— Но пятнадцать лет назад это все же кому-то удалось, — заметил Рохелио.

— Да, но с тех пор этот лагерь перестраивался. Поверьте, бежать оттуда практически невозможно. Ну разве что взорвать бетонную стену. Но в том-то и дело, что Саморра просто исчез: все осталось в неприкосновенности.

— Подкуп, — предположил Рохелио.

Комиссар вздохнул:

— Все служащие там — проверенные люди. Возможно, имел место подкуп, но тогда подозревать можно любого, начиная от начальника лагеря и кончая судомойкой.

Как именно удалось бежать Федерико Саморре, было в конце концов не так важно. Главное, теперь Рохелио узнал наверняка — Саморра действительно бежал, его отсутствие: обнаружили в четверг утром, примерно за тридцать шесть часов до гибели Рикардо.

Теперь Рохелио уже не сомневался, что Густаво и Исабель были правы — Саморра повинен в гибели его брата.

Он спросил у инспектора Грильо, не найдена ли коричневая машина с характерной вмятиной впереди. Ответ был отрицательным. Машина как сквозь землю провалилась.

На самом деле старый лимузин находился сейчас в небольшом поселке по ту сторону государственной границы, так же, как и его пассажиры. Это был один из тех типичных для юга США поселков, все население которых говорит по-испански и называет себя «испано-американцами» — У многих родственники живут в Мексике, и поэтому самые тесные связи между пограничными районами никогда не прерываются.

Именно в этой глуши подальше от посторонних глаз у Саморры и Гонсалеса располагался один из важнейших перевалочных пунктов при транспортировке наркотиков. Единственный полицейский в этой деревушке был своим человеком, инспекция из центра округа наезжала не часто, да о ней, как правило, удавалось узнать заранее.

Агенты Федерального управления по борьбе с наркобизнесом не интересовались пограничным поселком — что можно найти в мексиканской деревушке, где живет всего несколько семей, а по-английски умеет говорить три с половиной человека? Им и в голову не могло прийти, что именно здесь большие партии кокаина фасуются и затем расползаются по всей территории страны.

В деревушке был и гараж. Здесь побитый лимузин выправили, перекрасили, поменяли номера с мексиканских на номера штата Нью-Мексико и за гроши продали в соседнем городке небогатой испано-американской семье. Так исчезло важное доказательство причастности Саморры и Гонсалеса к гибели Рикардо Линареса.

В течение некоторого времени они пробыли на месте, приходя в себя после бегства через всю Мексику. Саморра побрился, переоделся и постепенно становился похожим на самого себя — матерого преступника Шефа-Манкони-Саморру. Он вновь стал разговаривать со всеми тоном, не терпящим возражений, делая исключения лишь для одного человека — проповедника Вилмара Гонсалеса.

Прошло несколько дней, и до Саморры стали доходить крайне тревожные слухи — его собственные люди, оставшиеся в Мексике, пользуясь тем, что грозный Шеф находится за границей и не может вернуться, начали пускать «товар налево», иначе говоря, прикарманили себе большую партию, которая оценивалась в сотни тысяч долларов.

Саморра немедленно вызвал к себе Гонсалеса.

— Вил, — доверительно заговорил он, убедившись, что охрана на месте и никто не может войти и помешать им. — Надо навести порядок в Куэрнаваке. Тамошние ребята что-то начали меня беспокоить. Надо бы сделать им легкое внушение.

Гонсалес улыбнулся.

— Что ты подразумеваешь, произнося «легкое» внушение? Проповедь или деяние?

— Как ты всегда умеешь изящно выразиться, — довольно хмыкнул Саморра. — Я имею в виду «деяние», другие словами, пришей кого-нибудь, чтобы другим неповадно было.

— Грешнику да воздастся по заслугам его, — заметил проповедник.

— Вот именно, — одобрил его высказывание Саморра. — И вот еще что. Ты поедешь отсюда один, поскольку ты так ни разу и не засветился. Хитрый, черт!

— Зачем же поминать врага всего человечества, — укорил его Гонсалес.

— Ну ладно, ладно, — добродушно махнул рукой Саморра. — Так и быть, не буду. Значит, слушай. Наши ребята обеспечат тебе алиби. Разумеется, ты пересекал границ; в последний раз десять лет назад, или когда там ты это делал официально. А все это время проповедовал по поселкам Нижней Калифорнии. Не забудь при каждом удобном случае жаловаться на жару и тамошний климат.

— Плохой климат не препятствие для слова Божия, — заметил Гонсалес. — И я в поте лица своего несу его людям, где бы они ни жили.

— Правильно, — кивнул головой Саморра. — Но теперь ты понесешь слово Божие тем, кто живет в Куэрнаваке. Поинтересуйся у них, куда они дели последнюю партию товара. Мне точно известно, что они ее получили, но наследующий пункт она так и не поступила.

— Я пристыжу их, — тонко улыбнувшись, ответил Гонсалес.

— Да-да, наведи там порядок, — кивнул Саморра.

На следующий же день Вилмар Гонсалес через тот же приграничный пункт перебрался обратно в Мексику, а еще через несколько дней в Куэрнаваке появились большие цветные афиши: «Проповедник из США Вилмар Гонсалес путь к истинно христианскому образу жизни».

