Барбара Вуд - Время Мечтаний

В дверь снова постучали, вновь отвлекая Колина от размышлений. В кабинет вошел пятнадцатилетний Джадд в форме сельскохозяйственного колледжа Тонгарра: серых фланелевых брюках и темно-синей куртке. Он был высокий и тонкий, как тростинка; его белокурые с серебристым оттенком волосы напоминали шелк, а ярко-голубые глаза обезоруживали своей ясностью.

– Можно мне поговорить с вами, отец?

– Конечно, сын, заходи, – обрадовался ему Колин. Джадд закрыл дверь и в нерешительности остановился.

Он предпочел бы разговаривать с отцом в другом месте, в гостиной, например, где не чувствовалось бы так сильно гнета истории и незримого присутствия давно ушедших в мир иной. Хотя ему было почти шестнадцать, но кабинет отца по-прежнему пугал его. Джадд старался не смотреть на последнюю вышивку, присланную леди Энн и висевшую на стене в рамке под стеклом. Это было стихотворение под названием: «Церковь с привидениями в Килмарноке»: «Приближался Килмарнок, где призраки и вурдалаки кричат по ночам». Джадду больше нравились стихи об австралийской глуши, например, баллады Хью Уэстбрука, в которых он рассказывал о золотом солнце и сияющих небесах, о людях, полных жизненных сил, не боящихся призраков и легенд.

– Так о чем ты хотел поговорить со мной, Джадд? – напомнил Колин, наливая себе виски. Он с нетерпением ждал дня, когда сможет представить Джадда в городском мужском клубе, и они в первый раз выпьют вместе.

– Они просят меня принять решение, отец. Мне скоро шестнадцать, и мой курс обучения завершится спустя год после этого. Но если я решу остаться, тогда меня зачислят на специальный…

Колин жестом прервал его.

– Джадд, тебе известно мое мнение на этот счет. Я тебе уже его высказал. Зачем снова возвращаться к этому?

– Отец, я думаю, вы несправедливы ко мне.

– Джадд, тебе только пятнадцать, – терпеливо улыбаясь, наставлял сына Колин. – Ты сам не знаешь, чего тебе на самом деле хочется.

– Мне скоро шестнадцать. Разве вы не знали в шестнадцать, чего хотите?

– Я думал тогда, что знаю, – Колин теперь улыбался грустно и глубокомысленно. – Я был молод, не знал жизни и наделал много ошибок. Мне хочется уберечь тебя от этого.

– Я бы предпочел совершать собственные ошибки, сэр.

Перед мысленным взором Колина промелькнуло грозное лицо сэра Роберта.

– Ошибки причиняют боль, – сказал он Джадду. – Мне хочется избавить тебя от мучений, через которые пришлось пройти мне. Временами я жалею, что поддался твоим докучливым просьбам позволить тебе ехать в Тонгарра. Мне следовало, как я и планировал, отправить тебя учиться в Англию. Но я подумал, что твоя учеба в сельскохозяйственной школе пойдет в будущем на пользу Килмарноку. Теперь мне ясно, что я ошибался.

– Но, отец, школа мне подходит, – нетерпеливо возразил Джадд. – Думаю, что в свое время я смогу использовать полученные знания для выведения какого-нибудь нового сорта пшеницы, устойчивой к засухе.

– Джадд, но ты же овцевод. А не земледелец, – Колин обошел стол и положил руку на плечо сыну. – Мне бы не хотелось, чтобы мы ссорились. Неужели ты не понимаешь, что я забочусь о твоих интересах. Я не позволю тебе унизить себя, став учителем.

– Но я же не останусь учителем навсегда, отец. Мне хочется быть ученым.

Колин покачал головой. И откуда в мальчике столько упрямства? И вдруг Колин представил, как сам стоял когда-то перед человеком с таким же непреклонным, как у него теперь, лицом, в похожем кабинете в большом каменном замке почти таком же, как этот. В ушах его звучал голос отца:

– Придет день, и ты станешь хозяином Килмарнока. Я запрещаю тебе ехать в Австралию.

«Нет, – думал Колин. – Тогда все было иначе. Я должен был уехать. Должен был найти свой путь в жизни».

– Джадд, – сказал он решительно. – Я построил эту ферму для тебя. В тот день, когда ты родился, я пообещал, что передам тебе свои владения. Как же ты можешь сейчас говорить мне, что готов довольствоваться должностью учителя?

– Отец, я не собираюсь пока ни на чем останавливаться. Мне хочется столько всего узнать и сделать.

– Джадд, ты в свое время станешь хозяином Килмарнока.

– Отец, я не шотландский лорд и никогда им не буду. Я – австралиец и горжусь этим.

Колин нетерпеливо вздохнул. И откуда только у мальчика взялись эти представления? С самого раннего детства Колин постоянно рассказывал Джадду о его родовом замке. Он описывал ему строгую красоту острова Скай, часто покрытые тучами небеса, луга, подобные толстому зеленому бархату, суровое великолепие гор Куллинз, озера, напоминающие жидкий сплав олова со свинцом, скалистые горы, обветшавшие фермерские домики – все, что было ему дорого. Колин учил Джадда любви и преданности родовому имению Килмарнок и Шотландии в целом. Первая песня, выученная Джаддом, была на стихи Бернса:

Куда же теперь подевалась эта преданность? В чем он ошибся, прививая сыну чувства принадлежности роду и кельтскую гордость? Героями детства Джадда должны были бы быть Уильям Уоллес и Роберт Брюс, но вместо этого он восхищался мятежным каторжником по имени Паркхилл и разбойником Келли.

