Сабахатдин-Бора Этергюн - Врач-армянин

Я поспешила лечь в постель. На этот раз я не погрузилась в чтение. Я не могла себе позволить уйти с головой в мир вымысла, мне нужно было обдумать мою реальную жизнь.

Постепенно я почувствовала, что беззаботная торжествующая улыбка сбежала с лица, уступив место выражению задумчивости и даже тревоги.

Конечно, я могу быть убеждена, что я так хорошо все продумала и вот именно поэтому Джемиль принял мои условия. Но так ли это на самом деле? Не слишком ли быстро и легко он согласился? Что за этим стоит? Пока ничего не могу предположить. Но на всякий случай буду настороже.

Утро. Первое утро моей свободы.

Едва открыв глаза, потянулась (почти инстинктивно) к маленькому календарю. Хотя, в сущности, не все ли мне равно, какой сегодня день.

Поехала к маме. Пересказала ей разговор с Джемилем. Мы с ней решили, что пока все идет как надо. Рассказала ей о своей дружбе с Сабире (утаив, конечно, поездку на виллу). Я сказала, что эта дружба разнообразит мою жизнь, придает ей смысл. Мама знает, что о Сабире много сплетничают.

— Но о ком не сплетничают? Сабире — молодая, красивая; муж у нее красивый, образованный; наследство получили; вот люди и завидуют, — мама смотрит на меня по-доброму. — Но ведь все принимают Сабире и ее мужа, все приглашают, — продолжает она и неожиданно заканчивает. — Лишь бы тебе было хорошо.

Мне кажется, мама чувствует себя виноватой, потому что в свое время не удержала меня от замужества.

— Мама, — я ласково обнимаю ее, — ты только не думай, будто виновата передо мной. Я ведь сама хотела выйти замуж, боялась остаться старой девой.

— Ах, доченька, мы должны были подыскать тебе хорошего человека, а не отдавать тебя первому встречному, безродному.

— Ну мама! Все будет хорошо. — Я встаю и кружусь по комнате.

— Красавица моя! — мама смеется.

От мамы я поехала к Сабире, похвасталась вчерашней победой. Долго говорили. Сабире спросила, не собираюсь ли я снова выйти замуж.

— Пока нет. — Я краснею, как обычно. — Ведь и до развода еще далеко. А потом — идет война. Кто знает, что нас еще ждет.

Сабире кивнула. Я спросила, не собирается ли она устроить снова вечер на вилле.

— А тебе хотелось бы, проказница? — она улыбнулась.

— Может быть, — отвечала я уклончиво.

— Если что-нибудь такое наметится, непременно скажу тебе.

Дома снова — первый взгляд — в календарь. Почему? Я знаю, почему. Но не скажу. Никому. Даже себе самой. Даже шепотом. Даже про себя.

Джемиль ведет себя хорошо. То есть мы с ним чужие. Перевел деньги, ту сумму, о которой мы договорились.

Просматривала газеты. Все же надо знать, что происходит. Значит, мы воюем с Россией. Определился Кавказский театр военных действий. Кажется, так это называется.

Завтра четверг…

Сегодня! Четверг уже сегодня. Визитная карточка, которую передал мне в парке Тепебаши слуга М.: «Три часа, четверг».

Я знаю, что я пойду. Вспомнила, как я собиралась в прошлый раз. Сколько было мучений. Теперь все иначе.

Я свободна. Я никому не изменяю. Мужа у меня больше нет. Я хочу пойти.

Странно, но теперь, после того как определились мои отношения с Джемилем, меня как-то перестало волновать и мучить то, что М. — армянин. Словно бы я уже не принадлежу к тому миру, где подобные обстоятельства имеют значение; к миру замкнутости, прочных семейных связей, устойчивого быта.

Но разве эта узость существовала всегда? Разве кто-то интересовался национальностью султана? Аллах! Да ведь Абдул Гамид II, наш последний султан, был армянином. Все знают, что его христианское имя было Бедрос. А разве младотурецкие комитеты не провозглашали единство всех османских граждан, независимо от того, какую религию они исповедуют? Разве христианские монастыри не получали охранных грамот и даров от султанов? Разве Мехмет II не поднялся почтительно навстречу константинопольскому патриарху, не усадил его рядом с собой? Османы по всему миру славились своим великодушием и справедливостью не менее, чем воинской доблестью. Да тот же Пьер Лоти разве не называл османов одним из самых благородных на земле народов? А Поль Имбер в своей книге об Оттоманской империи?

Нет, неужели без всех этих красивых фактов, без этой философии я не могу прийти к человеку, которого я… Да, люблю.

Но надо подумать о другом. О чем? Я не хочу, чтобы он считал меня просто искательницей приключений. Ведь он поэт, музыкант, так хорошо говорит по-французски. Я хочу доказать ему, что и я человек мыслящий, много читаю.

Надела тот же серый костюм, что и в прошлый раз, ту же сорочку, так же заколола волосы. Перчатки, зонтик, шляпка с вуалеткой. Как хорошо, что еще не холодно, не надо никаких теплых накидок.

