Хуррем позволила напоить себя успокаивающим и лежала, беззвучно рыдая, пока не сморил сон.

В комнате стояла гнетущая тишина. Никого в гареме, кроме собственных служанок, не интересовала судьба Хуррем Султан, Хасеки Хуррем, всесильной еще вчера Хуррем. Почему? Да потому что не интересовался Повелитель!

В этом дворце, в гареме всё равнялось на него, не присылает султан слугу узнать, как дела, значит, сердит на Хасеки, значит, она уже больше не Хасеки, не милая сердцу. Кисмет, судьба, что поделать, сегодня ты на вершине, а где завтра? В гареме это чувствуется особенно.

Многие приободрились, особенно те одалиски, что в последние месяцы бывали на ложе Повелителя. Может, вспомнит и позовет? А там и до положения икбал недалеко… На Хасеки никто не замахивался, но не потому, что жива прежняя, а потому, что судьба Хуррем слишком ярко показала, как опасно заноситься высоко – падать потом приходится низко.

Хуррем почти похоронили, во всяком случае, открыто обсуждали, отправит ли ее Повелитель в Старый летний дворец, где не так давно отсиживалась после провинности Махидевран, или все же оставит в гареме. Мнения разделились, но никто не желал неудачнице, родившей дочь вместо сына, выздоровления, говорили только о ее несчастной судьбе.

Это не потому, что гарем столь жесток, хотя, конечно, жесток, просто все привыкли к частой смене фавориток, к борьбе за внимание Повелителя, здесь уважали сильных, беспощадных, потому что знали – случись им самим бороться за свое место, не пожалеют никого так же, как не жалеют их самих. Здесь нельзя проиграть, проигрыш равносилен забвению, а это равносильно гибели. Сколько красивых молодых женщин, надоевших или просто провинившихся, было утоплено в водах Босфора, сколько превратилось в старух в полузаброшенном дворце, куда ссылали надоевших и неугодных.

О проигравшей забывали тут же, потому что нельзя терять времени в попытке вернуть себе пошатнувшееся положение или в попытке положение завоевать. Жалеть больную некогда, лить слезы по ее судьбе глупо, всех ждет такое же. Это так и было, следующему султану не нужны наложницы предыдущего, придя к власти, он легко отправлял красавиц или бывших красавиц либо доживать свой век в забвении, либо вообще в дар чиновникам подальше от столицы. Тем вовсе не нужны избалованные красавицы, да и собственные жены не жаловали новеньких, участь подаренных тоже не была завидной.

Время возможностей коротко, терять его даже на жалость, на раздумья о другой нельзя. И хотя в гареме бывала дружба, одна наложница помогала другой, они сбивались в группки, переходили из одной в другую, сплетничали, враждовали группами, но это все забывалось, стоило только мелькнуть надежде завоевать место себе. Стоило забрезжить такой надежде, как вся старая дружба и вражда забывалась, каждая боролась только за себя, прежних подруг готовы утопить, только чтобы выплыть, показаться повыше самим.

Когда много красивых женщин борются за внимание одного-единственного мужчины безо всякой надежды получить кого-то другого, ничего хорошего ждать не стоит. А уж если кому-то главный приз достается надолго, да еще и, по общему мнению, совершенно незаслуженно, тут вообще держись! Чего же, как не злорадства, ждать, когда выскочка получает по заслугам?

О… гарем злорадствовал от души, прикрываясь горестными вздохами о несчастной судьбе роксоланки. Но в каждом вздохе слышалось:

– Так ей и надо!

Она могла не сделать никому ничего плохого, могла, напротив, дарить и дарить подарки, разбрасывать золото горстями, это вызывало бы только бо´льшую зависть, потому что известно: мало дарят и жертвуют от души, много от богатства. Богатство всегда вызывает зависть, а у тех, кто сам мог получить это богатство, тем более.

Гарем наслаждался бедой, болезнью Хуррем и невниманием к ней Повелителя. Так ей и надо! – просто висело в воздухе, слышалось в каждом вздохе, в шелесте, в шуршании шелков, тихих шагах…

Сама Хуррем с трудом приходила в себя. Повелитель так и не прислал никого с поздравлениями по поводу рождения дочери, потому служанки, жалея госпожу, давали ей снотворное, чтобы спала, чтобы не задавала вопросов ни им, ни себе.


А Сулейман сидел в своих покоях, причем не в гареме, а во дворце, закрывшись и не пуская никого, кроме одного из слуг. Он не желал никого видеть и слышать. И во дворце тоже перешептывались, тоже злословили, и там звучало:

– Так ей и надо!

Словно рождение дочери вместо сына было самым страшным преступлением. Казалось, все забыли, что рождены матерями, каждая из которых в свою очередь была вот такой новорожденной девочкой. Но представить себе проклятия со стороны родителей по отношению к их собственным матерям не мог никто.

Повелитель приказал пустить к нему только улема, ученого богослова Махмуда по прозвищу Адил – «законный». Прозвище улем получил не зря, лучше него никто в Османской империи не знал весь свод законов, написанных со дня, когда их вообще начали писать. Зачем султану Махмуд Адил, не знал никто, говорили, что три дня назад он уже призывал к себе улема, но потом почему-то отпустил. А потом началась суета с Хуррем и об улеме просто забыли.

