Фиона Макинтош - Возвращение в Прованс

– Я обнаружил фотографию фон Шлейгеля, – продолжил Макс. – Во всяком случае, теперь я знаю, как он выглядит. Больше сведений о нем не нашлось, и я решил разузнать о судьбе семейства Боне. Ты был прав, Николя, это еврейская фамилия, и в государственном архиве сохранилась какая-то информация.

– И что же ты выяснил? – спросил Николя.

– Я отыскал сведения о Саре и Ракель Боне: номера, данные им в концлагере, следуют один за другим, так что, похоже, они сестры. По датам рождения я определил, что им было чуть за двадцать… – Макс вздохнул.

– Не тяни, – поторопил его приятель.

– В документах указано, что обе умерли от сердечной недостаточности… в один день. В нацистских отчетах так обозначали смерть в газовой камере, – прошептал Макс.

– Сволочи! – воскликнул Николя и уставился в огонь.

– Я нашел фотографии обеих сестер, сделанные по прибытии в Аушвиц. Представляешь, девушек обрили наголо, только глаза огромные, темные… – Макс запнулся. Даже обритая наголо, Ракель была красавицей, и ее печальный взгляд ранил сердце. Он представил себе, каким мужеством обладали эти напуганные девушки, как они, взявшись за руки, не дрогнув, шли навстречу смерти. Фотография Ракель стала для Макса символом всех жертв нацизма. – Так вот, Николя, мне стыдно за себя и за весь мир. Как можно знать об этих ужасах и ничего не предпринимать?! В общем, я попытался найти еще какие-нибудь документы, относящиеся к дате смерти сестер… наверное, чтобы отдать дань уважения смелости Ракель и Сары.

Сотрудники государственного архива с пониманием отнеслись к просьбе Макса, не задавали ему лишних вопросов, а просто старались помочь.

– Как выяснилось, восемнадцатого мая тысяча девятьсот сорок третьего года в Аушвице ничего особенного не происходило, – грустно продолжил он. – Обычный день в аду концлагеря. А потом одна из сотрудниц предложила мне ознакомиться с показаниями свидетелей…

– Свидетелей? – недоуменно переспросил Николя.

– Понимаешь, те узники концлагерей, которым довелось остаться в живых, дали свидетельские показания для Нюрнбергского процесса. В итоге я наткнулся на показания одной из узниц, взятые в октябре тысяча девятьсот сорок седьмого года. В них шла речь о дне смерти Ракель Боне. Хочешь послушать?

– Конечно, – сказал Николя. – Ты меня заинтриговал.

– «Меня зовут Алиса Завадская… – начал Макс. – Мне тридцать четыре года, я родилась в Польше…» – Он остановился и пояснил: – Сейчас она живет в Бруклине, преподает музыку. «… В ноябре 1942 года меня арестовали и отправили в концентрационный лагерь Освенцим. Заключенных посылали на принудительные работы. Меня приписали к химическому комбинату «Бунаверке». Когда выяснилось, что я – профессиональный музыкант, меня перевели в лагерный оркестр. Я подружилась с некоторыми его участниками, хотя в лагере этого делать не стоило…»

Далее Алиса описывала условия работы, постоянные унижения, побои и жалкие отбросы, которые руководство лагеря называло «питанием». От лагерного супа узники заболевали желудочным расстройством, затем подорванное здоровье ослабляли и другие факторы. Жуткие условия существования осложнялись жестокостью надзирателей, назначаемых из числа заключенных. Алиса также рассказала о немецком враче, который руководил отбором людей, непригодных к дальнейшей работе, – эта процедура совершалась каждое утро, на поверке, и часто проводилась внезапно, среди дня.

Николя с напряжением слушал своего приятеля.

– А дальше она пишет: «Мы знали, что непригодных к труду уничтожают. Однажды мы, как обычно, встречали бравурной музыкой узников, возвращавшихся с работы, как вдруг объявили внезапную поверку. Я хорошо запомнила дату, потому что в тот день убили мою подругу, Ракель Боне. Ей было двадцать шесть лет. Она находилась в привилегированном положении: комендант Хёсс приказал ей ежедневно приходить в особняк и учить музыке детей. Чтобы вид Ракель не пугал семейство Хёссов, ей разрешили мыться, отрастить волосы и повязывать голову косынкой. Питалась она тоже лучше остальных, но всегда делилась с оркестрантами едой, которая ей перепадала. Каждый вечер, когда мы играли веселые марши у ворот лагеря, она с нетерпением ждала возвращения с работы сестры, Сары. В тот день Сара не вернулась с фабрики, а во время поверки выкликнули имя Ракель. Мы сначала не поверили: она была молодая, здоровая, да и комендант лагеря сделал ее учительницей музыки… Однако в тот день в Аушвиц прибыл гестаповец по имени Хорст фон Шлейгель. Когда Ракель заметила его, то очень испугалась…»

Макс остановился, вспомнив, с каким трепетом в первый раз прочел этот документ, где на одной странице стояли имена Ракель Боне и презренного гестаповца.

– Что случилось? – встревоженно спросил Николя.

– Ох, это все так ужасно! – вздохнул Макс. – Но в то же время захватывающе, правда?

– По-моему, это свойственно истории, – кивнул Николя.