Что я скажу ему? В голову ничего не приходило, но почему-то меня это не очень беспокоило. Словно бы я шла к близкому человеку, который любит и понимает меня; разговор с которым не надо обдумывать предварительно, опасаясь сказать что-то не то. Да, именно к такому человеку я шла.

Надавила на кнопку звонка. Он сам открыл мне. Просиял. Рядом с ним все мужчины должны выглядеть мешковато-старомодными. На нем фланелевые брюки кремого цвета, серый вязаный пуловер с треугольным вырезом, белая рубашка с отложным воротничком, стройная загорелая шея открыта; на босых ногах — домашние войлочные туфли.

Увидела его — как-то сразу все стало легко. Спрятала лицо у него на груди. Его морские глаза сияют такой радостью, что мне даже неловко. Неужели это я могу вызвать такой радостный блеск в глазах?

Мы ничего не говорим. Сидим на кожаном диване. Моя блузка расстегнута. Его губы нежно прикасаются к моим щекам, к моей обнаженной груди. Эти прикосновения приводят меня в состояние какой-то сладостной истомы. Я прикрываю глаза, откидываю голову; делаю вид, будто слегка увертываюсь от поцелуев, и тотчас сама обхватываю руками его шею и припадаю к теплым губам.

Я чувствую, как он раздвигает мне губы языком. Это мне странно, я верчу головой, откидываюсь назад все в той же истоме. Мне странно, чуть неловко, но становится все приятнее и приятнее.

Вот он шепчет мне по-турецки: «Девочка… моя маленькая…»

Разгоряченные, нагие, мы словно бы медленно остываем. Я лежу на боку. Мне не стыдно своей наготы. Он позади меня, обнимает меня, я закидываю руку назад и глажу его лицо, нащупываю нос и тихо смеюсь.

Теперь мы говорим. Мы вспоминаем наше знакомство на вилле и находим в нем множество комических деталей. Я вспоминаю, как впервые пришла к нему.

— Что я тогда сказала?

— Кажется, — «простите меня за то, что вы — армянин».

— Нечего смеяться надо мной!

— Что ты! — в голосе его лукавство, пальцы щекочут мое бедро, я прыскаю, как девчонка. — Что ты! Я вовсе не смеюсь. Мало того, что по отцу я — армянин, моя мать болгарка. Надеюсь вы и это простите мне, мадам очаровательница?

— Я ничего не собираюсь прощать вам, господин обольститель. Ни-че-го! Так и знайте.

— Даже если я сейчас встану и сварю кофе?

— Тогда в особенности! Ты хочешь бросить меня? И, может быть, даже на целых десять минут! Если ты себе это позволишь, прощения не жди!

— Тогда останешься без кофе.

— Ну и пусть. Расскажи о себе.

Оказывается, его отец жил в городе Пловдиве, это болгарский город. Там он и женился на его матери. Мать рано умерла, отец женился второй раз. Сейчас он живет с семьей в С., это маленький городок в Ванском вилайете. У Мишеля две сестры старшая и младшая, обе уже замужем, живут тоже в С.

Я спросила Мишеля, кто его отец.

— Простой ремесленник, — ответил он, не вдаваясь в подробности.

Может быть, он стыдится своего происхождения из бедной семьи?

— Мой отец тоже провел детство в бедности, — тихо сказала я, — и муж…

Не знаю, почему у меня вырвалось это «и муж…» По какой-то странной привычке упоминать вместе с отцом обычно и Джемиля.

— Любишь его? — голос Мишеля зазвучал напряженно.

Я горячо и сбивчиво рассказываю историю отношений с Джемилем. Рассказываю о его жене и дочери, о нашей с ним договоренности; о том, как мучительны были для меня те редкие ночи, когда он овладевал мной, овладевал почти насильно. Но о последних делах Джемиля с отцом я ничего не сказала, не хочу выставлять отца в дурном свете.

— Ты знаешь, — доверчиво шепчу я, поглаживая теплую мужскую, чуть колкую щеку, — эти несколько ночей были такие страшные, гнетущие, мучительные. Он просто терзал меня. Пять или шесть раз… Я сначала думала, он сумасшедший. После поняла, что так всегда у всех бывает…

Мишель поворачивает меня лицом к себе и смотрит с интересом. В его зелено-голубых глазах пляшут чертенята.

— Пять или шесть раз, — серьезно начинает он. — Это на самом деле много. Я не могу столько, — он широко разводит руками.

Мне странно это слышать. Это он, кажется, серьезно.

— Лучше один раз, как ты, чем сто раз, как он!

Ох, я думала, задохнусь в объятиях моего возлюбленного, растаю под этими жаркими поцелуями, как снег под солнцем весны.

Он поднимается, обнаженный, делает несколько широких шагов, склоняется над столиком, потом протягивает мне шкатулку. Он полулежит теперь, опершись на локоть. Я повернулась на спину, держу шкатулку, раскрыла…

Моя записка, которую я в прошлый раз нацарапала, и мой носовой платок.

Я снова смеюсь.