– Ты в ней надолго не останешься. Когда наберешься сил, чтобы сесть на лошадь, мы уедем…

– Мы? Вы разве возьмете меня с собой?

– Ты всегда ездил со мной, – печально произнесла Катрин. – Ты больше этого не хочешь?

Готье молчал, и сердце Катрин болезненно сжалось. А если он откажется? Неужели она нашла его и вырвала из рук гнуснейшей на свете смерти только для того, чтобы еще безнадежнее потерять? Она почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза.

– Ты не отвечаешь? – прошептала она едва слышно.

– Я не знаю, что сказать… Вы такая прекрасная, что мне хочется пойти за вами… как за звездой. Но если я хочу вспомнить о своем прошлом, может быть, лучше мне идти одному. Мне что-то говорит, что я должен быть один, что я всегда был один…

– Нет, это неправда! В течение трех лет мы были почти неразлучны. Мы вместе переносили страдания, вместе боролись, вместе защищали свои жизни, ты столько раз спасал меня! Как же мне быть, если ты меня оставишь?

Она опустилась на край кровати и, спрятав лицо в дрожавшие руки, прошептала с болью в голосе:

– Умоляю тебя, Готье, не оставляй меня! Без тебя я же пропаду… пропаду!

Горькие слезы покатились из-под ее пальцев. Она почувствовала себя одинокой, покинутой всеми. Да еще этот монах, этот ходячий кошмар, призраком бродивший по замку! И надрывавшая душу ностальгия, страшная тоска по родному краю, по сыну, яростная ревность, которая грызла Катрин и переворачивала все нутро каждый раз, как она вспоминала своего супруга. Теперь и Готье от нее отворачивался, он все забыл. Это было уже сверх всяких сил. Она услышала, как Готье бормотал:

– Не плачьте, мадам, раз вы так расстраиваетесь, я поеду с вами…

Она подняла заплаканное лицо:

– Это похоже на жалость! Но ты же когда-то любил меня! Ты же жил только для меня, только мной… Если память тебе изменила, хоть сердце твое, по крайней мере, должно было меня узнать!

Он наклонился к ней, заглядывая в нежное лицо:

– Я так хотел бы вспомнить! – произнес он печально. – Вас полюбить нетрудно. Вы так прекрасны!

Робкой рукой он взял молодую женщину за подбородок, поднял его, чтобы лучше рассмотреть бархатные зрачки, которые от слез сияли еще ярче. Смятенное лицо нормандца оказалось теперь совсем близко от лица Катрин, и она более не смогла с собою совладать, совладать со своим желанием. Будто в ней звучал голос Хамзы, нашептывая ей: «Попробуйте разбудить в нем любовь…» Тогда она попросила Готье:

– Поцелуй меня!

И увидела, как он замялся. Тогда, потянувшись к нему, она сама нашла губы Готье, прильнула к ним и обняла обеими руками массивную шею. Сжатые губы не сразу ответили на ее ласку, словно нерешительно выжидали у самого края удовольствия. И потом Катрин почувствовала, что губы Готье ожили, внезапно став пылкими, а руки нормандца сжали ее. Сплетясь, они упали на кровать.

От его губ, которые теперь сильно и жадно завладели ее собственными, Катрин почувствовала вспыхнувшее в ней желание. Она всегда чувствовала к Готье глубокую нежность, и когда Катрин целовала его, она думала только о том, как создать тот самый шок, способный возвратить ему память. Но теперь пробудилось ее собственное желание, которое вторило желанию Готье. Яркой искрой ее пронзила мысль о супруге, но она с гневом отбросила ее. Из чувства мести близкое удовольствие удесятерило в ней желание. Она заметила, что руки Готье не справляются с тесемками сложной шнуровки на платье. Катрин мягко оттолкнула его:

– Подожди! Не спеши!..

Гибким движением она выпрямилась, встала. Слабый свет свечи показался ей недостаточным. Она не пожелала отдаться ему тайно, исподтишка, в темноте. Ей захотелось, чтобы было много света, чтобы как следует осветились ее лицо, ее тело, когда Готье овладеет им… Схватив свечу, она зажгла оба канделябра, стоявшие на ларце у стены. Сидя в ногах кровати, он смотрел на нее, не понимая, что она делает.

– Зачем все это? Иди ко мне… – умолял он, протягивая к ней нетерпеливые руки.

Но она удержала его взглядом.

Заметив нож, лежавший на столе, Катрин одним ударом разрезала тесемки и поспешно освободилась от одежды. Жаждущий взгляд следил за каждым ее движением, скользя по телу. Когда с нее пала последняя одежда, она потянулась в золотистом свете свечей, потом, скользнув в кровать, легла и наконец протянула руки:

– Теперь иди ко мне!

* * *

– Катрин!..

Он крикнул ее имя, как призыв, в самый острый момент наслаждения и теперь, задыхаясь, в смятении смотрел на нежное лицо, которое держал в своих руках.

– Катрин! – повторял он. – Мадам Катрин! Неужели я все еще вижу сон?

Волна радости захлестнула молодую женщину. Хамза был прав. Любовь Готье проснулась вновь и сотворила чудо… Он вновь стал самим собой… И она чувствовала себя необыкновенно счастливой. И когда Готье попытался отстраниться, она удержала его в объятиях и прижала к себе.

– Останься!.. Да, это я… Ты не во сне, но не оставляй меня!.. Я тебе все объясню позже! Будь со мной! Люби меня… Этой ночью я принадлежу тебе.

