Наталья Майорова - Время перемен

– Как же она спаслась? И где была все это время?

– Жила в московских трущобах. Была там вполне на месте и благополучна. Опознали и вытащили ее оттуда, как я понял, стечением случайных обстоятельств.

– Она и прежде, ребенком, была ужасна. Что же теперь? Она все так же безумна? Тебя назначат опекуном? Но ты же, надеюсь, не собираешься держать ее в Синих Ключах, у нас под боком? Я решительно не хочу ее видеть. Она еще прежде казалась мне опасной, как затаившаяся змея. Теперь же, после ее «благополучной» жизни в трущобах… Представляю, чего она там набралась! Не забудь выкинуть все белье, на котором она сейчас спит… Ты уже подыскал для нее соответствующее учреждение? Какую-нибудь санаторию подальше от Москвы…

– Юлия, прошу, выслушай меня до конца. – Казалось, что каждое слово дается Александру с трудом и ему приходится буквально выталкивать его наружу. – Нынешняя Люба Осоргина внешне вполне разумна. Стараниями ее случайных «спасителей» она оказалась под опекой дальних родственников Николая Павловича. Осоргины-Гвиечелли – вполне аристократическая семья, художники, декораторы, архитекторы, у них собственный дом на Большой Поварской… Они наняли ей учителей, которые приблизительно научили ее хорошим манерам… Впрочем, при любом напряжении ситуации из нее лезут прежние привычки, ее собственные. Но ни один врач сейчас не признает Любу безумной. И она сказала мне, что Синие Ключи – ее родной дом. В сущности, так оно и есть…

– Что-о?! – почти взвизгнула Юлия, на одно мгновение сделавшись похожей на Лидию Федоровну. – А как же ты… как же мы?! Наши планы?!

– Юлия, мы можем жить в Москве, средства на жизнь у нас будут, так как завещание Николая Павловича появлением Любы не отменяется. Я окончу курс в университете, стану работать день и ночь…

– Работать? Потрошить старые могилы и складывать разбитые черепки, как твой малахольный дядюшка?! Уволь меня!.. И что ж, мне просто интересно знать: ты пять лет вламывался в это чертово имение и теперь вот так пойдешь оттуда вон по первому же слову неизвестно откуда вынырнувшей сумасшедшей побродяжки?

– Я был уверен, что это ты не захочешь жить там с ней… с нами… Юлия, Люба вовсе не гонит меня из Синих Ключей. Напротив… мне противно об этом говорить, но я должен… ты должна знать. Она теперь хочет, чтобы мы с ней поженились…

– Вы с ней?! Что за дикость? Неужели это чудовище питает к тебе нежные чувства?!

– Ничего подобного! Просто Николай Павлович Осоргин на самом деле завещал Синие Ключи нашим с Любой детям… Таким оригинальным образом он пытался позаботиться о дочери…

– Что ж, действительно оригинально, – сказала Юлия и после долго молчала. Потом заговорила голосом, каким могла бы говорить весной из ледника с осени замороженная рыбина. – Так ты нынче выбираешь – на ком тебе жениться? На мне: вроде бы по любви, но без Синих Ключей? Или на ней: по расчету, но зато имение и прочее?

– Юлия, о чем ты говоришь?! Я давно выбрал тебя! То есть я и не выбирал никогда… Я не это хотел сказать! Мы поженимся и станем жить в Москве…

– Где? У нас – посреди мамочкиных истерик и скандалов? На съемной квартире, как твои нищие, невесть что воображающие о себе друзья – площадный театрик раскрашенных пифагорейцев?.. Ты готов предать все наши мечты и, поджав хвост, бежать прочь по первому слову сумасшедшей девчонки? Что ж, в этом случае я даже признательна ей. – На последней фразе голос Юлии еще понизился температурой, хотя это и казалось уже невозможным. На красивом побледневшем лице девушки как будто бы выступил иней. – Она показала мне в истинном свете человека, с которым я собиралась связать свою жизнь. Одно сказать – лучше рано, чем поздно. Я разрываю нашу помолвку. Можешь считать себя свободным. Если хочешь, женись на цыганке, может быть, вы даже будете счастливы.

– Юлия, я же люблю тебя одну! – вскричал Александр. – И всегда любил! Я не виноват, что она выжила и появилась здесь!

– Любовь выражается не в словах, а в поступках, – презрительно заметила Юлия. – Ради любви люди, мужчины, совершали подвиги и преступления. Ты никогда не слышал об этом? По-видимому, нет… А теперь оставь меня. Мне надо подумать…

Александр шел по Юшкову переулку, не разбирая дороги и не видя ничего вокруг. Три раза извозчики, грязно ругаясь, осаживали храпящую лошадь у самого его лица и один раз коляска, проехав по луже, обрызгала его с головы до ног. Он ничего не заметил…

Странная мысль посетила его: «Куда уходит счастье? Вот, всего несколько дней назад, оно было тут и казалось вполне материальным, таким же, как пирог с клубникой, солнце над полем или взбитая постель с пуховой периной. И вот его нет. Куда же оно подевалось? Не могло же оно, такое видимое и физически ощутимое, раствориться бесследно! Может быть, оно ушло к кому-то другому? К кому же?»

