У Роксоланы уже прошли очистительные дни, тело было готово дарить и принимать ласки, сердце тем более, она истосковалась по Сулейману, хотя и не мечтала попасть на зеленые простыни его ложа снова. Вызов в спальню обнадеживал и страшил. Вдруг ему не понравится новое тело, вдруг он захочет чего-то, что она не сумеет дать?


Кизляр-ага не мог надивиться, эта Зейнаб хорошо влияет на Хуррем, идет тихая, не огрызается, не смотрит по сторонам с вызовом…

А Роксолане просто было что терять, не только султана, но и сына. Сделай она хоть один неверный шаг, и может быть отправлена в Старый дворец, разлучена с Мехмедом…

Она вошла к спальню, как полагалось: низко опустив голову, не смея поднять глаз, но не то что пасть ниц, даже на колени опуститься не успела, Сулейман почти резко бросил:

– Не кланяйся. Стой прямо.

Кивнул кизляр-аге, чтобы тот удалился, подождал, пока прикроют двери, сделал Хуррем знак, чтобы следовала за ним во вторую комнату. Та покорно засеменила, но там сразу застыла, опустив голову и сложив руки в знак покорности.

Султан сердится? Но она готова молить о прощении, иначе не спасти маленького Мехмеда, он действительно умер бы от голода.

Сулейман подошел, поднял за подбородок ее голову:

– Ты хоть ждала меня?

И Роксолана не выдержала, вскинула на него глаза, хотя помнила, что делать этого нельзя:

– Очень…

Он хмыкнул, не зная, что еще сказать, но потом все же поинтересовался:

– Правда, ждала?

Подбородок уже отпустил, потому Роксолана покивала.

Султан отошел в сторону, почти отвернулся, поинтересовался через плечо:

– Радовалась, когда я назвал Хасеки?

– Повелитель, я всегда ваша рабыня…

Сулейман резко обернулся. Да что с ней случилось?!

– Мне не рабыня нужна, а женщина, с которой я мог бы говорить! Рабынь и без тебя много.

И замер, потому что в глазах Роксоланы светилась такая радость… Снова чуть смущенно хмыкнул, вернулся к ней:

– Тебя, я вижу, многому научили за это время. Запомни: когда мы не одни, веди себя, как полагается по правилам, чтобы не вызывать нареканий. Но когда наедине, забудь, что я Повелитель, а ты рабыня. Ты мать моего сына… И еще будут дети… будут?

– Иншалла…

– Ты мусульманкой стала?

Роксолана не стала скрывать:

– Не хотела, чтобы мой сын был сыном гяурки.

– Правильно сделала. Я объявлю твоего сына следующим за Мустафой наследником.

– Благодарю вас, Повелитель.

– Я же тебе только что сказал: не рабыня ты для меня, а любимая женщина. Я не зря тебя Хасеки назвал. Почему ты так изменилась, чего боишься?

– За сына боюсь, – почти прошептала, но он услышал.

– Чего бояться? Он теперь наследник…

И вдруг понял, что теперь еще опасней. Дернул головой, думать об этом вовсе не хотелось. Перед ним стояла женщина, о которой столько думал ночами, к которой рвалось сердце, а она словно и не рада, вялая какая-то. Сколько можно бояться?

Сулейману так хотелось отклика ее тела, трепетного и горячего. Неужели не получит? Неужели рождение сына так повлияло на нее? Нет, вон как похорошела, грудь, и без того немаленькая, стала еще больше, бедра чуть раздались, лицо немного округлилось. Не женщина – гурия, такую только в объятиях и держать.

Снова подошел, тихонько потянул халат с плеча. Она чуть вздрогнула и вдруг… прижалась к нему всем телом! Сулейман даже опешил, но, почувствовав ее желание, сжал в объятьях.


Позже, когда, насладившись близостью, лежал, по-прежнему обнимая, она вдруг тихонько рассмеялась.

– Что?

– Я так боялась, что после рождения сына вы меня отвергнете.

– Почему?

– Одна наложница – один сын.

Сулейман помнил этот неписаный закон. До сына наложница могла рожать сколько угодно дочерей, но, родив сына, удалялась от султана. Она оставалась в гареме на положении кадины, имела немалое содержание, много подарков, но в спальню больше не ходила. Вдруг еще сын?

– Дочь родишь.

– Угу, – Роксолана уткнулась ему в грудь носом.

Сулейман счастливо рассмеялся.


У Роксоланы не получалось уходить до рассвета, как полагалось наложнице, и сам Сулейман тоже не уходил, как делал после близости с другими. Наложнице, и даже кадине, не полагалось видеть Повелителя спящим, считалось, что это опасно, во сне человек расслаблен, его проще сглазить, выведать тайны… Но эту женщину Сулейман почему-то не опасался совсем, словно чувствовал, что она скорее сама выдаст сокровенное, чем выпытает у него.

К тому же ему бывало мало одной близости, хотелось еще.

Это оказалось не так-то просто. У Роксоланы грудь полна молока, нужно либо кормить Мехмеда, либо сцеживать… Когда в первую ночь после возвращения она попыталась тихонько выскользнуть из объятий любимого, Сулейман даже обиделся:

– Я не приказывал тебе уйти.

– Мне нужно… Повелитель, я должна сцедить молоко, время уже…

– Что сделать?!

