– О чем речь, Аркадий Андреевич? – спросил Юрий Данилович.

– О том, что мы до сих пор не знаем, что, собственно, произошло в Синих Ключах в тот трагический день. Каким образом Люба осталась жива, по общим свидетельствам не покидая горящего дома? Почему, оставшись живой, она не объявилась после окончания пожара? Как именно и при чьем посредстве она оказалась в Москве, на Хитровке? В попавшем ко мне в руки Любином дневнике ничего об этом нет.

– И у нас она никому ничего об этом не рассказывала, – кивнул Лев Петрович. – Притом, что рассказывает Любочка охотно, и прочую жизнь в Синих Ключах все у нас уже представляют себе во всех красочных подробностях… Разве только она доверилась Камише. Но это все равно что никому, потому что рассказанная Камише тайна умрет вместе с ней.

– Надо рассмотреть и вариант с травматической амнезией, – качнул головой Юрий Данилович. – Иногда наш мозг милосердно стирает воспоминания. Девочка может просто ничего не помнить об этом ужасном дне.

– Да, безусловно, вы правы, профессор, – согласился Аркадий. – Это вполне может быть, и я сам думал об этом. Но почему-то интуиция подсказывает мне, что она все помнит. И там, в этом злосчастном дне, имеются еще какие-то неприятные сюрпризы…

Синие Ключи, 1902 год

В начале Успенского поста овсы побило градом. Тогда же, говорили, над Удольем пролился дождь из лягушек. В самое Успение корова провалилась в омут на Сазанке и звала пастуха человеческим голосом. Месяц к четвергу вышел из-за леса весь красный и перевернутый, как ворота. Всем было ясно – знамения самые недобрые.

Все оправдалось. После спожинок поглядели на урожай – прослезились.

После схода выборные со старостой ходили в контору к хозяину в Синие Ключи, просили до весны беспроцентную ссуду хоть деньгами, хоть урожайным сам-семь, по-немецки – протравленным зерном, чтоб заплатить выкупной платеж и отсеяться. Барин, зная заранее о решении схода, к мужикам даже не вышел. Велел конторщику крестьянам передать: «Платежи на то и назначены, чтоб вовремя платить. Ни мора, ни глада на вас не было, а коли правильно хозяйствовать не умеете, так учитесь. Вы давно свободные люди, а свободный человек тем от раба и отличается, что по своей воле вперед идет».

Знахарка Липа из своей берлоги на краю оврага не вылезала и ни в Черемошне, ни в Торбеевке не являлась, но верные люди говорили, что в своем котле, где травяное зелье варила, видала она перед Егорием покойную хозяйку – всю в слезах и с распущенными волосами.

В Петров день сгорел, невесть кем подожженный, только что сметанный огромный стог клеверного сена, предназначенный для выписанных из Англии коров, которых держали в Синих Ключах. Молодой ветеринар с бородкой, в синих очках явился в деревню и убеждал крестьян: при чем тут коровы-то? Они же скоты бессловесные, им жрать надобно. Говорил вроде верно, но люди все равно были сердиты.

– Небось для коров и прочей скотины доктора под боком держит, а люди хоть околевай – в распутицу до фельдшера нипочем не доберешься. Хотя что с барина взять, если у него единственную дочь коновал пользует…

– Не скажи, – возражали другие. – Как блажь пришла, так приезжал дохтур из самой Первопрестольной, да в золотом очке, да в коляске на мягких колесах…

– Токмо ее пользуй не пользуй – дурочкой родилась, дурочкой и помрет.

– Отравленная у барина кровь, что и говорить, – оттого и у покойной хозяйки детей не было. Тут никакой дохтур не поможет.

– Неправды не мели, – возражал старик в армяке. – Смолоду был барин как барин. Цыганка его испортила, порчь навела, сердце высушила, один гнев остался. Отсюда все.


На Покров парни из Черемошни, ищущие развлечений, вечером позвали девчат в опустелый, пахнущий водой и листьями господский парк – красиво, в ажурной беседке распить чекушку, покушать тыквенных семечек и на витых качелях покачаться. Не так уж много они и шумели и лузги насыпали самую чуточку, а только дворник с садовником их по распоряжению барина погнали взашей, с великой обидой, так что одна из девушек даже платок свой обронила. А может, и еще чего из платья… но это доподлинно неизвестно, только уж к рассвету порол ее отец как сидорову козу.


Приезжал из Калуги важный «аблокат» в шерстяном пальто с воротом до попы и с кожаным портфелем. Сидели с хозяином в конторе, всех повыгнав, много часов, потом пошли в дом заморские громадные папиросы курить и коньяки пить. Деревенский сын, время от времени услужающий на конюшне в усадьбе и имеющий конторскую поломойку в подружках, рассказал отцу с матерью, что решено промеж господ землю у крестьян за нерадивость судом отобрать. Оставят, дескать, только тех, у кого не меньше двух лошадей и трех коров – пусть и дале крепко хозяйствуют. А прочих вместе с детишками пустят голыми по белу свету, а на их место за старост поселят людей из страны Германии, а прочих – черных как черти – привезут из далекой австралийской земли.