На четвертый день улем пришел снова, помня приказ Повелителя, Махмуда Адила спешно провели к султану в кабинет. Сулейман шагнул навстречу, приветствуя, поцеловал улему руки, пригласил присесть, дождался, пока слуга принесет кальяны и удалится, и только потом поинтересовался:

– С чем вы пришли, уважаемый?

Улем развел руками:

– Боюсь, должен огорчить вас, Повелитель. Сколько ни искал, ничего не нашел. Я перечел заново весь свод законов, но такого нет.

И с удивлением отметил, как посветлело лицо Сулеймана. Султан уточнил:

– Вы утверждаете, что во всем своде наших законов нет запрещающего оставлять наложницу подле себя и в качестве Хасеки, сколько и каких бы детей она ни родила?

– Такого закона нет, Повелитель, это неписаное правило. Но вы вправе сделать его законом, любое ваше слово может стать законом.

Сулейман сделал отвращающий жест:

– Нет, я вовсе не намерен издавать такой закон и бросать свою Хасеки тоже не намерен. Мне просто нужно знать, что я не нарушаю написанный дедами закон.

Улем облегченно выдохнул:

– Повелитель, если бы вы сразу сказали… я бы давно подтвердил, что такого закона не существует.

– Нет, я поступил правильно. Если бы я сказал, что он мне не нужен, вы легко бы подтвердили, что его нет. Но разве у вас самого не осталось бы хоть малейшее сомнение, что такой закон не забыт? А вы искали его, но не нашли, значит, не пропустили и не забыли.

Махмуд Адил рассмеялся:

– Вы правы, Повелитель, так честней.

– Да, теперь не сомневаетесь ни вы, ни я.

Проводив с почестями и подарками улема, Сулейман позвал секретаря:

– Пиши…

Немного погодя, полюбовавшись на красиво написанный фирман (снова золотые чернила и красная сургучная печать), Сулейман вдруг приказал:

– Ну-ка, сверни мне фирман и перевяжи красивой лентой.

В дверь постучали. Слуга сообщил, что войти просит валиде. Хотя Повелитель приказал никого не пускать, но слуги не знали, касается ли этот запрет матери султана. К тому же у самого Повелителя явно изменилось настроение:

– Входите, валиде, я рад вас видеть.

Но на лице у Хафсы почти скорбь. Сулейман ужаснулся:

– Что?!

И почти сразу понял, что скорбь немного притворная.

– Мой сын, ваша Хасеки родила дочь.

– Я знаю. Как чувствуют себя мать и дочь?

– Девочка хорошо, она даже живей сына, – не сумела соврать валиде. – А Хуррем лежит в беспамятстве почти все время. Я не знала, что вам уже известно о рождении девочки, не то не стала бы беспокоить…

– Вы так огорчены болезнью Хуррем?

– Я огорчена тем, что она не смогла родить вам сына, пусть даже раньше срока…

– Валиде… вы полагаете, что я не рад дочери?

– Неужели рады?

– Вы меньше любите Хатидже, чем меня, потому что сын? – Глаза Сулеймана почти смеялись.

Хафса невольно возмутилась:

– Как вы можете так говорить?! Мать любит всех детей одинаково. Разве можно сказать, какой из пяти пальцев руки жальче, если они пострадают?

– А почему вы думаете, что для отца не так? Я просил Хуррем родить дочку, она выполнила мою просьбу.

Встретился взглядом с матерью и понял ее невысказанный вопрос: что же ты до сих пор тянул, что же не высказал своей радости? И тут Сулейман понял, что творится в гареме. Почему-то именно об этом не думал, пока ждал улема. Конечно, Хуррем родила дочь, и Повелитель от нее отвернулся! Какой же он черствый, совсем не задумался над тем, каково Хуррем, да еще больной!

– Валиде, я только что приложил свой перстень к фирману, в котором сообщаю всем о счастливом рождении принцессы и ее имени – Михримах. Она станет первой красавицей Османской империи. А еще утверждаю, что ее мать Хуррем Султан была и остается моей Хасеки. Можете объявить об этом в гареме. Улем Махмуд Адил несколько дней по моей просьбе изучал законы и объявил, что закона, запрещающего мне так поступать, нет. Я не преступаю закон и не меняю его. Четыре дня я ждал, пока улемы изучат все написанное в поисках такого закона, и теперь знаю, что прав.

Он дал понять, что желает идти:

– Валиде, вы возвращаетесь в гарем? Я иду к Хасеки, хочу сам прочесть ей фирман, а вы сообщите остальным.

Хафса вздохнула:

– Надеюсь, вы не совершаете ошибку, сын мой.

– Вы не рады рождению внучки? Но если бы не было дочерей, не было бы вообще никого, это дочери становятся потом матерями. Радуйтесь красивой внучке, валиде, внуки у вас уже есть и еще будут. Ведь внучка красива?

Хафса растерялась:

– Не знаю, не видела…

– За три дня не видели собственную внучку?! Хорошо, я посмотрю сам.

Гарем даже не шипел, он гудел, как растревоженное осиное гнездо. Ничего эту Хуррем не берет! Стекло подсыпали в постель – заметила, ядом травили – выжила и даже дочь родила, говорят, красивый ребенок. А теперь вот новый фирман Повелителя во славу Михримах…