Пегги восхищалась профессионализмом Медоры и тем, как она преуспевала в газете благодаря самой себе, а не тому обстоятельству, что ее муж — главный редактор. Медора была не только толковым редактором и хорошим репортером, но и вела в газете колонку советов и консультаций под названием «Мари Роуз». И в качестве Мари Роуз она еженедельно получала по три-четыре большие проволочные корзины читательских писем, количество которых исчислялось сотнями. Ответить через газету она могла лишь немногим, но письма прочитывала все, как-то ухитряясь, несмотря на свою загруженность работой, ответить на каждое, за исключением непристойных и бессвязных.

Медора в одном лице заменяла целую бригаду социальной помощи, которая, заручившись помощью врачей, министров и педагогов, давала читателям, как замечала Пегги, «сочувствующие, но трезвые и практические советы, когда это было необходимо». Это служение своим читателям, людям, по отношению к которым Медора чувствовала свою ответственность, поскольку именно ее колонка заставляла их писать письма, оказало огромное влияние на Пегги. Позднее, уже сама столкнувшись с тысячами писем поклонников своего романа, она, подобно Медоре, отвечала на каждое из них, при этом еще и сама оплачивала почтовые расходы.

Осенью 1924 года Пегги недолго занимала место редактора отдела развлечений, ведя рубрику «Актеры и фильмы». За это время за ее подписью появились статьи «Кинозвезды, для которых Атланта дом» — о Веле Лайоне, Мейбелл Норман и Колин Моор, которая, как и Кэтлин Моррисон, была соседкой Митчеллов по Джексон-хиллу до 1908 года, когда мать отвезла девочку в Голливуд. А одним из самых знаменитых стало интервью, взятое Пегги у Рудольфо Валентино, в котором она писала:

«Когда он поклонился мне и, приветствуя, сжал мою руку так, что кольца врезались мне в пальцы, я испытала настоящее потрясение. Одетый в мягкий коричневый костюм для гольфа, коричневые гетры и поношенные коричневые башмаки, он показался мне ниже ростом и коренастее, чем в роли Шейха. И выглядел он старше — или просто был немного уставшим. Его лицо было смуглым и таким загорелым, что белые зубы, казалось, сверкали на фоне темной кожи, взгляд — утомленный, скучающий, но учтивый, голос низкий, хрипловатый, с легким шипящим акцентом… который захватил меня своим хорошо поставленным, почти монотонным звучанием».

Заканчивалась статья словами о том, что она «ощутила земное биение сердца (краску на лице), когда Шейх в своих бриджах подхватил меня на руки, как Агнес Эйерс среди песков пустыни, и перенес через порог террасы отеля в гостиную своего номера».

Но все, что она писала, было сиюминутной прозой, и никто не сознавал этого лучше, чем сама Пегги. Писание для газеты — самое преходящее из всех литературных занятий; напечатанные в газете страницы живут не долее дня, прекращая свое существование в качестве обертки для рыбы или мусора.

Однако надо признать, что Пегги очень выросла в своем деле и нашла свою собственную нишу в нем. Ее старая приятельница по дебютантским дням — Хэлен Турман, вышла замуж за Морриса Марки, который ушел из «Джорнэл», и перешел в газету «Нью-Йоркер». Но у Пегги не было честолюбивых амбиций, и она не стремилась перейти на более престижную работу в газете или стать постоянным сотрудником одного из многих известных общенациональных литературных журналов. Ее самооценка не стала выше с тех пор, как она покинула Смит-колледж, а тот факт, что Джон всегда может найти массу грамматических и орфографических ошибок в ее работах, вкупе с сознанием незаконченности своего образования, делали ее в собственных глазах не только ненадежным работником, но и литературным мошенником.

В декабре 1924 года Джон Марш перенес жестокий приступ икоты, который продолжался 42 дня. В первые несколько дней Пегги перепробовала на нем все домашние лекарства, о которых она когда-либо слышала, но икота не прекращалась.

К концу первой недели Джон так ослаб и измучился, что врач положил его в госпиталь. Причина болезни была неясна; никакие лекарства, казалось, не помогали. Беспокоились за его сердце, которое работало с большими перегрузками. Пегги каждую свободную минуту проводила у его постели, а в то свободное время, которое у нее иногда выпадало, она начала досконально вникать в причины болезни Джона и искать средства от нее. Свои изыскания она изложила в статье «В чем причина икоты?», опубликованной в рождественском номере воскресного приложения в «Джорнэл».

Пегги убеждала врачей испробовать некоторые из неординарных методов, которые она раскопала, такие, например, как прикладывание эфира к диафрагме. Однако Джону это не помогло. Были прописаны морфий и снотворные, но Джон все равно кашлял во время сна. В конце концов, когда у медиков от отчаяния опустились руки, Пегги использовала психологию, делая все возможное, чтобы развлечь Джона, и с воинственным видом наблюдая за его беседами с визитерами и медицинскими сестрами, с тем чтобы никто из них не сказал ничего, что могло бы его расстроить.