Светланин муж Ваня от того известия обомлел, обрадовался, прикинул, как с семьей в город подастся и на механическую фабрику наймется, но залюбопытствовал и черными людьми и послал Степку к Любови Николаевне разузнать чего-нито про австралийскую землю.

Вскоре Степка, важный до невозможности, в чистых нанковых штанах и даже гребнем причесанный, рассказывал у старосты на дворе, что в стране Австралии и вправду живут дикие черные люди, и все они до одного злые колдуны. А оружие у них – бумбамранг – тоже заколдованное. В кого его хозяин пошлет, тому оно голову с плеч сносит долой, а само обратно к хозяину возвертается. И пашут и сеют черные колдуны не на лошадях и быках, а на специальных зверях-кенгурах, которые ходят как люди на задних лапах, а телят своих носят в сумке на брюхе, пока те не вырастут. Ловят их в пустыне в тот момент, когда они у матери из сумки вылезают, и после долго приучают к узде. Зато уж как приучишь, так и будет эта кенгура всюду за тобой ходить, ни привязывать, ни стреноживать ее не надо. Едят эти кенгуры что придется, самые обученные могут даже за столом как люди сидеть – это у них в Австралии за фокус считается. Черные люди к своим кенгурам очень привязаны и потому их с собой привезут…

– Чушь какая-то! – с досадой сказал староста, грамотный, степенный мужик. – Кого слушаем?!

– Светланка, а давай, допрежь как в город подаваться, заведем себе такую кенгуру, а? – прошептал жене Ваня. – Занятно ведь, и если она себе и пропитания не требует…

– Остынь, дурак! – прошипела Светлана и прижала ладони к загоревшимся щекам.

Двое поповичей, гостившие в деревне у крестного, взгромоздились вдвоем на одного коняшку и понеслись охлюпкой в родной дом. Там на два голоса рассказали такое, что попадья Ирина не уставала охать и креститься, младшие с визгом попрятались под лавки, а отец Даниил колебался – то ли за розгу хвататься и пороть вралей нещадно, то ли мчаться немедленно в Синие Ключи – увещевать и бесов изгонять. Только старшая поповна Маша потаенно и торжествующе улыбнулась, пробормотала: «Близится время… Но я уж, Бог даст, в обители буду…» – и пошла готовить хряпу поросятам.


В этот раз Осоргин уклоняться от разговора не стал. Остановил зло всхрапнувшего Эфира, обвел сверху взором – холодным и сверлящим – угрюмых мужиков. Они стояли тесной кучкой, кое-кто и с покрытой головой. Солнце пекло, кузнечики радостно стрекотали, возле крайней избы надсадно скрипел колодезный журавль с полным ведром – баба, вышедшая за водой, забыла о нем, завороженная происходящим.

– И чего вы от меня хотите? Я вам чем-то обязан? Где документ, предписывающий, что арендовать должны именно вы?

Мужики, хоть и были очень решительно настроены и договорились не слушать никаких лишних слов, обескураженно переглянулись. Документ – это было серьезно! И откуда ж его взять, документ-то?..

– Вы погодьте, барин, вы поимейте милость, выслушайте… – миролюбиво заговорил один, но Осоргин прервал его – своим резким, отрывистым, жестяным каким-то голосом, далеко разнесшимся:

– В дискуссии вступать не намерен. Кто хочет делать дело – милости прошу. И я, и агроном господин Дерягин поможем любым советом по части разумного сельского хозяйства. Хотите использовать машины – учитесь. Криворуких не подпущу.

В этом голосе, хотя он, казалось, и сулил некие непонятные блага, всем послышалась явная угроза. Не испугался один Прохор Панин, бедняк и смутьян известный. Выдвинулся вперед:

– Ты, барин, агрономом не загораживайся. Скажи как есть: с землей что? Пашню и дальний выгон пользуем, как положено? Озимые пора сеять! Или отымаешь?

Осоргин смерил его раздраженным взглядом – как надоедливого щенка. Однако ответил, обращаясь к старосте:

– В десятый раз повторить? Хорошо. В этом году сделки уже заключены, менять поздно. В будущем, если угодно, арендуйте. За луг – пятнадцать, за пахотную землю – восемнадцать с десятины.

После таких слов умолкли даже кузнечики. Как будто даже им, тварям безмозглым, все сделалось безжалостно ясным.

Мужики стояли на дороге, позабыв, как говорить и двигаться. Впереди ждала безнадежная голодная зима.

Дневник Люши (вторая тетрадь)

На краю обрыва ветер всегда сильнее. В спину или в лицо – это все равно. Бывает и так и эдак. Как будто кто-то хочет заставить решиться – шагай вперед или уходи вовсе. Ока залила луга. Внизу – океан воздуха и световые переливы.

– У почтаря в Торбеевке агитаторы живут, – говорит Степка. Он давно отошел от края и сидит, обняв колени руками. – Один вроде студент, другой годами постарше. Глаз вострый, голос въедливый.

– Как это – голос въедливый? – оборачиваюсь, не понимая, я.