Всеволод потом приехал. Уминал овощное ризотто и устраивал Майе выволочку. А потом просто уже орал: «Почему? Ну объясни мне, почему?!».

Как объяснить? Невозможно.

Майя не знала, какими словами рассказать. Кому рассказать? И стоит ли?

Севке? Явно ничего не поймет. Родителям? Звонят, беспокоятся, спрашивают – и про здоровье, и про сессию. Что им сказать? Тоже врет.

Илье?

Он поймет, наверное. Если она объяснить сможет. Только вот слов нет. И он уехал. Уехал в Сочи. Летом, в июне, уехал в Сочи работать. Он даже к морю ездит не отдыхать, а работать. Потому что у него дела, бизнес, и там все серьезно. А тут она – со своими детскими проблемами и страхами. И даже говорить о них страшно. Внутри пусто и страшно. Так же, как страшно выходить на улицу. Потому что она прислушивалась там к любому шороху за спиной. И неосознанно оценивала шаги. И как только они приближались – втягивала голову в плечи, ничего не могла с собой поделать. Поэтому из дома старалась выбираться только с Севой. Смешно, конечно. Вряд ли тощий Шпельский, имевший в школе прозвище Шпала, мог бы стать реальным защитником. Хотя… у контрабасистов сильные руки, это факт.

Выслушав на прощание кучу нотаций и закрыв за Всеволодом дверь, Майя прошла в комнату, которую Июль с какого-то момента стал называть репетиционной. И даже штангу куда-то убрал – видимо, чтобы не смущала скрипку.

Скрипка – каким-то неведомым чудом возвращенная, прекрасно настроенная скрипка – лежала в футляре. Футляр был закрыт. И открывать его желания не было.

Майя вспомнила, как в марте рассказывала Илье, что скрипка – это продолжение нее. Часть – неотделимая. И вот – отделилась. Девушка сделала над собой усилие и тронула футляр пальцем.

Открыла.

Она не знала, что делать с предметом, который лежал внутри. Не представляла, как его взять в руки. И какие необходимо выполнить действия, чтобы извлечь хоть какой-то звук. Словно в первый раз видит – и скрипку, и смычок. И просто не знает, что с этим делать.

Как это объяснить? Кому?

Никак. И никому.

Майя закрыла футляр, вернула на место. И вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Ее ждали очередные серии «Евангелиона» (1). А скрипка… скрипка подождет еще. Может быть, дождется.



***

Илья отказывался от предложенных развлечений, которыми сопровождаются подобные поездки. Исключение составляли только обеды и ужины, на которых можно было завязать полезные знакомства. Илья спешил. Надо было быстро решить все организационные и финансовые вопросы и вернуться в Москву.

Там Май.

Там сессия.

И там все очень плохо.

Он просто это знал.



***

Илья вернулся на пятый день. Майя его ждала, но пропустила момент, когда открылась дверь. Стереонаушники сидят на голове плотно, и в них не слышно ничего извне. Значит, почувствовала. Сдернула с головы наушники. Да, так и есть – звуки в прихожей. А Елена Дмитриевна уже уехала. Значит, Июль, больше некому.

Июль. Протянул руку, чтобы забрать со столика сумку с ноутбуком. Увидел ее и замер – вот так, с вытянутой рукой. Смотрел. Молчал. Даже элементарное «Здравствуй» не нарушало тишину. Только его напряженный взгляд на бледном лице.

– Ты не загорел, – все-таки удалось сказать хоть что-то.

– Не получилось, – он медленно опустил руку. – Ужинала?

– Там гаспаччо и рулеты, – это был не ответ, конечно. Но устала от необходимости извиняться – за плохой аппетит, несданные экзамены. За все.

Он кивнул – все так же медленно и будто рассеянно. А потом шагнул и поцеловал в губы – легко, невесомо. Ей вспомнился тот декабрьский поцелуй в машине. И как она тогда злилась. Забавно. Как это все забавно по сравнению с тем, что происходит сейчас.

– Здравствуй, Май,- он по-прежнему держал пальцами ее подбородок и смотрел в глаза, словно искал там какие-то ответы.

Ей достало сил не отвести взгляд.

– Здравствуй… Июль. Совсем скоро твой месяц. Как командировка? Удалась?

– Удалась, – он убрал пальцы, мимолетно погладив щеку. – Поставишь чайник?

– Хорошо. А ужин?

– Тоже можно, – еще один поцелуй пришелся в лоб. А потом Июль пошел в сторону спальни – принимать душ и переодеваться. А Майя – на кухню. Вместе со своим сконцентрировавшимся до сверхплотного состояния чувством вины. Он беспокоится. А ей нечем оправдаться. И тупик. Просто тупик.

Когда Илья в джинсах и футболке вернулся на кухню, на столе стояла тарелка с разогретым ужином. А перед Майей, сидевшей у другого конца стола – чашка с чаем и вазочка с конфетами.

– Как ты тут жила? – Илья устроился на свое место, взял в руки приборы, но приступать к ужину не торопился.

– Хорошо, – Майя смогла даже улыбнуться. Потому что вопрос удобный. И врать при ответе на него не надо. – Но с тобой – лучше.

