Наталья Майорова - Время перемен

Я знала, что для Камиши Степка, как мальчишка, снова стал ставить птичьи силки. «Камилле Аркадьевне так нравится из своих рук птиц на волю отпускать!» Ах! Птички – на волю! Я не говорю Камише, что из трех попавшихся птиц одна погибает или ломает ноги прямо в силках. Зачем ей это знать? И какое мне дело? Просто напомнила Степке, чтоб не смел ставить силки возле разрушенного театра, где живут птицы, хранящие песни моей матери. Степка сказал, что помнит…

С другими было сложнее. Лев Петрович так качал головой, так длинно вздыхал, так ломал в тонких, но сильных пальцах карандаши… Он, без дураков, добрый человек, мне неприятно его обманывать.

Прочие многочисленные Осоргины – Гвиечелли ажитированно шевелились, как одна огромная актиния – морской цветок, который я видела на картинке в отцовской книжке. Платья, шляпки, фата, декор, цветы, как оформить приглашения… Ах, будет цыганский хор?! И американская акробатка?! Замечательно пикантно! Стало быть, надо добавить ярких цветов. Любочка, может быть, решимся сменить кремовый бант на ярко-розовый? Это, конечно, будет смело, но… Мне кажется, они были все-таки немного рады, что удалось так удачно сбыть меня с рук.

Только носатая Луиза смотрит горящим взором и явно понимает, что я ломаю комедию. Но молчит. Я не против была бы иметь ее своей наперсницей вместо полумертвой Камиши, но обстоятельства сложились именно так, а не иначе.

Арабажин тоже хотел промолчать. И молчал часа два, пока Юрий Данилович с дядюшкой Лео вздыхали и вертели пальцами. А потом все-таки сказал:

– Что ты делаешь, Люша? Это ошибка!

Я подумала: он прав. Мне захотелось сказать ему спасибо. Вот именно сейчас, а не раньше, когда это было в сто раз более уместно. Я не сказала, чтобы не множить неуместных поступков. Может быть, зря.

Металлическая Глэдис снимала грим после выступления. Я рассказала ей про свое будущее замужество. Она сказала: если это единственный способ прибрать к рукам дом и землю, то ты, Крошка Люша, поступаешь абсолютно верно. И в будущем не дашь натянуть себе нос и не исчахнешь, как Ляля. В конце концов, сейчас не девятнадцатый век, и даже церковный брак уже совершенно ничего не значит. А ты вообще артистка и полуцыганка. Господь будет судить тебя по отдельному списку. Ты ведь пригласишь меня на эту свадьбу?

– Разумеется, Глэдис! – сказала я, обняла и поцеловала ее. От нее пахло пудрой и немного лошадью.

Вот кто обрадовался, так это Марыська! Пока я рассказывала, она просто выла тихонечко от удовольствия. Ей было наплевать, кто мой жених и что у нас с ним вообще. Для нее главное: я выйду замуж, стану окончательно «приличной» и никогда-никогда больше на Хитровку не вернусь (почему-то ни Глэдис, ни Арабажину, ни моим цыганским артистам, ни даже аристократическим венецианцам Марыся не доверяла. «Они вроде как играются в тебя. Поматросят и бросят!» – мрачно пророчествовала она). А теперь я сама стану помещицей! Эта мысль нравилась Марыське просто на вкус, как сливочное масло на свежайшем, белой муки калаче. Я, разумеется, показывала, что и сама рада не меньше.

Потом мы с Марыськой строили тщательные планы, как нам аккуратно изъять с Хитровки и переправить в Синие Ключи Атьку, Ботьку, деда Корнея и саму Марыську и одновременно не пустить по нашему следу Гришку Черного. Скорее всего, он уже сто раз про меня и убиенного Ноздрю позабыл, но кто знает? Вот чего на моей грядущей свадьбе точно не хватало, так это Гришкиной мести!

– Кстати, Люшка, все минуло, ты теперь замуж идешь, так хоть нынче потешь мое любопытство: что промеж вас с Гришкой было? – спросила Марыська.

– Скажи лучше: чего не было! – рассмеялась я. – Дело в том, что Гришке на каторге не только зубы выбили, но и еще кое-чего отшибли. Он как вернулся, так по-мужски и вовсе уже ничего не мог. Как ему быть? Подельникам признаться – себя уронить. Просто марухи не иметь – вопросы обязательно возникнут. А ко мне у него еще прежде доверие было и, можно сказать, симпатия. Историю с Атькой-Ботькой-то помнишь? Хотя, конечно, я была для него малолетка, он, пока был в силе, сочных баб предпочитал и со мной так просто путался, для покровительства скорее. Ну вот, а после каторги он мне и предложил: я делаю вид, что у нас с ним любовь, а он мне деньжат подкидывает и по другим линиям какую-никакую помощь оказывает. Вот и вся история…

– Вот оно, значит, как… – протянула Марыся и больше ничего не добавила. Как будто бы даже Гришку пожалела. Почему все этому делу такое значение придают – во всю жизнь не могу разобрать!

