— Послушай, Роберто, ты, наверно, ее неправильно понял. Ведь о постройке яхты она знала с самого начала.

— Да, и мне казалось, что она разделяет мои мечты, — сказал Роберто. — Ведь как раз мечты об Эвелине вдохновляли меня быстрее закончить постройку и пуститься в плавание. А теперь...

Донья Энкарнасьон продолжала о чем-то думать

— Сынок, — осторожно начала она, — мне кажется я понимаю беспокойство Эвелины. Может быть, тебе стоит взять кредит в банке и подумать о доме, я могла бы помочь, и дядя Энрике, наверно, тоже...

Роберто быстро перебил ее.

— Мама, я благодарен тебе, но о том, чтобы я прибег к твоей помощи, не может быть и речи. Я сам справлюсь. Университет и департамент экологии в правительстве обещали мне заказ на морские исследования в районе коралловых рифов. Я смогу провести эти исследования во время своего плавания. А насчет кредита я сам узнаю в банке.

— Ну, конечно, Роберто, — кивнула донья Энкарнасьон.

Когда сын ушел, она долго сидела одна и размышляла.


— Нет, Рохелио, — задумчиво покачала головой Эрлинда. — Когда я работала в «Твоем реванше», у нас не было никакой Ренаты, я совершенно уверена. И подумай, мне-то уже сорок два, а ей, как ты говоришь, три-четыре года назад было слегка за тридцать. Значит, сейчас лет тридцать пять—тридцать шесть.

— Это значит, она появилась там, когда ты уже ушла, — кивнул Рохелио.

— Конечно. А вот Исабель ее может знать, они ближе по возрасту.

— Тогда, возможно, она знает и самого Гонсалеса, если он в те годы захаживал в это ночное кафе... — вслух думал Рохелио.

— Возможно, но необязательно, — ответила Эрлинда — Там же бывало столько народу, разве можно запомнить всех. Тем более Исабель не узнала его тогда на площади в Сьюдад-Виктории.

— И тем не менее это единственная ниточка, которая сейчас у меня в руках, — сказал Рохелио. — Придется мне поехать к твоему брату на ранчо. Я хочу выехать завтра же.

— А как же работа?

— Возьму отпуск за свой счет, — ответил Рохелио.

Эрлинда ничего не сказала. Она знала, что ее тихий покладистый муж может стать решительным и непреклонным, как скала, если посчитает, что все зависит только от него. И сейчас, после смерти Рикардо, он стал именно таким. Эрлинда вздохнула. Она-то надеялась, что, вернувшись из Куэрнаваки, Рохелио сможет вплотную заняться сыном, но он не пробыл в Мехико и дня, а уже снова собирается уезжать. 

Тино беспокоил мать все больше и больше. Она потеряла с ним всякий контакт. Но даже не это было самым ужасным. Эрлинда замечала, как странно изменилось его поведение — он становился то вялым, безразличным ко всему на свете, то вдруг, напротив, делался возбужденным и с лихорадочно горящими глазами брался за какие-то дела но, не доделав, бросал.

Иногда Тино надолго исчезал из дома. Сначала Эрлинда беспокоилась, звонила в полицию, в больницы, затем перестала, понимая, что сын ее не попал в автомобильную катастрофу и не был задержан полицией. В каком-то смысле она бы, возможно, даже предпочла эти варианты, потому что с Тино случилось кое-что похуже. Эрлинда ведь недаром была когда-то медсестрой, она понимала, что значат эти зловещие симптомы» Увы, нужно было смотреть правде в глаза: ее драгоценный умный мальчик стал наркоманом.

Эта мысль все чаще приходила к ней, но сначала она гнала ее, приписывая своей материнской мнительности. Но дальше закрывать глаза на правду было невозможно. Окончательно Эрлинда убедилась в своей догадке, когда Рохелио уехал в Куэрнаваку.

 Эрлинда в ту ночь никак не могла заснуть. С одной стороны, ее не покидали мысли о таинственном злодее-проповеднике, которого муж уехал выслеживать, с другой стороны, сын, обещавший вернуться не поздно, все не возвращался. Эрлинда бее сна лежала в постели, прислушиваясь к каждому шороху на лестнице- Ее слух настолько обострился, что ей казалось, что он улавливает ровное дыхание спящей Флориты в соседней комнате.

Внезапно на лестнице послышались голоса. Затем что-то звякнуло и разбилось о каменную лестницу, и кто-то как будто выругался. А еще через пару минут она, теперь уже совершенно явственно, услышала, как медленно и осторожно поворачивается ключ в замке.

Тино на цыпочках прошел в свою комнату. «Даже не умылся перед сном, - подумала Эрлинда, - а ведь он всегда был такой чистюля». Когда шум в комнате сына затих, Эрлинда, повинуясь какому-то внутреннему порыву, поднялась с постели, оделась и, тихо открыв входную лестницу, вышла на лестничную площадку. Она прошла несколько ступеней и увидела осколки небольшой стеклянной банки. Рядом все было засыпано каким-то мелким белым порошком. Его, по-видимому, пытались собрать руками, но большая часть осталась на лестнице.

Эрлинда наклонилась ближе, потрогала порошок пальцем. Она уже не сомневалась, что видит сейчас перед собой кокаин.