Выбитый из колеи гибелью брата, Рохелио на время выпустил из виду Тино, ему казалось, что Эрлинда сгущает краски, описывая странное поведение сына. Но вот в один прекрасный день Тино явился домой только под утро. Эрлинда и Рохелио всю ночь не сомкнули глаз, и, не дожидаясь, когда сын ляжет спать, Рохелио решительно зашел к нему в комнату.

Тино, казалось, совсем не удивился тому, что отец не спит в столь ранний час. Он как-то отстраненно, равнодушно смотрел на него, вернее, сквозь него.

— Я хочу знать, где ты был, — твердо сказал Рохелио.

Тино только едва пожал плечами, продолжая неподвижно смотреть в одну точку.

Сначала Рохелио показалось, что сын пьян, но нет, это не было похоже на обычное опьянение. Тино выглядел одурманенным, глаза как-то необычно блестели и казались остекленевшими. Отец хотел было сказать что-то еще, но, понимая, что сейчас с сыном говорить бесполезно, вышел, плотно прикрыв за собой дверь. На душе было тяжело.

Рохелио ни слова не сказал Эрлинде о том, в каком состоянии он обнаружил сына.

— Он устал, немного выпил, — объяснил он и, увидев, что Эрлинда хочет сама поговорить с Тино, попросил: — Не ходи туда. Лучше поговорим с ним позже, когда он выспится.

Однако никакого разговора не получилось. За поздним завтраком Тино был мрачным и неразговорчивым, он безучастно выслушивал все упреки матери, даже не стараясь ответить на них.

Весь день, сидя на работе, Рохелио ломал голову, что делать, к кому обратиться за помощью. После работы он собирался навестить Кандиду, Томасу и других женщин, которые населяли теперь старый дом Линаресов.

Ему открыла Томаса. Она чувствовала себя неважно, да и каким может быть самочувствие человека, когда ему за восемьдесят. Старая крестная Розы была искренне рада Рохелио и немедленно повела его пить кофе.

В гостиной уже сидел один гость — старенький падре Игнасио. Рохелио старался казаться подтянутым и энергичным, но это получалось у него плохо, и от проницательного взгляда священника, знавшего семью Линаресов уже много лет, не укрылось его плохо скрытое беспокойство и растерянность.

— Тебя что-то угнетает, сын мой? — ласково спросил старый у Рохелио, когда Томаса отлучилась на кухню.

Рохелио хотел было ответить, что у него все в порядке, но, посмотрев старому падре в глаза, не смог соврать. Да это было бы и бесполезно — тот прекрасно видел, что у его духовного сына на душе очень неспокойно.

— Я совсем не знаю, что делать, падре, — признало Рохелио.

— Тогда давай пройдемся по саду, — предложил падре Игнасио. — Небольшая прогулка очень помогает вернуть душевное равновесие.

Они допили кофе и, поблагодарив Томасу, вышли из гостиной в сад. День был солнечный, аккуратно подстриженная лужайка зеленела у сверкающей глади бассейна, Рохелио вспомнилась молодость. Поразительно, но в саду почти ничего не изменилось, разве что деревья немного подросли, но что для них десять — пятнадцать лет? И если бы вместо старого дона Себаса там не трудился новый садовник, молодой и проворный мальчишка, Рохелио могло бы на миг показаться, что время повернуло вспять. Но это же, конечно, была иллюзия. Нужно было возвращаться в свое время и решать насущные проблемы.

Некоторое время они со старым священником шли молча, затем падре Игнасио спросил:

— Так что же тебя тревожит, сын мой?

— Даже и не знаю, с чего начать, — смущенно ответил Рохелио.

— Начни с того, что первым придет тебе в голову, — улыбнулся падре.

— Я кажусь себе старым, никчемным, беспомощным, сказал Рохелио и замолчал.

— Я понимаю, что с тобой происходит, сын мой, — сказал падре Игнасио. — Ты вдруг стал старшим в семье, а это сложная и тяжелая обязанность. Теперь к тебе будут идти за советом, за помощью, даже за деньгами. И ты должен быть к этому готов.

— Да, я чувствую это, — кивнул головой Рохелио. — Но я не знаю, смогу ли с этим справиться. У меня проблемы в семье, что-то не ладится с сыном. У племянниц не складывается жизнь. А посмотрите на Кандиду! Но больше всего меня сейчас мучает гибель Рикардо. Знаете, падре, — Рохелио внезапно остановился и взял священника за руку: — Вы только не подумайте, что перед вами сумасшедший, страдающий манией преследования. Но я уверен, уверен совершенно, что его убили! И я даже знаю, кто это сделал.

— Вот как, сын мой? — изумленно поднял брови священник. — Но полиция...

— Полиция не пришла ни к какому выводу, я же говорил с комиссаром Грильо, только выслушайте меня и не думайте, что это бред.

— Я далек от такой мысли, говори же, сын мой. — Падре Игнасио приготовился слушать.

И Рохелио рассказал ему все — о подозрениях комиссара Грильо, о странностях, связанных с этой аварией и, наконец, о том, что рассказали ему Густаво и Исабель. Священник слушал его очень внимательно, лишь изредка прерывая рассказ вопросами. Когда Рохелио закончил, он задумчиво сказал: