- Ешь! - Дима протянул Натке яблоко. - Из моего сада!

Надо хорошенько запомнить: все - в единственном числе, а то привык мы да мы...

Натка задумчиво сгрызла яблоко, нерешительно взглянула на Диму. Он придвинулся к ней ближе, обнял за плечи.

- Что, медвежонок, что? Почему ты так смотришь?

- Можно поехать к Гале, - запинаясь, проговорила Натка.

- К Гале? - осторожно переспросил Дима - как по хрупкому льду, боясь поверить, боясь ошибиться. - Ты хочешь познакомить меня с твоей Галей?

- Нет, не знакомить... Она дала мне ключ... Вообще-то сейчас она на работе...

- Так что ж мы сидим? - вскричал Дима, и на них оглянулись с соседней лавочки. - Надо поймать такси!

- Не надо. Это совсем рядом.

Высокий и длинный, в причудливых изломах дом. Они набирают, сверившись с записной книжкой, код - "Сим-сим, открой дверь"... Едут на восьмой этаж - не говоря ни слова и друг на друга не глядя. Натка возится со сложным замком.

- Дай мне.

Дима отпирает дверь, они входят. Он набрасывает зачем-то цепочку, целует Натку.

- Тихо, погоди, тихо...

Два чужеземца в незнакомой стране. Два бесприютных скитальца. В подобных случаях полагается, кажется, что-то с собой приносить - цветы, коньяк, - только не было у него никаких случаев. Ничего-то он не умеет, о тайных встречах на конспиративных квартирах только читал: "Не тронь тарелку: она чужая..."

Прохладные простыни, любимое тело - как шоколадка. Лишь белая полосочка на груди и белый треугольник внизу живота. Дима целует Наткины шею и грудь, губы его спускаются ниже. Нежность такая, что он с трудом удерживается от слез.

- Родная, родная моя!

Он подсовывает руки Натке под спину, прижимает ее к себе, сгорая от нетерпения. И такая в нем сила, такая мощь, как мог он носить этот пламень в себе?.. И вот они уже не два человека, а единое целое, один ритм, одно дыхание, и два сердца колотятся в такт. Как же они подходят друг другу!

- Тихо, медвежонок, тихонечко, не спеши...

- Но я не могу, не могу...

- Ну хорошо, только не так остро, помедленней, подожди...

Но ее желание, этот светлый поток, захватывает его, этой буре противиться он не может! А потом - такая вселенская тишина... Милая, милая... Все забытые, сентиментальные, смешные слова - для нее.

- Надо вставать... - Натка тянется за часами.

- Еще немного...

- Пора... Скоро придет Галя.

- Помнишь, как я оттирал тебя мочалкой - там, в Коктебеле, - а ты смеялась и поворачивалась под душем? Я тебя так люблю, а ты?

- И я.

- Правда?

- Правда.

Встают. Старательно прячут простыни. Гасят свет. Запирают дверь. Ключ - под коврик; он будет лежать там пятнадцать минут.

- Как странно, что мне с тобой ничего не стыдно, - удивленно прислушиваясь к себе, говорит Натка.

- И мне, - эхом откликается Дима. - Как раз сейчас об этом подумал. Почему так?

- Потому что любовь.

- Ага, поэтому. Наверное... Точно... Что же будет теперь, медвежонок?

- Не знаю.

- Я люблю тебя, так люблю! Мне все хочется говорить об этом.

- И мне.

- Правда?

- Правда.

6

- Где ты была? Я звоню, звоню...

В трубке истошный вопль Зины, и от этого вопля начинает бешено колотиться сердце.

- В гостях, - сдержанно отвечает Натка, стараясь говорить ровно и тихо, чтобы успокоить Зину.

- В каких еще гостях? В рабочее время? - грозно вопрошает Зина. Она кричит, хохочет, рыдает: в который раз от нее отвалил благоверный. - Всем на меня наплевать! Ларка в Прибалтике, ты где-то шляешься!

- А мама?

- Что - мама?.. Мне нужна ты!

- Зачем?

- Ах, зачем? Там у Вовки какая-то шлюха...

Натка сжимается: вот как таких называют... Господи, до чего больно! Но что ж это Зина так голосит? От крика ее болит сердце, раскалывается голова, и ничем, ничем Зину не остановишь.

- Ты должна на него повлиять, ясно?

- Как же я повлияю? - вяло сопротивляется Натка.

- Как хочешь! Уговори, пригрози. Ты и начальника его знаешь!

- Нет, - пугается Натка. - Не надо начальника...

- Это еще почему? - бесится Зина.

Натка догадывается, что ее ожидает, но все-таки произносит:

- Потому что не принято, неинтеллигентно.

В голове гул, жарко пульсирует кровь в висках. Напротив, в ящике, анальгин и мамин спазган.

- Погоди минуту, - просит Натка, пытаясь дотянуться до ящика.

- Нет, слушай! - велит Зина. - А издеваться надо мной - это интеллигентно? Мучить Ларочку...

- При чем здесь Лара? - вздыхает Натка.

- Как - при чем? - разъяряется Зина. - Ах ты... Ах ты... - и, не найдя подходящего слова, а может, сдержавшись, грохает на рычаг трубку.