– В моей груди много молока для вашего сына. Нужно либо покормить его, либо сцедить молоко. Простите…

Сулейман вспомнил, как Хуррем кормила Мехмеда, ее счастливое в ту минуту лицо. Захотелось увидеть снова:

– Скажи, чтобы принесли ребенка. Покормишь здесь.

Такого гарем еще не видел – маленького принца принесли в покои султана, и Хуррем кормила ребенка не просто сама, а при Повелителе! Кажется, в ту ночь не спал никто, во всех коридорах слышался неясный шум, словно шипели переплетающиеся змеи.

Так и было, услышав новость, наложницы, служанки, евнухи передавали ее друг другу немедленно. Но во дворце нельзя разговаривать громко, все приглушенно, а ночью и вовсе шепотом. Гарем шипел…

А Сулейману и Роксолане было просто наплевать. Маленькому Мехмеду тоже, он сосал грудь, а счастливые родители наблюдали.

– Мне кажется, этот сын будет лучшим, любимым…

Роксолана даже вздрогнула от таких слов. Приятно, конечно, очень приятно и радостно, но…

– Что? – Сулейман заметил, бровь чуть приподнялась.

– Повелитель, для меня большая честь, я очень рада… но, прошу вас, не называйте так Мехмеда вслух… Опасно… Зависть никогда не отдыхает.

– Любовь не скроешь. Но я понимаю, как тебе трудно. Много скорпионов, собранных вместе, обязательно погибнут от укусов друг друга, много женщин, живущих рядом, обязательно будут завидовать. Но таков гарем, я могу поставить тебя над всеми, но это не избавит от зависти.

Роксолане хотелось сказать, чтобы просто избавился от гарема, но она подумала, что пока такое говорить рано, и произнесла другое:

– Я справлюсь сама, просто не стоит лишний раз подчеркивать мое положение.

– С чем справишься?

– С гаремом.

– Ты?

Женщина вскинула голову:

– Справлюсь. Мне есть за кого бороться. У меня ваша любовь и Мехмед. Справлюсь.

Сулейман с тревогой услышал железные нотки в голосе любимой.

– Только не стань такой, как все. Я сегодня не слышал твоего смеха. Кизляр-ага сказал, что ты редко смеешься. Хуррем и не смеется…

– Я очень боялась за жизнь Мехмеда, Повелитель. Теперь буду смеяться.

– И бояться не будешь?

– Бояться буду, но теперь я знаю, что ваша любовь со мной.

– А раньше не знала? Я же писал…

– Я очень боялась, что вы прогоните меня после рождения сына.

– Вот еще!

И тем не менее это была проблема. Удалить от себя Хуррем Сулейман просто не мог, не представлял себе ночей без этого тела, дней без этих глаз и этого голоса, а теперь появилось желание каждую ночь еще и видеть, как она кормит сына.

Но даже Повелитель, во власти которого были все жизни не только во дворце, но и в империи, который мог карать и миловать даже по своему капризу, не мог пойти против закона. А закон действительно повелевал: одна наложница – один сын.

Торопясь в Стамбул, Сулейман гнал от себя такие мысли, но совсем отмахнуться не мог. Султан, который мечтал править по закону, в первый же год оказался заложником этого закона.

И все же он отмахнулся, пока есть время.

Как много? Нет, Сулейман вовсе не желал, чтобы Хуррем предохранялась, он очень хотел, чтобы она рожала еще сыновей… И дочку, обязательно дочку, похожую на маму. Маленькую принцессу, которая будет вот так же смешно причмокивать, получая порцию маминого молока.

Почему ему никто не говорил, какое это счастье – видеть, как его любимая женщина кормит их сына? Ведь любил же и Махидевран, и Гульфем, но никогда не видел, как сыновья сосут грудь. Кормила ли Махидевран сама? Вряд ли, от этого обвисает грудь.

Вспомнив о такой досадной угрозе, Сулейман нахмурился. Роксолана решила, что это из-за того, что Мехмед слишком долго ест, попыталась отнять грудь, но голодный малыш вцепился в нее ручонками.

– Зачем ты отнимаешь?

– Вам нужно отдыхать, мы мешаем…

– Хуррем, это мой сын, так же как и твой. Аллах дал нам это счастье, почему ты думаешь, что мне неприятно смотреть на него? Я счастлив.

И вдруг рассмеялся:

– В Европе мне показывали изображения их божественной матери, которая кормит маленького бога своим молоком.

Роксолана тоже рассмеялась:

– Богоматерь с младенцем.

– Ты тоже видела? – Султан вспомнил, что Хуррем была христианкой.

– Да, на многих иконах.

– На картинах.

– Наверное, есть и на картинах, я не видела, но слышала. У Иисуса матерью была простая женщина, она кормила ребенка вот так…

В голосе слышалось что-то, насторожившее Сулеймана. Она же мусульманка, но с такой любовью вспоминает христианские иконы…

Роксолана нутром почувствовала его беспокойство, улыбнулась:

– Это всегда приятно, когда мать кормит ребенка. Кормилица не то, не она родила. У пророка Мухаммеда тоже была мама? Простите, если я спрашиваю глупость.

Сулейман расхохотался:

– Ты у улемов только не спрашивай. Лучше у меня.

Они сидели и разговаривали, как простая семья с младенцем, двое молодых людей, любящих друг друга и новорожденного сына. Вот оно, простое счастье, и неважно, что он Повелитель, Тень Аллаха на земле, а она просто наложница, рабыня, над которой он властен полностью.