Я бы с удовольствием пригласила на свою свадьбу Филиппа – как-никак, а он у меня единственный в живых близкий родственник остался. А если кому что в нем не нравится, так на это мне наплевать.

Но Филипп сам не захотел. Изюм и абрикосы сушеные съел и книжки с картинками взял, которые я ему из Москвы привезла, а на свадьбу в усадьбу не захотел. Испугался чего-то, едва под кровать не залез. Сначала вообще долго не мог понять, кто я такая. Ему же сказали, что Люба померла, в огне сгорела. Потом понял наконец и обрадовался. Сказал: раз ты вернулась, значит и Синеглазка придет, потому что вы с ней одной ниточкой связаны. Вот тоже еще – что Груня, что он… Надоели уже! Хотя если учесть, что для Филиппа Синеглазка живьем – это Юлия, так как бы и не совсем глупо про ниточку получается…

Я после с Таней и Мартыном долго чаи с пряниками гоняла и разговаривала. Они мне и рассказали, что в тот день, когда моего и его отца убили, Филипп как будто что-то почувствовал, начал жутко нервничать, а потом почему-то решил (или ему его голоса подсказали), что в Синих Ключах его невесту обижают. И хотя он страшно боялся, побежал туда ее выручать. Что с ним дальше случилось, никто толком не знает – не до него было. Нашла Филиппа Мартынова собака, спустя два дня, в дальнем амбаре, в сено зарывшегося. Когда с ним поговорить пытались, Филипп только зубами щелкал и выл – наше семейное, стало быть, сходство проявилось.

После того как вернули его в лесниково хозяйство, он понемногу отошел и даже к весне стал разговаривать, как прежде. Тогда же и про Синеглазку, которую кинулся от обиды спасать, рассказал.

Вот кто постарел, так это Таня с Мартыном. Мартын – ладно, он моего отца немногим моложе. Они с отцом с юности друг друга знали, и судьба, считай, похожая – оба вдовцы, нелюдимы, дочери не удались… Но Таня-то не старая еще, а уже все лицо в мелких морщинках, как старое яблочко, и горб как будто еще больше стал. Жалко ее. Маша говорила, когда Таня в деревню приходит, так собаки с мальчишками за ней по улице бегут – дразнят. Маша им всем, по обыкновению, геенной грозила, а им хоть бы что – очень уж им Танин горб в развлечение…

Груня и Степка – вот тоже как дети, хоть смейся, хоть плачь. Как не могли терпеть друг друга, когда малые были, так и теперь. Степка, как Груню увидит, так морду на сторону воротит и нос морщит, как будто она не глухотой, а холерой больна, и мне слова сквозь зубы цедит (нарочно, чтоб Груня понять не сумела). Если учесть, что я притом ору и руками размахиваю, а Груня либо стоит с раскрытым ртом, либо на Степку шипит и грозится, вид у нас, друзей детства, еще тот получается.

И как я их ни стыжу вместе иль поодиночке – никакого толку. А большевик Арабажин и дядя Митя покойный говорили – классовое сознание, классовая солидарность… Вот Степка и Груня оба крестьяне, где ж их солидарность-то? А с другой стороны глянуть: Камиша-то со Степкой – и рядом их классы не стояли, а как хорошо подружились… Что-то здесь все-таки не учтено, но об этом пускай Арабажин со товарищи заботится, у меня и своих дел хватит с избытком.

А чего со слугами и всеми прочими сделалось, когда я Атю и Ботю привезла!

Только ангел Камишенька на высоте: сначала, понятно, чуть в обморок не грохнулась, потом сказала свое «Мио Дио!», а после уж умильно добавила:

– Какая же вы все-таки счастливая, Любочка! Еще так молоды, а у вас уже такие прелестные крошки! Я обязательно напишу их портреты!

Манеры прелестных крошек легко можно себе вообразить. Когда они поняли, что теперь можно жрать до отвала и никто слова не скажет (напротив, Лукерья старалась им еще и еще куски подсунуть), сразу же оба стали страдать неостановимым поносом и прятаться по этому делу хорошо если под кустами сирени, а то и в кладовках или за занавесками… К тому же если Ботька так и остался наивным и простодушным, то Атька на Хитровке уже подворовывала и здесь у Насти из-под рук пару серебряных ложек стянула…

От греха подальше мы с Марыськой их пока из Синей Птицы изъяли и поместили вместе с дедом Корнеем, который сразу же, как приехал, прибился к огороднице Акулине и ее мужу Филимону.

Дневник Люши (вторая тетрадь)

Свадьба! Свадьба! Свадьба!

По словам Камиши, это самый прекрасный и волнующий момент в жизни девушки. Волнующий – не спорю.

Хорошо, что в Синей Птице так много комнат – всех можно разместить. Александр сначала сказал, что от него гостей не будет, потому что ему нечего праздновать. Я спросила: «А Арайя»? – «Разве это не твой гость?» – удивился он.