Георгина подошла к ограде одного садика; женщина в красном саронге и голубой кебайе, низко согнувшись, обрабатывала мотыгой кусок голой земли.

– Добрый день. Извините, пожалуйста.

Женщина бросила на нее взгляд через плечо и разогнулась, уставившись на нее с нескрываемой растерянностью.

– Извините. – Георгина заставила себя улыбнуться. – Я ищу Семпаку. Раньше она работала в городе. В Л’Эспуаре, у туанов Финдли и Бигелоу.

Женщина быстро опомнилась от неожиданности, что белая неня в простом муслиновом платье, без шляпы и зонтика, по-малайски спрашивает ее о ком-то из деревенских.

– Идите прямо, мэм, – мотыгой указала она направление. – До развилки. Там свернете налево. До дома с большим манговым деревом.

– Спасибо.

Георгина чувствовала на своей спине взгляд женщины, ее соседок и слышала перешептывание детей, которые следовали за ней на некотором расстоянии; это перешептывание то и дело переходило в тихое хихиканье.


Семпака сидела перед хижиной, качала на коленях малыша, который сосал свои пальцы, и смотрела на горстку детей, играющих в догонялки вокруг дерева манго. Рядом с домом мужчина колол дрова; еще молодая женщина пропалывала овощные грядки.

Георгина подошла к ограде, и Семпака ее увидела. Так, как будто знала о ее прибытии и только и ждала ее.

– Селамат сеяхтера, Семпака.

Лицо Семпаки было в движении как облака, проплывающие по небу; Георгина не знала, как истолковать ее волнение.

– Стой там! – воскликнула она. – Я иду к тебе.

Она поставила ребенка на землю, нежно погладила его по голове и встала.

Они молча оглядывали друг друга через ограду.

Семпака постарела за те пять лет, что прошли после смерти Ах Тонга. Глубокие борозды прочертили ее коричневое лицо, контуры которого расплылись, седые волосы стянуты на затылке в узел, виски совсем белые. Глаза ее враждебно сверкнули, но в них стояло еще что-то другое, что было для Георгины загадкой.

– Чего тебе надо? – спросила Семпака, приняв отчужденную позу: скрестив на груди руки; одного из передних зубов не хватало.

– Мой отец умер в прошлом году.

Подбородок Семпаки приподнялся чуть выше.

– Кто такая Тиях?

Глаза Семпаки сузились:

– Значит, все-таки он тебе сказал. – Ее взгляд скользнул мимо. Георгина глубоко вздохнула. – Идем со мной.

Они шли по тропинке между садами, которая в какой-то момент затерялась в полях и лугах, над которыми простирали тень ветви деревьев; серебряный звон кузнечиков и цикад наполнял сладкий, напоенный травяным настоем воздух.

– Как у тебя дела? – тихо спросила Георгина, больше не в силах выдерживать молчание, но Семпака не ответила ей.

Под развесистым фиговым деревом Семпака с кряхтением села на траву; рот ее скривился в насмешливую гримасу, когда Георгина последовала за ней.

– Что ты хочешь знать?

– По возможности все.

Семпака не торопилась, смотрела на мошкару и мух и следила за порхающей бабочкой, пока та не скрылась в траве.

– Тиях была из нашей деревни, – наконец начала она вполголоса. – К тому времени многие молодые мужчины ушли из деревни, чтобы зарабатывать в городе вместо того, чтобы работать на поле или ловить рыбу. А женщины почти все остались. Однажды приехал в гости один из тех парней, что устроились работать саисами, и стал спрашивать насчет девушки, которая уехала бы с ним в город. Дескать, туан одного саиса, его знакомого, ищет горничную для своей мэм.

– Яти? – попыталась отгадать Георгина.

Семпака отрицательно покачала головой:

– Нет, не Яти. Тогда был другой. Многим девушкам хотелось получить это место, но их не отпускали. Их семьи были против. Хотя такая работа и приносила деньги, но потом ни один мужчина не брал в жены девушку, которая долго пробыла в городе. А Тиях отпустили, и он увез ее.

На ее лице появилась улыбка, и она на мгновение помолодела.

– Мы все завидовали. Тиях и без того была самой красивой девушкой в деревне, а тут ей еще и денежная работа в городе привалила. И когда раз в месяц она приезжала в гости и привозила своей семье деньги, столько было рассказов. О большом новом доме и хорошенькой комнате в жилище для прислуги, которую она занимала одна. Она там хорошо питалась, и ей даже дарили новые саронги и кебайи, которые ей и стирать-то самой не приходилось. Она с восторгом говорила о своей мэм, которая была красивой и сердечной женщиной. Но такой несчастной оттого, что хотела ребенка, а его все не было. Не выживали. И ей уже больше нельзя было рисковать в ближайшее время, было слишком опасно для нее.

Мина Семпаки ожесточилась и после этого не сразу расслабилась.

– И Тиях много говорила о туане. Такой мужчина, высокий и красивый, и щедрый ко всему. Да. Мы все завидовали.

Она наклонилась вперед, сцепила пальцы на коленях и оперлась головой о ствол дерева.