Дульсе радостно, чуть ли не вприпрыжку, неслась по улицам Мехико, размахивая планшетом, как девчонка.

Уже несколько лет у нее не было такого хорошего, приподнятого настроения. Она была почти счастлива.

Час назад художественный совет одобрил ее эскизы, выделив их среди многих соискателей. И Дульсе получила первый в своей жизни официальный заказ. Государственный заказ! Для такой молодой художницы это было огромным достижением. Для оформления нового Центра молодежного досуга она должна была создать огромное вертикальное полотно, выдержанное в национальном стиле, но в то же время современно-модернистское. И в своих эскизах Дульсе, похоже, справилась с поставленной задачей.

Удача окрылила ее, мрачные мысли, преследовавшие Дульсе в последнее время, отступили. Она с удовольствием вдыхала теплый ароматный воздух, насыщенный запахом цветущих на клумбах цветов. И щурилась, подставляя лицо яркому солнцу. Сегодня ей не хотелось париться в душной машине, к тому же она так давно не выбиралась на прогулку. Пожалуй, со дня трагической гибели отца... Или еще раньше?

Несмотря на огромную любовь к матери, Дульсе все же была ближе к отцу. Да и неудивительно, ведь она десять лет прожила с ним и тетей Кандидой, не подозревая о том, что ее мать и сестра живы. Все ее детские воспоминания были связаны с отцом. При всех обидах и огорчениях она с плачем спешила уткнуться в его колени и ощутить на своем затылке большую успокаивающую ладонь. И все свои первые радости она привыкла делить с ним. Вот и сейчас по привычке она чуть было не повернула к родительскому дому, чтобы сообщить отцу радостную новость.

Но тут же лицо ее омрачилось. Родной дом, такой уютный и открытый, всегда полный милых сердцу людей, сейчас стоял пустынным и тоскливым. Рикардо, такого сильного, уверенного в себе, ее любимого красавца-отца не было живых. А мать, не в силах выносить одиночество в опустевшем гнезде, тоже покинула его.

Дульсе вдруг остро ощутила, как ей не хватает отца. Ведь в отличие от Лус она была «папина дочка», долгие десять лет она считала его единственным близким человеком. А Лус познакомилась с отцом, уже будучи подростком. И Дульсе в глубине души казалось, что, окажись Рикардо не таким красивым и богатым, Лус вряд ли одарила бы его дочерней любовью. Ей просто нравилось, что она обрела «такого» отца. А может, Дульсе напрасно так думает про сестру? Это ревность. Ведь то, что раньше отец любил ее одну, а потом поделил свою любовь поровну между близняшками, не могло не уколоть ее самолюбие. Несмотря на то что она обрела мать и Роза изо всех сил старалась компенсировать не доставшиеся Дульсе материнские нежность и ласку, Дульсе все равно иногда казалось, что она больше потеряла, чем приобрела. Впрочем, она всегда отличалась некоторыми странностями, и окружающим часто бывало трудно понять ее.

Дульсе тоскливо вздохнула. Ей не с кем поделиться своей радостью. Отца нет, и никогда уже не будет. А он единственный был бы искренне рад за нее и постарался бы пытливо вникнуть во все тонкости ее замысла и даже дал бы пару дельных советов, хотя никогда специально не занимался живописью, но всегда старался быть в курсе интересов Дульсе.

Если бы мать была в Мехико, Дульсе, конечно, забежала бы к ней. И Роза была бы рада ее успеху, но... Она бы не попросила посмотреть эскиз, не смогла бы обсудить возможности стилевых вариаций. Ее мать гораздо больше волновали не профессиональные достижения Дульсе, а ее личная жизнь. И скорее всего, разговор бы закончился, как обычно, плохо скрытым беспокойством по поводу того, что Дульсе и Жан-Пьер так долго не заводят детей.

Роза понимала, что вовсе не нарочно Дульсе пренебрегает материнством. Больше никому из родных Дульсе не могла доверить гнетущих ее опасений, но в последнее время она всерьез волновалась, что никогда не сможет забеременеть.

Уже три года Дульсе не пила таблеток, но...

Именно поэтому она в последнее время старалась реже навещать Лус и Пабло. Ведь в их доме звенел голосок маленькой Розиты, и Дульсе так мучительно завидовала сестре... И злилась, что та занимается карьерой, постоянно оставляя ребенка на чье-нибудь попечение.

Часто Дульсе брала девочку к себе на несколько дней и с упоением возилась с ней. Кормила, водила гулять, поневоле вспоминая тетю Кандиду, которая отдавала нерастраченную материнскую нежность племяннице. Теперь Дуль се очень хорошо понимала ее чувства. И понимала, как трудно было Кандиде, когда оказалось, что Роза жива и Дульсе обрела настоящую мать. Ведь она тоже, отводя Розиту обратно к Лус, чувствовала, как тоскливо сжимается ее сердце.

Жан-Пьер тоже невольно ранил ее. Глядя, с каким упоением Дульсе возится с племянницей, он как-то сказал ей:

— Тебе хочется иметь дочку, Дульсита? Мы вполне можем себе это позволить. Не понимаю, почему ты продолжаешь предохраняться.

Дульсе тогда только неопределенно пожала плечами, не в силах признаться Жан-Пьеру; что ее горячее желание иметь ребенка никак не может увенчаться успехом.