От Варварки до Козьмодемьяновской улицы Александр честно и напряженно вспоминал, но так и не вспомнил в небольшом кругу своих знакомых ни одного хотя бы приблизительно счастливого человека.

«Как-то неправильно устроен мир, – тупо подумал он. – Все несчастны. Наверное, скоро все-таки будет революция…»

Мы гуляем. Я таскаю за собой Степку. Он совсем вырос и пахнет, как пахли мужики у отца в конторе. Меня это смешило в детстве – мужики ушли, а запах остался. Так делают псы. Иногда я даже заглядывала в конторские углы, – может, когда никто не видит, мужики там все-таки потихоньку писают?

Степка носит на руках Камишу. Ему не трудно – она почти ничего не весит. А Степка сильный – когда мы оба были маленькие, он таскал меня на закорках до Удолья и обратно. Иногда даже по два раза в день. Камиша ничего не знает. Она никогда не видела муравейника. Я рассказываю ей про Королеву Муравьев, про ее солдат, показываю ей охранников муравейника с головами как крошечные молоточки. Они встают на четыре лапки, а две передние поднимают вверх и раскрывают жвалы с кислым муравьиным ядом. Крошечные, угрожают нам, огромным, и готовы погибнуть ради родного муравейника. Степка топчет их сапогами, а Камиша, когда ее все-таки ставят на землю, переступает на цыпочках и старается ни на кого не наступить.

На следующий день Камиша сидит на веранде, закутанная в два платка, и рисует акварелью бал у Королевы Муравьев. Тщательно прорисованная роскошь обстановки (я знаю, что Камиша один раз была даже в царском дворце, хотя по болезни и не представлялась государю). Кружатся всякие букашки в диковинных нарядах. Феклуша с открытым ртом стоит сзади с микстурой на подносике (она специально отняла ее у Степаниды, чтобы посмотреть, как итальянская барышня рисует). Жалко, что сгорели мои театрики. Рисовать я не умею, но с театриками я бы показала Камише бал у Королевы Пауков, а потом когда-нибудь, может быть, познакомила бы ее с Юлией. Интересно, кстати, куда она подевалась? Ни Александр, ни Арайя ни разу о ней не упомянули. А вроде родственники и дружили… Может, она померла от злости?

Странно, но Камиша оказалась хорошей наездницей. От слабости она не может сидеть в седле и почти лежит на шее у лошади. И все время что-то ей шепчет. И лошадь (даже моя Голубка!) ее слушается и вовсе не пытается сбросить. Так что если Камишу на лошадь закинуть, то можно довольно удобно возить ее за собой на веревочке. Не надо запрягать громоздкую карету, а в бричке (Эфир быстро бежит) Камиша сразу простужается. Так я провела ее по всей усадьбе. Смешно – на огороде Камиша не могла определить репу, и свеклу, и горчицу и прочее наше, но зато рассказывала Акулине про какие-то итальянские травки – лечебные или для запаха, я не поняла. Даже обещала прислать ей из Москвы семена.

На Камишу в усадьбе смотрят почти как на призрак «покойной хозяйки», и все, под руководством неусыпной Степаниды, оберегают ее от моих возможных «диких» выходок. Странно, как быстро слуги привыкли ко мне обратно. Как будто и не было этих лет. Словно в Синих Ключах сохранялось, как в музее, место для «сумасшедшей барышни», и вот я приехала и снова его заняла.

Синяя Птица без головы-башни выглядит дико и мертво. Александр этого, конечно, заметить не может. Он восстанавливал все хорошо, чистым лесом, но так, чтобы подешевле. Для него ведь это дом, а не птица. А Арайя заметил. Он рассказал: зимой, когда наискосок через поля летит и летит снег, этот дом, казалось, бежит куда-то, сам не зная куда, как безголовая уже курица бежит по двору, хлопая крыльями… Если бы я могла плакать, я бы в этом месте заплакала.

Синяя Птица чувствует, но не узнает меня. Ночью она ползет, и ластится, и стонет утробой. Я кричу по ночам и просыпаюсь от своего крика. Специально сплю в дальней комнате южного крыла, чтобы не пугать Камишу. Она чутко спит и раза три-четыре за ночь закашливается и пьет лекарство.

Я рассказала Камише, она испортила десяток листов, но нарисовала с моих слов погибший в огне витраж с летящей птицей. С цветами было трудно – она смешивала их, показывала на палитре, я тыкала пальцем, а потом все вместе оказывалось не то. Я ей принесла из кухни чашек попроще, поставила рядом: когда злишься, швырни об пол или об стену, полегчает. Да хоть бы и в меня, я с детства увертливая, а у нее рука слабая. Камиша изнемогала от моих поправок, но ни разу не разозлилась. Одно слово – ангел. Я предпочла бы, чтобы в ней побольше человеческого было. Тогда больше надежды.