Гулкая тишина встретила его. Нежилой застоявшийся воздух ударил в нос. Запах пыли, увядших цветов в вазе, сильный запах масляных красок и скипидара.

— Дульсе! — тихонько позвал он, обнадеженный тем, что в доме пахнет красками.

Значит, Дульсе должна быть где-то здесь.

Жан-Пьер быстро распахнул двери мастерской.

— Дульсе!

Но мастерская была пуста. Огромное яркое вертикальное полотно занимало всю стену, блестя свежими непросохшими красками. Вокруг по полу валялись полувыдавленные тюбики, кисти, наброски орнаментов. На подоконнике сиротливо лежал высохший недоеденный бутерброд.

Жан-Пьер заглянул в кабинет, в ванную, стараясь понять, давно ли отлучилась Дульсе.

В спальне с кровати были содраны простыни, и она тоскливо продемонстрировала Жан-Пьеру полосатые шелковые матрасы и наперники, заставив его сердце сжаться от нехорошего предчувствия. Среди разбросанных одеял валялась газета трехнедельной давности.

Следовательно, Дульсе не подходила к их семейному ложу по меньшей мере, три недели.


 Дульсе действительно в ярости содрала постельное белье после ночи, когда Розита заставила их с Пабло провести ее в одной кровати. Она хотела поменять белье, но потом, как с ней бывало довольно часто, вдруг решила, что ей необходимо срочно уехать, и принялась собирать вещи, забыв о первоначальном намерении.

А после возвращения из Центральной Мексики она вообще не заходила в эту часть дома, ограничив свое жизненное пространство мастерской и диванчиком в кабинете Жан-Пьера. 


Но Жан-Пьер не мог этого знать. Он решил, что Дульсе действительно поселилась в другом месте, приходя лишь работать в мастерскую, поскольку громоздкое полотно, укрепленное у самого потолка, было трудно переносить куда- либо.

И вот теперь картина окончена. Причем совсем недавно — краски еще свежие. И когда теперь вновь появится Дульсе?

Он решил проверить, на месте ли ее вещи, хотя знал, как мало внимания она придает тряпкам, довольствуясь джинсами и простой блузой.

Жан-Пьер распахнул створки огромного орехового шкафа, плотно забитого многочисленными, по многу лет не надеванными нарядами. Он машинально скользнул пальцами по гладкому шелку, слегка раздвинув плечики вешалок...


 Дульсе затаила дыхание. 

Кто-то вошел в спальню и распахнул дверь ее убежища.

Дульсе сжалась в комочек, надеясь, что бандит не заметит ее. Но у грабителя, видимо, были серьезные намерения.

Дульсе увидела, как чья-то рука раздвигает наряды шкафу, пытаясь снять их с вешалки. Сейчас, через несколько минут ее обнаружат в опустевшем шкафу, и тогда...

Будь что будет! Неужели сидеть и ждать, пока ее заметят? Разве она не дочь своей матери? Разве пня трусишка? Напав первой и напугав, она может выиграть время. Ош, может, даже сумеет выскочить на улицу. Ей надо продержаться совсем чуть-чуть... ведь полиция уже в пути...

Дульсе набрала в грудь побольше воздуха и издав дикий визг, впилась зубами в чужую руку, одновременное лягнув ногой в то место, где должен был находиться живот грабителя.

Проделав это, она пулей выскочила из шкафа и бросилась к двери, громко зовя на помощь.

Дикая боль неожиданно пронзила Жан-Пьера. Он одул, скорчился я осей на пол, почувствовав, как кто-то перепрыгнул через него, вопя удивительно знакомым голосом.

— Помогите!!!

— Дульсе... — выдохнул Жан-Пьер.

Дульсе быстро оглянулась...

Жан-Пьер! То, что муж может вернуться и войти в дом, даже не пришло Дульсе в голову. Он так долго не звонил и не напоминал о себе, а она была так увлечена работой, что... кажется, она совершенно забыла, что у нее есть муж...

— Жан-Пьер... — потрясенно пролепетала она. — Это ты?! А... что ты здесь... Как ты здесь очутился?..

— Вообще-то я в некотором смысле вернулся домой, — с трудом усмехнулся Жан-Пьер, потирая укушенную руку.

— Ох, Жан-Пьер, прости...

Дульсе бросилась к нему и крепко обняла за шею.

Я думала... я так испугалась...

Жан-Пьер обнял ее и прижал к себе. Она была сейчас очень хороша — раскрасневшаяся, с огромными, расширенными от возбуждения глазами. Растрепавшиеся волосы рассыпались по плечам, выбившись из-под рабочей косынки, которой Дульсе по обыкновению туго стягивала голову, когда писала маслом.

— Испугалась? — засмеялся Жан-Пьер. — Никогда не поверю. Напала на меня, как дикий ягуар...

Он преувеличенно озабоченно посмотрел на свою руку.

— Как ты думаешь, может, стоит сделать серию уколов от бешенства?

— Ну, ты нахал! — шутливо возмутилась Дульсе я ткнула его кулачком.

 — Я нахал?! Меня избили, искусали, не пустили на порог... Значит, так ты ждала мужа?

Дульсе прижалась к нему щекой и покаянно погладила по волосам.