Проходившая по коридору Полин услышала голоса, доносившиеся из-за закрытой двери кабинета. Она остановилась и прислушалась, думая о том, что, может быть, это подходящий момент, чтобы поговорить с Колином. Сказать о своем желании поехать отдохнуть с ним вдвоем в какое-нибудь романтическое место. Из услышанного она поняла, что это очередной спор с Джаддом.

Иногда ей хотелось, чтобы сын Колина был ее собственным. Высокий и привлекательный внешне, он больше походил на свою мать, чем на отца, и к тому же был умен и приятен по натуре. Вначале Полин пыталась стать ему матерью, но успехи ее на этом пути оказались более чем скромные. Ни он, ни она не могли справиться с мыслью, что он ребенок другой женщины. В конечном итоге, ей не удалось чувствовать себя с ним непринужденно. И Джадд с детской чуткостью сумел это уловить. Он называл ее «Полин» и, представляя друзьям, говорил: «Это жена моего отца». Но ей иногда хотелось, чтобы, по крайней мере, перед друзьями он называл ее мамой.

Полин слегка приоткрыла дверь и увидела в щель, как Колин прошел к столику с напитками и налил себе виски. В сорок восемь лет Колин выглядел превосходно. Он поддерживал себя в прекрасной физической форме, а проседь в черных волосах только украшала его. Полин вспомнила, как сильно влекло ее к нему во время их медового месяца, как страстно ей хотелось, чтобы он прикоснулся к ней. Когда же она охладела к нему? Когда угасло в ней это влечение и он стал просто человеком, вместе с которым она жила в одном доме? Потом ей вспомнился Джон Прайор, взволновавший ее совсем иначе. Он пробудил в ней прежние чувства, которые она испытывала когда-то к Хью Уэстбруку: сердечное тепло, нежность, равно как и страсть.

Она услышала, как Колин сказал Джадду:

– Никто из Макгрегоров Килмарнока никогда не был учителем, и мы не станем вводить это новшество.

– Но отец, – пытался возразить Джадд.

– Господи, сын, что бы подумала твоя мать?

– Полин не возражает.

– Не она! Твоя настоящая мать!

Полин застыла на месте, потом тихонько прикрыла дверь и осталась стоять, уставясь в полумрак коридора. Так, значит, она предположила верно: любовь в Колине жила, но не к ней. Конечно, она всегда это знала. Его сердце по-прежнему занимала Кристина. И Полин вдруг поняла, что Кристина, возможно, и останется там навсегда. Полин стояла среди расплывчатых теней коридора, занятая своими мыслями. Она хотела родить ребенка. Она думала о Джоне Прайоре. Думала она и о Хью Уэстбруке.

Впервые за девять лет, Полин решила отправиться в «Меринду». Стараясь выглядеть наилучшим образом, наряд она выбирала с особой тщательностью. Полин не замечала в себе ни беспокойства, ни нервного возбуждения и вполне разумно рассуждала, что доведенная до отчаяния женщина готова на решительный поступок.

Роковая встреча с Джоном Прайором состоялась месяц назад, и с тех самых пор Хью Уэстбрук не шел у нее из головы. Не переставала размышлять она о том, как все могло бы сложиться, если бы ей не взбрело на ум уступить Хью другой женщине. Полин пыталась представить, какими были бы ее дети, если бы она вышла за него замуж. Думала о пустующей детской рядом со своей спальней, ежемесячном разочаровании, и отчаянном желании родить ребенка. Пока ей позволяли годы. И все эти мысли у нее связывались с Хью.

Она оглядела себя в зеркале. «Красива по-прежнему», – писали о ней на страницах светской хроники. Но Полин понимала, что недалек тот день, когда среди белокурых локонов появятся серебристые прядки, и ей подумалось, что женщину не волнует седина, если ей есть чем гордиться в жизни. А чем может гордиться она, чего она добилась в свои тридцать три года? У нее весь шкаф заставлен трофеями: кубками и статуэтками, блестящими, но холодными, с выгравированными на них датами, названиями соревнований и званиями победителя. Но награды нельзя приласкать, их нельзя любить, и от них не дождаться взаимной любви. «А как много бы они значили, если бы мне было кому их передать, – думала Полин. – Насколько больше удовлетворения доставили бы достижения в верховой езде и стрельбе из лука, если бы можно было научить всему дочь, будь она у меня». Жизнь представлялась Полин бесцельной и серой.

На туалетном столике лежал свежий номер «Таймс». Полин прочитала письмо, опубликованное на второй странице. «Пора нам перестать делить себя на жителей Виктории, Квинсленда и Нового Южного Уэльса, – писал Хью Уэстбрук – Надо думать, что мы австралийцы: все, как один. Надо распрощаться с мыслью, что наш дом Англия, нам не нужно обращать взоры за океан в поисках защиты и поддержки. Пришло время повзрослеть и осознать себя единым народом».

Полин слышала, что Хью выступал по вопросу о федеративном объединении австралийских колоний. Он говорил о том, что почти за столетие после появления в Австралии первых белых людей австралийский континент был разделен на шесть независимых провинций, пекущихся исключительно о своих собственных интересах, и оторванность их друг от друга настолько велика, что у каждой из них существует собственная почтовая система и свои марки, свои армейские части и флот, имеющие в каждой провинции свою форму. Товары, ввозимые из другой колонии, облагаются высоким налогом. Даже ширина железнодорожной колеи везде разная. По мнению Хью, все эти факты вредили интересам австралийцев. «Это же самая настоящая нелепость, – писал в «Таймс» Хью, – что человек, едущий из Нового Южного Уэльса в Викторию должен переводить часы, потому что эти две колонии не могут согласовать время. Такое соперничество между колониями способно затмить даже соперничество между европейскими государствами». Искренность патриотических чувств Хью к Австралии вызвала у Полин гордость. И ее потянуло к нему еще сильнее.