Лус глядела в иллюминатор самолета. Облака плыли совсем рядом, и казалось, до них можно было дотронуться рукой. Так хотелось это сделать!

Рядом с ней сидел огромного роста негр. Казалось, он едва умещается в кресле.

Время от времени сосед косился на Лус своими выпуклыми глазами, и в его взгляде сквозило неприкрытое восхищение. 

Но так как Лус демонстративно отворачивалась, избегая общения, то заговорить он не решался.


Лус часто летала во сне.

Но на самолете она в последнее время летала, пожалуй, еще чаще.

Она любила воздушную стихию. Оторваться от земли и парить, парить — это была ее детская мечта. Да и сейчас ей иногда казалось, что в этом нет ничего невозможного.

«К земле нас притягивают не кости и мышцы, — думала она. — Не вес нашего тела. А груз наших земных забот. Они давят на нас, их приходится решать. Эх, сбросить бы их, не думать ни о чем, и тогда...»

Когда она на гастролях, заботы на время отступают. Все ее бытовые проблемы тогда решают менеджеры. Ей остается лишь петь. А петь — это почти одно и то же, что летать под облаками. 

Каждый раз в салоне самолета Лус охватывало безумное желание размахнуться и ударить локтем в стекло иллюминатора. Пусть бы стекло вылетело и она шагнула туда, в прозрачную синеву.

И она останется в ней, помахав на прощание авиалайнеру, продолжающему свой путь. Небо примет ее, и она станет птицей. Может быть, она станет птицей счастья.

Лус вспомнила старинную легенду о птице счастья, рассказанную когда-то Мигелем Сантасильей, который спас жизнь ей и Дульсе, когда они были похищены разбойниками.

Птица счастья пролетает над людьми и разбрасывает для них перья. Кто поймает перо, того ждет удача. Поймаешь черное — жди беды.

Нет, она, Лус, стала бы белоснежной птицей, и тогда всех, над кем она пролетит, ожидала бы счастливая доля.

Лус чувствовала, что она делала многих людей несчастными, в том числе и самых своих близких и любимых. Но она не хотела этого, видит Бог, не хотела. Она мечтала быть звездой, источающей благодатный свет. А в жизни почему- то получалось наоборот.

Стань она птицей, все было бы иначе. Лус постоянно вспоминала слова из евангельской Нагорной проповеди: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец наш Небесный питает их». Итак, разбить окно и выпорхнуть вон!

А если небо откажется принять ее?

Если она камнем рухнет на землю?

Пожалеет ли кто-нибудь о ней? Заплачет ли от печали хоть один человек?

Хотя бы Пабло?

Он, конечно, будет переживать, но, наверное, не так уж долго. Гибель беспутной жены даст ему возможность начать новую жизнь. Надолго один он не останется. Вон как на него влюбленно смотрят женщины! Хотя бы та молоденькая сестричка из их клиники... как ее? А, Хуанита! Она почтет за счастье окружить его заботой и вниманием. Она просто пылинки с него будет сдувать. И Пабло успокоится.

А как же Розита? Как оставить малышку без мамы?

А что Розита! Назвала же она своей мамой Дульсе.

Вот Дульсе — та, конечно, будет оплакивать ее, свою взбалмошную сестру. Она, наверное, будет безутешна до конца своих дней.

Иногда Лус казалось, что они с Дульсе — один человек, только разделенный надвое. Так створаживается молоко, если его оставить в тепле. Все густое, тяжелое, цельное опускается на дно. Это Дульсе. Наверху остается лишь сыворотка — легкая, прозрачная, кислая. Это Лус. Говорят, сыворотка полезна для здоровья. Однако многие ли используют ее? Гораздо чаще ее сливают как нечто ненужное, лишнее.

Вот так и она, Лус Линарес, теперь Лус Костанеда, чаше всего оказывается лишней в этой жизни. Если она исчезнет почти никто и не заметит. Лишь газеты поместят некролог на последней странице, посвященной новостям культуры: «Безвременная кончина знаменитой певицы».


Лус представила себе, как Жан-Пьер сидит за своим компьютером, сочиняя отчет о ее похоронах, который должен пойти в вечерний номер.

— Дульсита, — советуется он с женой. — Как лучше написать: «она была несравненной» или «она была неподражаемой»?

А Дульсе отвечает, захлебываясь слезами:

— Какой ты бесчувственный! Что значит «несравненная» или «неподражаемая»? Лусита была просто лучше всех, понимаешь, лучше всех!

Густой бархатистый голос прервал ее горестные, болезненные фантазии.

— Вам плохо? — сочувственно спрашивал ее сосед по самолету. Негр говорил по-испански с характерным пришептывающим португальским акцентом.

Лус вздрогнула.

Только теперь она заметила, что все ее лицо залито слезами.

Сосед заботливо протягивал ей белоснежный носовой платок. Странно смотрелся этот кипенно-белый кусочек ткани в огромной черной ручище.

— Спасибо, — сказала Лус. — У меня есть свой.