– Май… – он отложил приборы, так и не притронувшись к еде. Пальцы знакомым жестом легли на виски, выдавая либо сильнейшее раздумье, либо головную боль. Оба варианта Майе не нравились. – Что с экзаменом?

– Кушай, пожалуйста. Очень вкусные рулеты.

У нее не было иных слов. Он понял? Наверное. По крайней мере, принялся за ужин. Но половина его осталась не съеденной, когда Илья отодвинул от себя тарелку.

– И в самом деле, вкусные.

Чай, который Июль себе налил следом, тоже остался большей частью в кружке – сделал от силы четыре или пять глотков. А потом, словно приняв какое-то решение, встал и протянул ей ладонь.

– Пошли.

Идти не хотелось. Никуда. Была уверена, что придется снова краснеть. И врать. И оправдываться.

– Куда? – ее пальцы привычно развернули фантик. Но его – вернули фольге исходную форму, а саму конфету вернули в вазу.

И без лишних разговоров Илья за руку повел за собой.

В репетиционную. Этого Майя и боялась. Дверь за ними закрылась, отрезая все пути к отступлению.

– Я хочу послушать, как ты играешь. Ты же ведь пробовала? Тебе неделю назад сняли шину.

Он говорил спокойно. Четко выговаривая слова. С паузами, чтобы она совершенно точно его поняла. Да как тут не понять? Но и сказать в ответ нечего. Майя хмурилась, терла лоб, прикусывала губу. Ничего не помогло. Он игнорировал все ее знаки и намеки, стоял напротив, сложив руки на груди. Ждал. И пришлось сказать правду. Иного выхода просто не было.

– Я не буду играть.

– Почему? – мгновенный, как порыв встречного ветра, вопрос.

– Не могу, – совсем тихо. Уже сдаваясь.

– Не можешь? Или не хочешь? – у него сузились глаза. – Или тебя не устраивают условия? – быстрым взмахом руки обвел комнату.

Она не узнавала Илью. Он был резкий, даже нервный. Где ее спокойный рассудительный Июль? Что он хочет от нее?! Заплакать бы, но слезы кончились еще пару недель назад. На смену им пришло оцепенение. Сейчас кончилось и оно.

Майя прошла к окну и уставилась за стекло. Нет, она не видела, что там, за ним. Ей нужно было отвернуться, чтобы сказать. Есть вещи, которые почти невозможно объяснить. Но кто ее поймет, если не он? Уставилась в темно-коричневый деревянный подоконник и заговорила. Голос поначалу звучал хрипло, словно она долго-долго молчала. Но потом – ничего, выправился.

– У меня цветной слух. По-научному эта… особенность восприятия называется синестезия – если в общем. Конкретно в моем случае – фонопсия. Нет, я не сумасшедшая, не бойся, – решилась обернуться. Илья стоял на том же месте и смотрел. Внимательно. Кажется, понимал. Пока понимал. Но она сказала еще не все. – Для меня просто каждый звук имеет цвет. Я мелодии запоминаю по цвету. Синий-малиновый-оранжевый-зеленый. А сейчас… сейчас… – нет, все-таки отвернуться. Не может это сказать в лицо. И голос совсем стих. – А сейчас я ослепла.

Вот. Она это сказала. Это звучит как бред. И это сущая правда.

– Совсем? – его негромкий голос раздался рядом, за спиной.

– Совсем, – терять было нечего, и слова потекли сами собой. – Тишина. Такая страшная тишина вокруг… И темнота.

– И меня не видишь? – крепкие руки обняли.

Майя оторвала взгляд от подоконника. В стекле отражения не было – за окном царил долгий июньский день, который все никак не желал уступать свои права вечеру.

Как тебя можно не видеть, Июль?

Она откинулась назад, прижимаясь лопатками, затылком.

– Тебя я сердцем чувствую. Даже в темноте и тишине.

Мужские руки сжались крепче. Очень крепко и сильно. Слова она услышала не ухом. Может быть, догадалась по движению губ, прижимавшихся к макушке. Или он говорил прямо с ее сердцем.

– Девочка моя, моя Май.

После его слов потекли слезы. Сквозь них Майя еще успела прошептать:

– Я же говорила, что ты Июль. Жаркое золотое солнце в голубой лазури, – а потом, развернувшись и уткнувшись носом ему в грудь, попросила: – Не спрашивай меня про экзамены. Пожалуйста.

– Не буду.

Они так стояли долго. У окна, за которым постепенно и очень медленно догорал длинный июньский день. Она немного плакала ему в футболку. Он неспешно гладил ее по голове.

У них было в тот момент общее на двоих чувство. Облегчение.

Она сказала.

Он понял.



***

Илья долго не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами и слушал дыхание Май. Думал. Должен быть выход. Обязательно должен быть выход.

После того, как она все рассказала, призналась в невозможности играть, как ни странно – отпустило. Исчезло то удушающее чувство, которое сразу же возникло в коридоре при встрече. Когда Илья понял, что все стало еще хуже. Словно у ног Май – пропасть. И он не может удержать. Вроде хватает за руку, но натыкается на пустоту. Раз за разом. Почти уже месяц.