Хуррем очнулась, чувствуя себя уже значительно лучше. Зейнаб не стала давать еще снотворное, наоборот, торопилась вернуть бодрость.

По просьбе матери принесли малышку. Михримах сладко посапывала, девочка оказалась спокойной и хлопот не доставляла. Налюбовавшись дочерью, Хуррем позволила унести ее. Вздохнула:

– Какой мне сон снился…

– Какой? – переглянулись Зейнаб и Фатима.

– Будто Повелитель приходил и даже принес фирман с именем дочери.

– И как же он назвал маленькую принцессу?

– Не помню…

– Михримах он ее назвал, Хуррем. Это был не сон, Повелитель действительно приходил и принес вот это! – Фатима подала свернутый в трубочку фирман.

Хуррем не могла поверить своим глазам и ушам, даже руки дрожали, когда принимала свиток. Буквы прыгали перед глазами, их застилали слезы счастья. Сулейман объявлял о рождении дочери так, как обычно делали только о сыновьях, давал ей имя, а саму Хуррем снова называл Хасеки.

Оставался вопрос, почему Повелитель сделал это не сразу, почему принес столько горя, не приняв дочь в первый же день?

Уже все разузнавшая Фатима шепотом сообщила:

– Повелитель советовался с улемами, те объяснили, что нет такого закона, чтобы бросать наложницу после рождения ребенка, если султан этого не хочет. Повелитель решил оставить тебя Хасеки.

– А как Мехмед?

– Тоже хорошо, он даже не капризничал все эти дни, словно чувствовал, что вам тяжело. И грудь у кормилицы тоже взял.

Это ли не счастье – дети здоровы, любимый назвал Хасеки…

Оставался вопрос: кто же отравил, ведь она едва не умерла.

Фатима и Зейнаб в один голос советовали не вспоминать, но Хуррем все равно думала. Ответ пришел посреди ночи, вернее, просто приснился. Она увидела… Ибрагима и, не просыпаясь, поняла, что это сделано по его воле. Почему? Не знала сама, просто была убеждена, что это так.


Во дворце снова праздник, конечно, не такой, как при рождении сына, но, почуяв отношение султана к маленькой принцессе, многие поспешили засвидетельствовать свое почтение ей и ее матери. Хуррем принимала поздравления и выслушивала пожелания здоровья, красоты, счастья, богатства своей дочери, лежа за занавеской: чтобы никто не мог заглянуть за нее, по обеим сторонам стояли два дюжих евнуха, а у стены еще…

Но никто заглянуть не пытался, подходили, произносили речи, складывали подарки, кланялись и уходили.

Валиде морщилась:

– К чему было устраивать такой праздник в честь дочери?

– Это моя любимая принцесса. У меня же нет дочерей. Я буду баловать и задаривать маленькую Михримах.

Хуррем счастливо улыбалась.

У одного из евнухов, стоящих на страже подле занавеси, она заметила лишний палец. Стало чуть не по себе, к чему брать шестипалого евнуха? Евнух заметил ее взгляд, смущенно спрятал руку. Хуррем старалась не смотреть в сторону шестипалого евнуха, но невольно возвращалась взглядом к его руке.

Пришел поздравить и Ибрагим. Ему трудно далось такое решение, все же не так просто смотреть в глаза человеку, который выжил случайно…

Неожиданно для себя, когда Ибрагим подошел близко, чтобы произнести слова поздравления (ему как близкому человеку было разрешено сделать это в комнате счастливой матери и даже посмотреть на новорожденную), Хуррем вдруг отчетливо произнесла:

– Я знаю, что это ты.

– Что?

– Ибрагим-паша, не пытайтесь отравить меня, в следующий раз пострадаете сами, а Повелитель все узнает.

Он сделал вид, что не понял, о чем речь, только недоуменно пожал плечами. Их не слышал никто, кроме Гюль, да и та делала вид, что занята разбором многочисленных подарков. Ибрагим постарался сделать непроницаемый вид, но на мгновение, всего на мгновение в темных глазах мелькнул испуг. Этого хватило, чтобы понять, что подозрения верные.

Но что могла поделать Хуррем, как доказать? Никак. Оставалось молчать.


И снова Сулейман нарушил все правила, в том числе толковые. Он так истосковался по своей Хуррем за время ее беременности, так желал ее, что вызвал в спальню, не дождавшись окончания очистительного срока. Валиде, услышав о столь вопиющем нарушении, обиженно поджала губы, с трудом сдержав рвущееся изнутри ругательство:

– Сучка!

Она во всем винила Хуррем. А кто еще мог быть виновен, как не эта зеленоглазая ведьма? Околдовала Повелителя, не иначе.

Так решили все, обитательницы гарема снова шипели на Хуррем, словно это не они всего несколько дней назад несли подарки и говорили поздравления со счастливым разрешением от бремени и рождением красивой дочери.

А им было безразлично, если эти двое и были околдованы, то вместе. В объятиях друг друга они забывали обо всем, наслаждаясь новизной ощущений, словно наверстывали упущенное за время вынужденной разлуки.

Результат не замедлил сказаться: когда к осени Сулейман все же собрался в поход на Родос, Хуррем точно могла сказать, что беременна в третий раз.

Услышав такую новость, валиде схватилась за сердце:

– Да что же творится?! Неужели кроме нее рожать некому?

