– Так, кто что будет пить? – спрашиваю я перед тем, как пойти в бар.

На сцену уже вышла «жертва», значит скоро начнется первое выступление. По пути я успел объяснить детям правила – они вроде как все поняли. Но я не стал говорить им, что и сам буду выступать, – хочу сделать сюрприз. Лейк тоже не в курсе, поэтому по пути из бара я подхожу к жюри и оплачиваю участие.

– Так круто! – восклицает Кирстен, когда я подхожу к столику с подносом. – Ребята, вы самые офигенные родители на свете!

– А вот и нет! – возражает Кел. – Они не разрешают нам ругаться!

Первый выступающий подходит к микрофону, и Лейк делает детям знак замолчать. Лицо у парня знакомое, он здесь часто выступает, причем неплохо. Я обнимаю Лейк за талию, и из динамиков доносится:

– Меня зовут Эдмунд Дэвис-Куинн. Я прочитаю вам свое последнее стихотворение. Оно называется «Пишите плохо».

Пишите плохо.

Отстойно.

Пишите ужасно.

Отвратительно.

Пугающе жутко.

Как будто вам все равно.

Отключите внутреннего редактора.

И позвольте себе писать.

Пусть слова текут.

Пусть совершаются ошибки.

Сделайте что-нибудь сумасшедшее.

Напишите пятьдесят тысяч слов.

В ноябре.

Я так и сделал.

Это было здорово и безумно, я писал тысячу шестьсот

шестьдесят семь слов в день.

Оказалось, это возможно.

Но вам придется отключить внутреннего критика.

Полностью отключить его.

Просто писать.

Быстро.

Подчиняясь порыву.

С радостью.

Если не пишется, убегите ненадолго.

Вернитесь домой.

И снова пишите.

Писать невозможно научиться сразу,

как и чему-то другому.

Это ремесло, которому вы должны все время учиться.

Не видать вам Джульярдской школы[2],

если не будете трудиться.

Хотите попасть в Карнеги-Холл? Практика,

практика, практика…

…Ну или дайте большую взятку кому надо.

Как и в любом другом деле,

необходимо потратить десять

тысяч часов, чтобы стать мастером,

считает Малькольм Гладуэлл.

Поэтому пишите.

Ошибайтесь.

Записывайте свои мысли.

Откладывайте в сторону.

Пусть хорошенько промаринуются.

Только потом редактируйте.

Но не редактируйте в процессе написания,

это лишь тормозит мозговую активность.

Придумайте себе ежедневную практику,

я, например, веду блог.

И мне это нравится.

Чем больше вы пишете, тем легче вам это дается.

Чем больше

поток ваших слов, тем меньше беспокойства.

Ведь вы пишете не для школы, не на оценку, а просто чтобы вынести свои мысли в мир.

Вы же знаете – они так и просятся в мир.

Так что не сдавайтесь. Постоянно практикуйтесь.

Пишите плохо,

пишите ужасно, пишите до полного опустошения,

и, возможно,

в результате вы напишете что-то

настоящее,

по-настоящему

хорошее.

Зрители начинают аплодировать. Я кошусь на Кирстен и мальчиков: они в оцепенении смотрят на сцену.

– Твою ж мать! – потрясенно восклицает Кирстен. – Это просто обалденно! Невероятно!

– Уилл, почему ты нас раньше сюда не водил? Это так круто! – поддерживает ее Колдер.

Не ожидал, что им так понравится. Остаток вечера они тихо сидят и внимательно слушают выступающих. Кирстен что-то строчит в тетрадке. Не знаю, что именно, но она явно увлечена своим занятием. «Надо как-нибудь дать ей почитать мои старые стихи», – думаю я.

– Следующим выступит Уилл Купер! – объявляет ведущий, и все с удивлением смотрят на меня.

– Ты будешь выступать? – спрашивает Лейк.

– Ага, – с улыбкой киваю я и иду к сцене.

Раньше я всегда нервничал перед выступлением. Какая-то часть меня, наверное, до сих пор испытывает волнение, но теперь это скорее напоминает выброс адреналина. Впервые я пришел сюда с отцом. Он всегда интересовался искусством: музыкой, поэзией, живописью, литературой – всем, чем только можно. Когда мне было пятнадцать, я впервые увидел его на сцене, и с тех пор слэмы стали моей страстью. Как же все-таки обидно, что Колдер не успел узнать его с этой стороны! Я сохранил все папины рукописи, какие смог найти, и даже пару старых картин. Когда-нибудь я отдам это все Колдеру. Но только когда он станет постарше и сможет оценить такой подарок.