– Потом Тиях долго не появлялась в деревне, и мы за нее уже беспокоились. Однажды она появилась. С заплаканными глазами. Про город и ее хорошую должность она больше не хотела говорить и слышать об этом тоже не хотела. Позднее стало заметно, что она носит ребенка.

Ребенок туана. Горло Георгины так сжалось, что она стала давиться от судорожных приступов.

– Один мужчина из деревни все равно женился бы на ней, такая уж она была красавица. Но Тиях не захотела.

Семпака расцепила пальцы на коленях и обхватила себя руками; она моргала, стараясь подавить слезы.

– И она, пожалуй, знала почему. Потому что она носила в себе не человеческое дитя, а ханту, ведьму. Матианака, вампира, который и растерзал ее тело. Дух. С длинными, худыми, как сухие веточки, ручками-ножками, с бледной кожей и холодными, голубыми глазами. Тихая и бездыханная. И когда повитуха уже хотела ее убрать, она высосала из тела Тиях ее последний выдох и наполнила им свои легкие. Все, кто был в хижине, почувствовали порыв ветра, который пронесся от Тиях в матианака. Никто из тех, кто там был или слышал об этом, никогда не переживал ничего подобного. Даже повитуха.

Георгина смотрела перед собой, вонзив ногти в ладони, костяшки побелели от напряжения. Позднее, потом она еще обдумает это, позднее что-то почувствует.

– У Тиях… осталась в деревне семья?

Глаза Семпаки сумрачно остановились на ней, темные и бездонные. Затягивающие.

– Тиях была моя сестра.

* * *

Усталыми шагами Георгина тащилась по холлу; ее посещения Семпаки вытягивали у нее из костей последние силы, с каждым разом все больше.

У двери в кабинет она остановилась.

Пол, который еще до кончины Гордона Финдли занял эту комнату, сделав ее более жилой за счет шезлонга и двух кресел, стоял у стола и сортировал бумаги. Он лишь мельком взглянул на нее, и взгляд его относился скорее к ее юбке, перепачканной красной засохшей грязью, потом перешел к пятнам пота на верхней части платья, но выше уже не дошел.

– Хорошо, что ты снова вернулась домой.

– Я знаю, я в последнее время много в разъездах.

– Ах. Тебе это тоже бросилось в глаза? – Стопка бумаг, которые он просматривал, зашелестела в его руках нарочито громко.

– Эти поездки были важны для меня, Пол.

– Явно важнее, чем наша дочь.

Он шлепнул по столу бумагами, которые держал в руках, и поднял голову.

– Боже мой, Георгина! Я действительно проявлял много понимания в том, что после смерти отца тебе требуется время и покой. Но когда-то ты должна выбраться из своей раковины и предстать перед действительностью! Я разрываюсь в фирме каждый день, чтобы извлечь из благоприятной ситуации как можно больше и чтобы никогда никакой кризис не смог поставить нас на колени. А вдобавок ко всему на меня наседает еще твой кузен из-за своей доли. Я не могу взять на себя заботы еще и о доме и о Джо. Неужто и впрямь было бы слишком большим требованием, чтобы ты хоть раз отодвинула собственные удовольствия на второй план?

Георгина стряхнула с себя его слова и его обозленный тон, как зимородок стряхивает воду с перьев, и прикрыла дверь.

– Мне надо с тобой поговорить.

В комнате повисло молчание. Только дождь с улицы что-то нашептывал тысячью своих языков.

Лампы, которые Пол зажигал в последние несколько часов, давали лишь слабый свет, предоставляя тени большую часть комнаты.

– Боже правый, – пробормотал в какой-то момент Пол, сидя в шезлонге расставив ноги.

Он тер себе лицо, из которого ушли последние краски, прежде чем его взгляд снова погрузился в янтарную глубину его стакана; стакан был уже не первый за этот вечер. Окурки сигар лежали в пепельнице как дохлые жуки; он выкуривал их одну за другой.

– И нет никаких сомнений?

– Когда это знаешь, то уже видно. – Улыбка Георгины казалась раненой. – Мой нос. Разрез глаз. У меня такие же глаза, как у Семпаки. Только у меня синие.

Подобрав под себя ноги в кресле, она чуть отпила из стакана и поставила его себе на ладонь, запрокинула голову.

– Теперь многое обретает смысл, – медленно проговорила она. – Почему Семпака всегда питала ко мне такое отвращение. Почему отец после смерти моей… ма… мамы… так изменился и в какой-то момент вообще отослал меня. Должно быть, я каждый день, каждый час напоминала ему о его неверности. О его вине перед умершей женой.

Некоторое время был слышен лишь стук и плеск дождя. Раскаты далекого грома. Потрескивание фитиля лампы.

– Не следует никому говорить об этом, – хрипло прошептал Пол. – Прежде всего ради детей.

Давно миновали те времена, когда Уильям Реншоу Джордж, годами работавший бухгалтером на несколько торговых предприятий до того, как уйти в газету, мог ни от кого не прятать свою незаконнорожденную малайскую дочь.

Пол протянул к ней руку, но на полдороге опустил ее и потер себе колено. Георгина сглотнула и на мгновение прикрыла веки.

– Я не обижусь, если при таких обстоятельствах ты пожелаешь развода, – ответила она. – Насчет фирмы мы наверняка как-нибудь договоримся.