Третий ребенок за три года, в то время, когда Повелитель и не смотрит на остальных! Почему одной всё, а другим ничего? Где же справедливость?

На Хуррем снова смотрели волками, снова провожали завистливыми, даже ненавидящими взглядами.

А Повелитель отправился в поход, – таков удел всех правителей, недаром отец Сулеймана султан Селим говорил сыну, что султан, который предпочтет седлу шелковые подушки гарема, быстро потеряет все. Янычары тоже были наслышаны о странностях в гареме, Сулейман просто не мог оставаться в объятиях Хуррем, он должен воевать. К тому же по поводу Родоса у него были свои мысли…


Из послов европейских стран в Османской Турции только венецианский. Остальные монархи предпочитали делать вид, что не подозревают о такой стране и исходящей от нее угрозе. И хотя в первый же год своего правления Сулейман сумел сделать то, чего не сделали до него прадед, дед и отец, – взять Белград, европейские монархи не считали его себе равным.

Сулеймана это бесило, его тянуло к Европе, вопреки советам своих визирей и особенно Пири-паши он стремился завоевывать земли на западе, а не на востоке. А на западе и севере лежала Европа, еще не подозревавшая, что ей предстоит испытать силу турецкого оружия сполна. Европа была страшно раздроблена, каждый монарх, чуть посильней соседей, норовил перетянуть одеяло на себя, а тех, кто врозь, бить легко, во всяком случае, возможно. И все-таки Сулейман начал не с европейских стран. Взяв в первый год Белград, на следующий в ту же сторону не пошел. Агенты европейских государств гадали, куда направит своих янычар и сипагов (конницу) молодой султан, к чему ему хороший флот, что задумал этот высокий, мертвенно-бледный человек?

А он решил подчинить себе Родос. К чему султану небольшой остров, да еще и в стороне от европейского побережья? Но Сулейман был прав: засевшие на острове рыцари не давали покоя кораблям, перевозившим товары из Европы в Стамбул и из Стамбула в Европу. Обидно дорого купить в Венеции отменные зеркала или дорогое оружие, тонкое стекло или прекрасные ткани и все это потерять из-за нападения пиратских кораблей.

Сулейман решил, что море от Босфора до итальянского сапожка принадлежит Османам и потому никто другой там хозяйничать не должен. Конечно, это не совпадало с интересами Венеции, но защищать Родос венецианцы не стали, никто другой, кроме самих рыцарей в крепости, тоже. К Рождеству Родос был взят турками…

Мирный год

Пока султан выживал с Родоса рыцарей, Хуррем вынашивала и рожала третьего ребенка. Снова стреляла пушка со стен Стамбула – у Повелителя родился сын! Второй сын Хуррем и третий из живущих. Сулейман назвал мальчика Абдуллой, что значит «раб Бога». Почему именно так, не знал никто.

Снова несли и везли подарки. Из Московии прибыли роскошные собольи шкурки, Хуррем даже всплакнула, проводя рукой по мягкому, шелковистому меху. Хорош соболь на Руси, что и говорить, хорош. Но себе не оставила, заметив чуть завистливый взгляд Хафсы, подарила ей, мол, пусть подарок с далекого севера греет валиде.

929 год хиджры (1523 год) был счастливым. Все складывалось хорошо, третий ребенок родился здоровым, никто Хуррем и ее детей не травил, а султан впервые за много лет не повел никого в поход и даже к нему не готовился.

Сначала никто не поверил в миролюбие Османского правителя, считали, что снова хитрит, наступит осень и Сулейман двинется… только вот куда? Никто не мог угадать. Ко всем дворам Европы летели сообщения агентов, гадавших, словно дети или воины, выбрасывающие кости ради забавы. То казалось, что пойдут еще раз на Венгрию, но проходили недели, а большой барабан, собиравший войско в поход, молчал. Значит, поход начнется осенью? Тогда на север и запад не пойдут. Оставался восток. Неужели Персия?

Но султан и не собирался никуда идти. Этого не понимали многие, в том числе близкие к Сулейману люди. Поддерживал Ибрагим и, конечно, Хуррем. Так невольно эти двое, бывшие уже врагами, советовали одно и то же.

Почему, ведь Ибрагиму было бы выгодно ходить с Сулейманом в походы? Но выгодно только на первый взгляд. Грека больше устраивала мирная жизнь, он тяготел к купеческим делам и предпочитал зарабатывать на торговле, а не на грабеже завоеванных городов.

Сам Сулейман размышлял здраво. Походы ради расширения территории не всегда оправданны, всему свое время, будут и походы…

Но для себя он усвоил другое: не только для завоеваний, но и для того, чтобы держать огромные территории в узде и просто в повиновении, нужна хорошая армия. Чтобы содержать армию, нужны деньги. Чтобы были деньги, нужно, чтобы богател сам народ, а значит, заботиться нужно прежде всего о тех, кто засевает поля и собирает урожай, кто пасет скот и кормит тот же Стамбул.

Султан вовсе не был народным защитником, он просто трезво оценивал положение дел. Можно ходить в походы и привозить из них добычу, но эта добыча сделает богатыми только военачальников, на время янычар и других воинов, но не обогатит народ. Землепашец не может покинуть свое поле на полгода ради военной славы Повелителя, иначе ему нечего будет есть зимой.