Ее губы были так сладостны, так нежно и желанно было тело, которое Готье сжимал в своих объятиях! Обладать наконец этой обожаемой женщиной было слишком давней мечтой, и эту мечту он слишком долго сдерживал, казалась она недостижимой! Ему все чудилось, что он пробуждался от грез, но горячая кожа, одурманивающий аромат тела были поразительной действительностью. И он отдавался Катрин со страстью, опьянялся ею, как терпким вином, утолял свою жажду. А Катрин, счастливая, удовлетворенная, с живой радостью отдалась этому урагану любви.

Между тем к середине ночи ей показалось, что происходит что-то странное. Она вроде бы услышала, что дверь в комнату отворилась. Она выпрямилась, на миг прислушалась, подав знак Готье молчать. Догоравшие свечи все же в достаточной мере освещали комнату: увидела, что дверь закрыта. Не слышно было никакого шума… Катрин подумала, что просто у нее разыгралось воображение, и, забыв, вернулась к утехам любви, к своему любовнику.

Рассвет уже был совсем близок, когда Готье наконец заснул. Он погрузился в тяжелый и глубокий сон, наполняя башню звучным храпом, который вызвал у Катрин улыбку. Вот это были настоящие фанфары ее победы! Она чувствовала к нему глубокую нежность. Любовь, которую он ей дал, была – она это знала! – редкостного качества: Готье любил ее, только ее саму, ничего не требуя себе, и эта любовь согревала заледеневшее сердце Катрин.

Она наклонилась над спавшим и нежно поцеловала закрытые веки. Потом поспешно оделась, так как хотела вернуться к себе до наступления утра. Не так-то просто ей было одеться, тесемки были разрезаны.

Справившись с одеждой, Катрин выскользнула в коридор, спустилась на цыпочках по каменной лестнице. Небо начинало светлеть. Дозорные спали, облокотившись на свои пики. Катрин вернулась к себе в комнату, не встретив ни одной живой души. Поспешно сбрасывая одежду, молодая женщина со сладким вздохом скользнула в свежие простыни. Она чувствовала себя усталой, до предела разбитой целой ночью любовного жара, но в то же время странным образом она избавилась от всех призраков и теперь засыпала почти счастливой. Конечно, это не было тем опьяняющим и чудесным отрешением, которое давал ей только Арно. В руках этого единственного человека, которого Катрин только и любила в жизни, она забывалась, растворялась в счастье. Но в эту ночь та глубокая нежность, которую она испытала к Готье, ее страстное желание вырвать его из угрожавшего тумана безумия и болезненный голод ее молодого тела заменили настоящую страсть. Она обнаружила, какое успокоение для тела и души могла дать любовь пылкого и искренне влюбленного мужчины… Даже беспокоившая загадка Фра Иньясио смягчилась, и до какой-то степени она освободилась от мистики…

Что же до того, что за этим последует, какие изменения принесет эта ночь, во что выльются ее взаимоотношения с Готье, Катрин отказывалась об этом думать. Не теперь… Позже… Завтра! А сейчас она так устала, так устала… Ей так хотелось спать! Веки смежились, и она провалилась в счастливое небытие…

Легкое прикосновение чьей-то руки к ее животу, ягодицам разбудило Катрин. Было еще очень рано. Свет едва голубел в окне комнаты. Сонный взгляд Катрин обнаружил сидящую на кровати фигуру, но она не сразу узнала своего гостя. Рассветная прохлада и легкое прикосновение руки, которая продолжала ее ласкать, вернули ее к действительности. Простыни и одеяла были отброшены в ноги, она лежала нагая, поеживаясь от холода. В тот же момент фигура наклонилась над ней. Онемев от ужаса, Катрин, наконец, увидела, что это был Томас де Торквемада. В полном ужасе Катрин уже готова была закричать, но его рука грубо легла ей на губы… Она попыталась сбросить ее, напрасно… Ногти поцарапали ей грудь, сильный удар коленки заставил раздвинуть ноги, и сразу на нее обрушилось влажное от холодного пота едко пахнувшее голое тело.

Катрин тошнило от отвращения, она извивалась под мальчишкой. Он царапал ее, она застонала. А он тихо насмехался:

– Нечего притворяться, потаскуха!.. Я тебя видел ночью в башне с твоим слугой!.. А! Там ты небось отдавалась с радостью, мерзавка поганая! Мужчины тебя хорошо знают, бесстыдница? Ну же, показывай мне, что ты умеешь!.. Сейчас моя очередь… Целуй меня! Шлюха!..

Он перемежал свою ругань слюнявыми поцелуями и глухими стонами. Он удерживал молодую женщину, зажав ей рот железной ладонью, и пытался судорожно овладеть своей жертвой, но это у него не выходило. Под костлявой рукой, которая давила ей на губы, Катрин почувствовала, что совсем задыхается. Как он был отвратителен!

На миг рука чуть ослабла. Она воспользовалась этим и постаралась укусить ее. Томас закричал и инстинктивно отдернул руку. Тогда Катрин изо всех сил завопила, как зверь на краю гибели… Мальчишка принялся ее бить, но ему не удалось заставить ее замолчать, и теперь он сам принялся кричать так же громко, как и она, во власти настоящего приступа слепой ненависти. Катрин едва расслышала стук в дверь, затем последовали сильные удары, раздался мощный треск ломавшегося дерева. Она увидела Жосса, который рванулся к ней на помощь. Бывший бродяга устремился к кровати, выхватил оттуда Томаса и принялся дубасить его. Спрятавшись за занавески кровати, Катрин закрыла глаза, чтобы не видеть драки, но слышала глухие удары кулаков Жосса по голому телу пажа, при этом Жосс не скупился выливать на гнусного мальчишку фонтан отборных ругательств.