинное, и это поражало и озадачивало его. И вечно хотелось прикасаться к ней, ласкать изысканно красивое лицо, наслаждаться опьяняющими округлостями ее грудей, вдыхать ее запах.

Этому надо положить конец, Коул понимал это. Но когда она вот так обвивала его шею руками… Нет, так не должно продолжаться.

Но какие бы доводы он ни приводил, страсть рассудку не подчинялась. Он смотрел в ее глаза, голубые глаза, нежные, лучистые, напоенные страстью. Прижав ее к себе, он погружался в нее, как погружаются в сон. Она утишала его боль, дарила ему мгновения экстаза. Он не мог вспомнить, чтобы так нуждался в какой-либо другой женщине. Не мог вспомнить, чтобы так неистово, так отчаянно билось его сердце.

Он никогда не испытывал ничего подобного. Красивая, грациозная, чувственная, она двигалась под ним. Он весь превратился в туго натянутую пружину, потом качнулся и задрожал, и спазмы сотрясали его тело…

Она заснула. Коул положил локоть себе под голову и уставился в потолок, испещренный странными в лунном свете тенями.

Так не должно быть, думал он. Когда месть теснит его душу и сердце опустошено, он поступает нечестно по отношению к ней. Но он ничего не мог с собой поделать. Она сама попросила его об этой сделке. Он не принуждал ее.

Но это не служило ему оправданием.

Она была нужна ему…

И это не оправдывало его. Но истина заключалась в том, что каким-то образом их жизни переплелись. Этого отрицать никак нельзя.

Коул повернулся к ней. Теперь он видел всю ее: гибкое тело, пряди ее волос на плечах, непокорные и в то же время какие-то по-детски мягкие. Он видел ее лицо, полураскрытые губы, чувствовал легкое дыхание. Видел бровь и осторожно к ней прикоснулся, точно стараясь смягчить немного суровую линию. Она такая юная и так много выстрадала. Но она борец по натуре. Неважно, что ей пришлось испытать, она все равно не сдается, борется. Может быть, поэтому он и не мог покинуть ее.

Но ему придется ее покинуть, напомнил он себе. И скоро. Коул встал с постели и подошел к окну. Он должен будет скоро покинуть ее, по крайней мере, на время.

Коул стоял и думал. Завтра он поедет в город и зайдет на телеграф. Он надеялся получить известие, которого ждал. Ему нужно будет уехать, но он не хочет оставлять ее здесь одну. Не теперь.

Но сколько времени он сможет охранять ее?

И сколько времени он может предаваться мечтам? Он закрыл глаза. И думал, думал об одной смерти, о другой…

Назревающая проблема мучила его. При мысли, что Кристин останется на ранчо одна, у него холодело сердце. Он не знал, как поступить. Нет, он знал. Что бы ни случилось: придут янки или рейдеры Куонтрилла, – он сумеет найти способ охранять ее. Он был уверен в этом, хотя и не знал, откуда бралась такая уверенность. Возможно, все объяснялось тем, что это для него было делом чести, а в этом мире осталось слишком мало места для чести.

А может быть, и тем, что он так страстно желал ее. Тем, что она одна могла заглушить его постоянную, непроходящую боль. Тем, что, когда был с ней, он почти забывался…

Но он не хотел ничего забывать…

Нет, хотел. На короткие сладостные мгновения, что она дарила ему.

Какова бы ни была причина, пришел Коул к выводу, они заключили сделку. Он должен защищать ее, даже если все ее тело зарастет волосами, и у нее появятся усы, поклялся он себе.

Коул вяло улыбнулся. Ну почему он не может быть честен с самим собой? Он нужен ей, и она желанна ему. Такова суть их сделки.

Нет, он должен защищать ее, и он, черт возьми, сделает это, и никогда не будет держать ее в руках истекающую кровью. Он защитит ее, чтобы не повторилось то, что было однажды.