Запрыгнув на сцену, я подхожу к микрофону и регулирую высоту стойки. Кроме Лейк, никто из присутствующих не поймет, о чем идет речь в моем стихотворении, – оно предназначено только для нее.

– Я прочту вам стихотворение под названием «Точка возврата»… – начинаю я.

Софиты слепят глаза. Я не вижу Лейк, но уверен, что она улыбается. Я не спешу. Хочется читать медленно, чтобы она хорошо расслышала каждое слово.

Двадцать два часа до начала нашей войны.

Схватки конечностей,

и губ,

и ладоней…

Точка возврата

перестанет существовать,

когда обе стороны наконец

выкинут белый флаг.

О, сколько раз я терпел поражение…

Или это ты столько раз побеждала?

Уже пятьдесят девять недель мы играем в эту игру,

и, по-моему,

пока что счет

ноль —

ноль.

Двадцать два часа до начала нашей войны.

Схватки конечностей,

и губ,

и ладоней…

Неужели можно не останавливаться

в точке возврата?

С неба душевыми потоками

прольется вода,

А потом разорвутся бомбы и раздастся пушечный

залп. И тогда мы с тобой упадем на землю.

До начала битвы, до начала войны…

Хочу, чтобы ты знала:

я мог бы ждать тебя еще пятьдесят девять недель.

Сколько угодно, лишь бы дать тебе выиграть.

Я готов останавливаться в точке

возврата

снова, и снова,

и снова.

Я отхожу от микрофона и спускаюсь со сцены, но не успеваю дойти и до середины зала, как Лейк бросается мне на шею, целует меня и шепчет:

– Спасибо.

Мы возвращаемся за столик.

– Предупреждать надо, Уилл! – закатывает глаза Колдер. – Мы могли бы спрятаться в туалете, если что!

– А по-моему, было очень здорово! – возражает Кирстен.

Уже девять часов, скоро начнется второй раунд.

– Поехали, ребята, вам же завтра в школу, – говорю я, и они с недовольными стонами начинают собираться.

* * *

Мы возвращаемся, и дети сразу идут по домам, а мы с Лейк еще долго обнимаемся во дворе. С каждым днем мне становится все сложнее расставаться с ней по вечерам и засыпать, зная, что она всего в нескольких десятках метров от меня. Каждую ночь мне приходится прикладывать титанические усилия, чтобы не написать ей и не позвать ее к себе в постель. Мы сдержали данное Джулии слово, поэтому мне кажется, что после завтрашней ночи нас уже ничто не остановит… Ну разве что наши попытки являть собой пример для подражания Келу и Колдеру, но это вопрос решаемый…

Мои руки скользят ей под рубашку. Лейк дергается и пытается увернуться:

– Перестань! У тебя руки холодные! – смеется она.

– Знаю, – киваю я и обнимаю ее еще крепче. – Поэтому стой спокойно, чтобы я мог их немножко согреть.

Я глажу ее под рубашкой, стараясь не поддаваться грезам о завтрашней ночи. Это практически невозможно, поэтому я убираю руки и просто обнимаю ее.

– Какую новость ты хочешь услышать первой? Плохую или хорошую? – спрашиваю я.

– Куда ты хочешь, чтобы я тебе двинула: по лицу или по яйцам? – задиристо отвечает она вопросом на вопрос.

– Бабушка с дедушкой волнуются, что мальчикам у них будет скучно, – смеясь, начинаю я, на всякий случай готовясь прикрыть рукой потенциальную мишень, – поэтому просят оставить их у меня дома. А вот и хорошая новость: мы не можем остаться у тебя, поэтому я забронировал номер в отеле в Детройте на две ночи.

– Ну и где тут плохая новость? Только зря напугал!

– Просто я подумал, что тебе не очень хочется встречаться с моей бабушкой, – знаю, как ты к ней относишься…

– Перестань, Уилл! – хмурится Лейк. – Ты прекрасно понимаешь, что дело совсем не в том, как я к ней отношусь. Это она меня терпеть не может!