– Знаешь, мы словно загадку разгадываем. Все участники связаны между собой, сами о том не подозревая, а мы, по прошествии времени, можем об этом судить, опираясь на документальные свидетельства…

– Ну же, продолжай! – взмолился приятель.

– «…Ракель встретила фон Шлейгеля в особняке Хёссов. Гестаповец начал расспрашивать ее о брате. Ракель рассказывала мне о родных: они выращивали лаванду в Провансе, но в тот самый день, когда арестовали всю семью, брат исчез. Его зовут Люк Боне; я запомнила это имя, потому что мы рассказывали друг другу о наших родных, чтобы те, кто выживет, смогли сообщить родственникам о судьбе близких. Ракель очень гордилась братом.

Как выяснилось из вопросов фон Шлейгеля, гестаповец охотился за участником французского Сопротивления по фамилии Боне, и Ракель догадывалась, что это был Люк, которому удалось сбежать. Так вот, в тот день на поверке именно фон Шлейгель заставил надзирателя выкрикнуть имя Ракель. Она отдала мне свою скрипку и наказала держаться до последнего. Я помню, что гестаповец что-то сказал Ракель, когда ее сажали в кузов грузовика. Она что-то с вызовом ответила фон Шлейгелю, и это его очень встревожило, он испуганно заморгал, выронил монокль. Эта сцена мне запомнилась, потому что у меня на такое не хватило бы смелости. Я точно знаю, что Ракель погибла. Когда грузовик вернулся, в кузове лежала гора вещей, и я заметила среди них красную косынку Ракель…»

Макс замолчал и внимательно взглянул на Николя. Хорошее настроение приятеля улетучилось.

– У меня нет слов, – выдохнул он.

– Знаешь, в показаниях Алисы Завадской обнаружилась одна очень существенная деталь…

– Послушай, не лезь, – взмолился Николя. – Ну чего ты добиваешься? Люди стараются забыть об ужасах войны, они же не фигуры на шахматной доске. Я понимаю, тебя увлекает история, но ты уже все разузнал об отце. Расследовать это дальше не имеет смысла. Лучше никому не станет. Я сам от услышанного в ужасе.

Макс знал, что Николя прав: не стоит ворошить прошлое, особенно то, что не имело отношения к отцу. Однако же сердце Макса гулко билось, он намеревался завершить начатое расследование.

– Все это случилось двадцать лет назад, и сейчас выяснение истины не принесет ничего, кроме горя и боли, – настаивал Николя.

Макс медленно, рассудительно заметил:

– Где-то в Австралии живет человек, связанный с моим отцом, с Лизеттой и фон Шлейгелем. Его зовут Люк Боне, или Лукас Равенсбург, или Люк Рэйвенс – неважно. Он-то и есть самый главный во всей этой истории. Особенно потому, что он – свидетель смерти моего отца. Вдобавок, он связан с Ракель, о которой я почему-то не могу забыть. Я обязан рассказать ему о последних днях жизни его сестры.

– А как же Лизетта? Она ведь просила тебя не вовлекать мужа в твое расследование, не ворошить прошлого. Килиана не воскресить!

– Я должен знать, что произошло между Люком и отцом. Николя, тебе не понять, потому что ты ненавидишь своего отца. А я не знаю, как мне относиться к своему, и пока не выясню это для себя, не успокоюсь…

– Глупости! В этом никто не виноват: ни Лизетта, ни Равенсбург, ни ты сам. Так сложилось, ничего не поделаешь. Я бедняк, ты богач, ну и что? Я ведь не жалуюсь! – воскликнул Николя.

– Что за нелепый довод! – возразил Макс, внутренне осознавая правоту друга. – Равенсбург должен знать, что произошло с его сестрами в Аушвице.

– Да уж, вот узнает, как его сестер отравили «Циклоном Б» в газовой камере Аушвица, так ему сразу станет легче на душе.

– Я напишу еще одно письмо и адресую его Равенсбургу. И на этом закончим.

– Неужели? – с укором спросил Николя. – Макс, ты – будущий юрист, тебя очень интересуют проблемы, связанные с правами человека, и я по голосу слышу, что ты на этом не остановишься. Ты от меня что-то скрываешь. – Он раздраженно поднялся и вышел на кухню, поставить чайник.

Макс и в самом деле изо всех сил боролся с желанием, охватившим его при первом знакомстве с показаниями Алисы Завадской. Его снедало не только любопытство, но и горячее желание восстановить справедливость.

Тишину квартиры нарушало потрескивание поленьев в камине, бульканье закипающего на плите чайника и негромкий смех соседей за стеной, но Максу казалось, что он слышит умоляющий голос Ракель: «Отыщи фон Шлейгеля!»

Лизетта, в широкополой белой шляпе и с подносом в руках, осторожно спустилась с холма. В воздухе стоял резкий запах лавандовых кустов, сулящий хороший урожай. Экстракт лаванды стоил дороже золота и пользовался огромным спросом на европейских и американских рынках.

Дженни выросла среди этих пряных запахов: терпкий аромат лаванды, разносившийся на мили вокруг, стал непременной принадлежностью фермы Боне, особенно в январе.

– После сбора урожая поля выглядят совсем иначе, – заметила Дженни.

– Да, они сначала ярко-синие, а потом становятся скучными, бурыми, – кивнула Лизетта.

– И мне очень нравится, что лаванду сажают живописными рядами…