Она стала лихорадочно рыться в сумочке, пристыженная тем, что выставила напоказ свою слабость. Под руку попадалось все что угодно: помада, ключи, авиабилеты, маленький хрустальный флакончик духов, фотография новорожденной Розиты, но только не платок.

«Вечно так, — с досадой подумала Лус. — Что не надо — всегда под рукой, а нужного никогда не найдешь».

Сосед наблюдал за ее поисками с легкой доброй иронией. Платок он продолжал держать в протянутой руке, не торопясь его спрятать.

Наконец Лус, отчаявшись, колени, сердито опустила сумочку на колени.

Оставаться в таком заплаканном виде было немыслимо, и она была вынуждена воспользоваться услугами попутчика.

— Благодарю вас, — кивнула она и взяла у негра кусочек тонкого батиста. Развернула и целиком приложила к лицу, как привыкла накладывать косметическую салфетку.

На белом квадратике отпечатались тушь для ресниц, румяна, помада.

Сосед засмеялся:

— Это ваш портрет. Разрешите, я сохраню его на память? Он будет напоминать мне о приятном путешествии.

Пока Лус растерянно соображала, что ответить, он расстегнул пряжки своего дипломата, раскрыл первую попавшуюся книгу в бумажной обложке большого формата и бережно вложил изукрашенный косметикой платок между страниц.

Лус невольно проследила взглядом за его руками.

К своему изумлению, она увидела, что книжка, которую он раскрыл, была не чем иным, как... нотами!

И, хотя ей совершенно не хотелось общаться, она посмотрела на своего попутчика с гораздо большим интересом, чем прежде. К тому же ее тронула его забота, подоспевшая так вовремя.

Соседу же, напротив, не терпелось завязать разговор.

— Извините меня за бестактность, сеньора, — вежливо осведомился он. — Но скажите, вы, наверное, летите в Вену на похороны?

«Как стыдно, — подумала Лус. — Я веду себя так, будто у меня кто-то умер. Истеричка. Наверно, Пабло прав, утверждая, что мне надо подлечить нервы».

Она взяла себя в руки и через силу улыбнулась:

— О нет. Совсем напротив. Я лечу в Вену петь.

Сосед удивился:

— Петь?!

Его выпуклые глаза вспыхнули еще большей заинтересованностью:

— Вы умеете петь?

— Немножко, — с лукавой скромностью отозвалась Лус.

Теперь она вновь была в своем привычном амплуа: неотразимая красавица, которая кокетничает с мужчиной в этой. В роли она чувствовала себя защищенной и неуязвимой. До тех пор, пока это не переходило границ легкого флирта! Но, разумеется, в салоне самолета ничего, кроме словесного ухаживания, быть не могло, и потому ситуация ее вполне устраивала.

Чернокожий сосед окинул взглядом всю ее хрупкую фигурку, что-то прикидывая в уме.

Наконец он высказал свою догадку:

— Эстрада?

Лус отрицательно покачала головой.

Сосед сделал еще одну попытку:

— Оперетта?

Лус опровергла и это предположение:

— Опять не угадали.

Попутчик развел руками:

— Что же тогда? — Лус скромно опустила ресницы:

— Опера.


Негр так и подскочил на своем месте. От неожиданности его черные глаза навыкате стали еще более выпуклыми.

— Невероятно! Оперные певицы всегда такие полные солидные, пышнотелые. А тут — почти девочка, тростиночка! Нет, быть того не может.

— Извините, сеньорита, — охрипшим голосом проговорил он. — Но я вам не верю. 

— Ничего, ничего, — пряча довольную улыбку, успокоила его Лус. — Пожалуйста, не верьте, если не хотите. Вы правы, женщины любят присочинить о себе.

Она откинула спинку самолетного сиденья и приняла полулежачее положение. Прикрыла глаза, будто собиралась вздремнуть.

Сосед разочарованно подумал: «Она дает мне понять, что разговор окончен. Как я глуп! Надо было спокойно выслушиват вранье и поддакивать. Тогда, возможно, наше знакомство продлилось бы...»

Лус же, выдержав эффектную паузу, будто невзначай промурлыкала себе под нос несколько тактов из арии Дездемоны.

Ей предстояло петь в «Отелло» на сцене Венской оперы. Она вообще любила музыку Джузеппе Верди, а это произведение считала вершиной его творчества. Здесь каждый пассаж — это само совершенство. И поэтому она пела, хоть и тихонько, но с нескрываемым наслаждением.

Все огромное тело ее попутчика напряглось, точно он готовился к прыжку.

— Что это? — только и смог проговорить он.

Луситой же овладевал азарт.

Ничего не отвечая, она начала петь все громче и громче.

И вот уже рулады звучат в полную силу!

На нее начали оборачиваться пассажиры. Спящие просыпались. Бортпроводница замерла в проходе между креслами с подносом в руках.

Но люди не возмущались. Они были восхищены. Мексиканцы, летевшие этим рейсом, узнали голос своей любимицы, своего кумира, Луситы Линарес: они постоянно слышали его в телевизионных и радиопрограммах. Они привстали со своих кресел: не каждый день доводится увидеть звезду национальной сцены так близко.