Что ж, и это не новость: вечно швыряет трубку, если что не по ней. В таких случаях мама и Натка всегда перезванивают, и, переждав несколько длинных гудков, Зина смягчается. Но сейчас Натка встает, идет к серванту, выдвигает ящичек, достает анальгин, возвращается к телефону, задумчиво и печально выкручивает звонок на самое тихое. На улице хорошо... В их Сокольниках настоящее, буйное лето... Натка сбрасывает с себя махровый халат - собиралась поваляться в ванной, - торопливо влезает в серые домашние брюки, застегивает на груди голубую рубаху, сует ноги в старые босоножки, но скрыться не успевает: трещит телефон. Натка дрожит от собственной дерзости: впервые не даст она Зине выкричаться. Ни за что не снимет трубку, не позволит все вывалить на нее, испортить ей такой счастливый, такой удивительный день!

- Мам, я пойду погуляю!

- Но кажется, звонит телефон? - Из своей комнаты появляется мама.

- Мне некогда, я ушла.

Тихо. Темно. Сквозь листву таинственно светят вполне обычные днем фонари. Никого. Все сидят по домам, нырнув с головой в телевизор. Навстречу идет человек с собакой. До чего ж друг на друга похожи! Не глядя на Натку, оба с достоинством проходят мимо - каждый сам по себе, хотя шагают вроде бы вместе. Натка поднимает голову, смотрит в небо - как жаль, что не видно сегодня звезд! Пахнет травой, пахнет липой... Она всегда теперь будет гулять вечерами. Была б у нее собака, они бы гуляли вдвоем - как этот, с догом. Лена в свое время просила, и Натка к тому склонялась, но воспротивилась мама, и обе они смирились.

- Что же ты бросила трубку? - с возмущением встречает ее мама.

- Я? - изумляется Натка.

- Зиночка так обиделась! Ах, доченька, какой он подлец! Съезди, детка, к нему на работу.

- Зачем?

- Как - зачем? - всплескивает руками мама. - Володя тебя уважает, ты всегда их мирила.

- Раньше он уходил к матери, а теперь...

- Деточка, ты должна.

Мама смотрит строго, даже сурово, а сама такая маленькая, худенькая, беспомощная старушка. Сил уже нет никаких, и как она в самом деле может заставить Натку?

- Хорошо, мамочка, съезжу.

Натка уходит в кухню и слышит, как мама звонит старшей дочери:

- Все в порядке: она поедет, не сердись, Зинуля.

Ужасна эта проклятая слышимость панельных домов!

- Володя?

- Да.

- Встретимся после работы?

Молчание. Вздох.

- Может, не надо? - Он тут же спохватывается: - Нет, конечно, я всегда рад тебя видеть, но если ты насчет Зины...

- А насчет кого же?

- Милая, пощади! Сколько можно? Ведь ты все понимаешь!

- Володя, пожалуйста...

Свояк, как всегда, сдается: не умеет противиться женщинам.

- Хорошо, заеду.

В шесть тридцать его серая "Волга" подкатывает к проходной. Володя открывает дверцу, Натка садится, смотрит на него в удивлении: подтянут, выбрит, веселые, молодые глаза. Ни капли раскаяния! Впервые замечает Натка, как он хорош собой, когда не затравлен.

Они отъезжают в глухой переулок за поворотом, ставят машину и начинают ходить туда-сюда по узкому тротуару. Глядя под ноги, Натка мямлит что-то банальное про общую дочь, прожитые вместе годы, про то, что Зина хорошая, только нервная. Но похоже, ее не слушают: Володя молчит, думает о своем, потом неожиданно останавливается, хватает Натку за плечи и поворачивает к себе.

- Дурочка, - нежно говорит он. - Ничего ты, Натик, не понимаешь. Ведь как я жил? Давным-давно на все уж махнул рукой, думал, все позади, кончено, и вдруг... Не ждал, не гадал, смирился с этим вечным криком, попреками, с тем, что оба несчастны! А тут - радость! И чтобы я эту радость отдал? Никогда! Так ей и скажи: "Никогда".

- И тебе не жаль Зину?

- Еще как жаль! Давно жаль. Как разлюбил, так и жалею. Чувствую себя предателем, негодяем, готов был всю жизнь терпеть - сначала из-за дочери, потом, когда дочь выросла, - от ощущения безнадежности, непонятной, необъяснимой вины. Готов был терпеть вечный крик, жадность, чудовищный эгоизм...

- Что такое ты говоришь?

Свояк взглядывает на Натку и замолкает. Машет рукой.

- Тебе не понять. Вы такие разные! Я, знаешь, часто об этом думал: сестры, а какие разные... Вот скажи, только честно: разве Зина любит меня?

Натка собирается с духом, чтобы соврать.

- Не надо, молчи, - спасает ее Володя. Он снимает галстук, сует в карман, расстегивает ворот белоснежной рубахи. - Она тебе сестра, ну и терпи! А с меня хватит! Я вырвался, понимаешь? Там меня любят, и я люблю. Он гневно смотрит на Натку. - Ты же человек честный, как ты можешь меня уговаривать? Зина не любила меня никогда.

- Неправда, - слабо возражает Натка.

- Да пойми ты, она никого не любит - просто не знает, как это делается! - Лицо его пылает, он идет все быстрее, Натка с трудом поспевает за ним.

- А Лару? - спрашивает она.

- Ну, Лару... Да. Как свое продолжение... Какие же вы слепые - ты, Софья Петровна! А вообще и я был таким: вечные истерики принимал за любовь...

- Володя, я не хочу это слышать!

- Неужели в тебе совсем нет справедливости? - не слушает ее Володя. Ты же видела нашу жизнь! Ведь мы всю жизнь несчастны. А теперь... Хочешь, познакомлю с Катюшей?