И вот теперь, бодрствуя у его постели или в коридоре рядом с палатой, зная, насколько он слаб и близок к смерти, она ясно осознала всю глубину своих чувств к нему. Она пришла в ужас от мысли, что он может умереть, и не знала, как сможет пережить такую утрату. Ее потребность в его советах росла постоянно, как и ее зависимость от него как редактора.

До его болезни они встречались ежедневно и, кроме того, по нескольку раз на день звонили друг другу по телефону. И вот только теперь Пегги подумала: а вдруг она любит Джона, даже если их отношения и не похожи ни на ту романтическую любовь, которая была у нее с Клиффордом Генри, ни на страстную любовь, связавшую ее с Редом Апшоу? С Джоном она всегда испытывала чувство близости, душевного комфорта, с ним она никогда не теряла головы от избытка страстей.

Но шли недели, а состояние Джона не улучшалось. В конце концов приехал из Уилмингтона его брат Генри — посмотреть, не сможет ли он чем-то помочь. Пегги встретила его на вокзале. Генри оказался интеллигентным, солидным человеком, очень похожим на Джона, и Пегги была рада его приезду.

К тому времени случай с Джоном был единственным из известных, когда пациент страдал икотой 31 день и оставался жив.

«Мне бы хотелось, чтобы он выбрал себе не такую странную болезнь, с которой доктора не знают, как бороться, — писала Пегги сестре Джона. — Было бы намного легче вылечить его, если бы он заработал себе «белую горячку».

Прошло еще несколько дней. Джон так ослаб, что его пришлось держать на кислородной подушке. Испуганная таким оборотом дела, Пегги прямо с работы направилась в госпиталь и до полуночи дежурила у его постели вместе с Генри и только потом взяла такси и отправилась домой. Отец и брат уже спали; она прошла к себе, легла, свернувшись калачиком, не раздеваясь, на постель и приказала себе спать.

Проснулась она в середине ночи и все, что смогла сделать — это сбросить туфли, поставить будильник и медленными движениями стащить покрывало с кровати, а потом платье, чулки и шпильки.

Утром она обнаружила, что внизу в холле все еще горит свет, который отец с братом всегда оставляли, когда она задерживалась вечерами. «Они, наверное, подумали, что я все еще современная женщина и веду такой же образ жизни, как и девушки из тех журналов, которые отец продолжал читать, хотя и осуждал их, — писала Пегги Фрэнсис тем утром. — Мне надо будет сделать несколько возвышенных объяснений сегодня вечером».

На 42-й день, когда приступ икоты стал, наконец, стихать, Джон признался Пегги в своей глубокой любви к ней. Врачи сообщили ему, что в результате приступа его сердце оказалось ослабленным, а в ходе тщательного обследования выяснилось, что он страдает еще и редкой формой эпилепсии. Тогда Джон стал настаивать, чтобы они отложили все серьезные разговоры о женитьбе до того времени, пока он полностью не поправится и не пройдет новое обследование.

Был он ужасно худой и не мог нормально есть. Врачи поставили диагноз — инфекция желчевыводящих путей — и удалили ему желчный пузырь.

Март и апрель Джон провел дома, потихоньку выздоравливая, и за это время еще больше увлекся работой Пегги, помогал ей и делал карандашом свои надписи и исправления на ее статьях, как он это делал и раньше, но теперь добавляя к ним еще и комментарии, от которых веяло его учительским прошлым. «Хорошо!» — вывел он на полях статьи, написанной Пегги об одноглазом Коннели, знаменитом на весь мир мошеннике. «Противоречиво» — делает он выговор за абзац в интервью, в котором ею использованы три различных значения одного и того же слова.

К маю здоровье Джона улучшилось. Он поправился, кожа его стала не такой бледной, и он смог, наконец, работать полный день в своей фирме. Правда, он все еще оставался очень нервным. Длительная болезнь оказалась разорительной для него: он был должен большие суммы и врачам, и госпиталю. Но, похоже, еще большее беспокойство вызывало у него утверждение врачей, что он болен эпилепсией, которая могла явиться причиной столь длительной икоты, и что в будущем он должен быть готов к повторению подобных приступов — икоты или эпилепсии. Его научили, что следует делать в таких случаях, а он, в свою очередь, проинструктировал Пегги, если она в такой момент окажется рядом с ним. И еще он просил ее подождать со свадьбой.

На предположения отца и брата, что в этом Джон, возможно, прав, Пегги ответила: «Джон и я собираемся жить бедно и избегать излишеств».

Марш, однако, не хотел, чтобы после свадьбы Пегги продолжала работать, несмотря на ее уверения, что она не только не возражает против работы, но и предпочитает продолжать ее. Используя Фрэнсис в качестве посредника, она настаивала на том, что ее заработок поможет им в расходах и что к тому же работать куда приятнее, чем вести домашнее хозяйство. Более того, все ее лучшие друзья тоже работают, и она считает, что выпить кружку кофе в «Тараканнике» куда интереснее, чем играть в бридж или участвовать в дамских чаепитиях.