— Я ждала тебя... правда... Очень ждала...


Полицейский наряд мгновенно высыпал из остановившейся у дома машины.

Дверь была распахнута настежь, а из глубины дома, доносились приглушенные стоны и шум борьбы.

Несколько полицейских с пистолетами на боевом взводе стремительно ворвались в дом.

Два тела барахтались на полу среди груды разбросанных одеял и разворошенной постели — явных признаков отчаянной борьбы.

— Руки! — бешено выкрикнул сержант.

Этот гад, похоже, насиловал хозяйку дома. Все же они поспели слишком поздно...

Сержант сгоряча саданул насильника по голове рукояткой пистолета, а его напарник сильно стукнул того коленом между лопаток, заламывая вверх и назад руки.

С холодным лязгом вокруг кистей Жан-Пьера защелкнулись наручники. 

Дульсе мгновение не могла ничего понять... Потом взвизгнула и потянула к себе одеяло, прикрывая наготу.

Жан-Пьер обмяк посреди держащих его полицейских.

— По... какому... праву... — с трудом выговорил он разбитыми губами. — Вы... ответите...

— Это мой муж... — пролепетала Дульсе. — Извините... Это мой муж...


Через несколько дней после появления Исабель в «команде» проповедника он возобновил свои выступлении в центральном парке Куэрнаваки. Своим последователям, вернее, последовательницам, поскольку большинство их составляли женщины в возрасте, Гонсалес объяснил, что Рита была вынуждена покинуть его в связи с тем, что тяжело заболела ее мать, и представил им новую девушку-ангела по имени Исабель. 

Она покорила всех. Помимо внешней красоты, в новой девушке-ангеле было что-то загадочное, какая-то тайна. Исабель не просто плавно двигалась по сцене с белой голубкой в ругах, она смотрела на слушателей взглядом, полным затаенной скорби, а не просто невинным, и ее одухотворенное выражало при этом то ли упрек, то ли сострадание...

Гонсалес, как проповедник, был очень доволен своей ноной помощницей, справедливо полагая, что для создания необходимой атмосферы она подходила как нельзя лучше.

Но Гонсалес-мужчина все последние дни находился в полном смятении. Никогда в жизни с ним не случалось такого — он как будто испытывал некую робость перед этой женщиной. Присмотревшись к Исабель повнимательнее, он, конечно, понял, что перед ним не юная девушка, но тем было хуже. Ведь всю жизнь он соблазнял молодых неопытных девиц, воздействуя на кого подарками, на кого красноречием. Он был уже далеко не молод и прекрасно понимал, что эту ни тем, ни другим не пронять. Эта была тонкая штучка. Но забыть о ней, выбросить из головы и заняться кем-то другим, попроще, он не мог. И это было самое странное. Всемирно известный проповедник доктор Гонсалес влюбился.

Исабель же как будто ничего не замечала. Какие бы пламенные взгляды Вилмар ни бросал на нее, она говорила с ним в том уважительном тоне, который приняла с самого начала. Сам проповедник не мог понять, действительно ли она не слышит, как иногда срывается его голос, не видит его жадных взглядов, или только притворяется. Он искренне надеялся на первое, потому что если эта женщина еще умеет так виртуозно притворяться, то она очень опасна.

Прошло несколько дней, и Гонсалес решил начать наступление. Нужно было, конечно, все как следует обдумать, рассчитать, но влюбленные, как правило, слепы и не видят того, что очевидно для всех остальных.

Как-то после удачного выступления, когда последовательницы учения об истинно христианском образе жизни провожали девушку-ангела буквально шквалом оваций, Вилмар вошел в комнату Исабель, где она снимала длинное белое платье, в котором она выходила на сцену. Когда проповедник вошел, она стояла посреди комнаты в одном нижнем белье.

Он открыл дверь и остановился, пораженный точеными пропорциями ее тела. Исабель не вздрогнула и не вскрикнула, как на ее месте сделало бы большинство женщин. Она очень спокойно выпрямилась и пристально посмотрела проповеднику прямо в глаза. Тот смешался.

— Я... — начал он. Он входил, собираясь сделать комплимент ее фигуре, но язык не слушался его. — Простите, я не знал...

Гонсалес, разумеется, прекрасно знал, даже нарочно рассчитывал, когда войти, чтобы застать Исабель неглиже. Но она повела себя так странно, что он не мог начать свой обычный игривый разговор.

— Ничего-ничего, — серьезно, без тени улыбки ответила девушка-ангел. — Вы ведь проповедник, я вам чужды мирские помыслы.

— Да, конечно, — был вынужден согласиться Гонсалес.

Разговор явно шел не в то русло.

— Но раз я вас смущаю... — сказала Исабель и накинула халат.

— Я вижу в людях не телесную оболочку, а душу, — заявил Гонсалес, хотя это были вовсе не те слова, которые он собирался сказать. — Но нас могут увидеть...

— Кто решится предположить, что у ВАС могут быть какие-то дурные помыслы? — Исабель смотрела на него серьезно, ее глаза выражали какое-то сильное чувство, в котором проповедник не был до конца уверен. Что эго? Преклонение? А может быть, все же хорошо скрытая насмешка?