— Хорошо. Я думаю, что мы с ночной медсестрой вполне справимся, если, конечно, она согласна. Лицо сестры Рицмы прояснилось.

— Замечательно. Но я не уверена, что профессор ван Вийкелен согласится.

— А зачем ему это знать? — удивилась Абигайль. — Пока мы поработаем вдвоем, а потом нам время возместят.

— Все из-за того, что в больнице сложилась… э… непредвиденная ситуация. Но вы не очень возражаете?

— Не очень, — успокоила ее Абигайль. — И профессор ничего не узнает.

Но сестра Рицма только с сомнением покачала головой и сказала:

— От профессора ничего не скроешь.

Профессор появился через полчаса, мрачный как туча, но не потому, подумала Абигайль, что кто-то разозлил его, а потому, что был очень обеспокоен инфекцией в детском отделении, особенно заразившимися младенцами, которых он оперировал и которые были уже на пути к выздоровлению. Поравнявшись с Абигайль, он замедлил шаги и пожелал ей доброго утра, хотя по его голосу нетрудно было понять, что означенное утро добрым он не считает. Затем с помощью сестры Рицмы он внимательно осмотрел всех младенцев, давая Хенку рекомендации и указания. Абигайль молча стояла рядом, переживая, что не понимает и четверти сказанного; но оказалось, что волновалась она напрасно, потому что он все повторил для нее по-английски.

После обхода он подошел к ней, огромный и торжественный в своем халате и маске.

— Вам нравится выполнять эту работу? — спросил он ее таким раздраженным тоном, что она не посмела сказать ему ничего, кроме короткого «да», но, в конце концов, это была правда. — Ваше дежурство закончено, — продолжил он. — У нас действительно катастрофически не хватает персонала, но я договорился, вы будете работать в обычном режиме.

— Да, сэр, — ответила Абигайль, на секунду опередив сестру Рицму, которая собиралась что-то ему сказать.

Если он найдет замену — замечательно, а если же нет — они будут работать так, как договорились, и знать профессору об их договоренности совершенно ни к чему. На лице Абигайль, видимо, отразились ее мысли, и это не ускользнуло от его внимательного взгляда.

— Что вы так на меня смотрите? — подозрительно спросил он. — Что-то замышляете?

Абигайль посмотрела на него невинными глазами.

— Я? А что мне замышлять?

Он что-то пробурчал, кивнул и ушел, сопровождаемый Хенком, который, поравнявшись с ней, подмигнул ей. И вот она осталась одна с больными младенцами — их капельницами, листами назначений, чтобы без устали следить за их слабыми воробьиными пульсами, менять им пеленки после приступов рвоты, утешать и убаюкивать. Позже к ней заглянула сестра Рицма, очень взволнованная.

— Вы еще не знаете про медсестер — ну, профессор сказал, что найдет дополнительный персонал?.. Так вот, у двоих уже обнаружили первые симптомы, а еще одну срочно вызвали домой, так как серьезно заболела ее мать.

— Не волнуйтесь — мы сделаем так, как договорились. Если ночная сестра не против, то я согласна…

Днем профессор зашел в отделение. Он был очень озабочен, и, кроме новых инструкций и назначений, они ни о чем не говорили. Вечером заглянул Хенк и посидел у нее минут десять, в отличие от профессора интересуясь, как она справляется с малышами и чем ей помочь. Абигайль, конечно, устала и мечтала только о том, чтобы снять надоевшие халат и маску: у нее был только короткий перерыв на обед, даже чай ей принесли в палату.

Без четверти десять пришел профессор. Он был в маске, видны были только глаза, которые холодно смотрели на нее сверху вниз. Абигайль поняла, что общаться с ней у него нет никакого желания. Он осмотрел детей и, выпрямившись, выразил удовлетворение их состоянием. Затем ледяным голосом, от которого мурашки должны были, видимо, побежать по коже, спросил, сменялась ли она с дежурства и когда.

— Видите ли, — осторожно сказала Абигайль, — дело в том, что нет, я не сменялась…

— Вы проигнорировали мои инструкции, сестра Трент? — Глаза его сузились. — Не перебивайте меня. Я не позволю пренебрегать моими указаниями. — Недовольным тоном, но без гнева он продолжал:

— Я только попросил вас временно помочь нам, и больше ничего. Когда мне нужно будет посоветоваться с вами, как наладить работу отделения, я непременно это сделаю. А до тех пор будьте любезны не самовольничать.

Абигайль поправила капельницу и ласково сказала ему, как капризному ребенку:

— Не нужно сердиться, профессор. Вы знаете, что все просто сбиваются с ног, чтобы исполнить любую вашу прихоть, и не говорите, что это не так. Сестра Рицма боится и на шаг отступить от ваших инструкций, но она ничего не может поделать с тем, что две сестры, которые должны были заступить на дежурство, заразились сальмонеллезом, а у третьей тяжело заболела мать. Она ужасно разволновалась, когда я предложила, чтобы мы с ночной сестрой работали попеременно по двенадцать часов, пока ситуация не изменится. Вот и все — и не из-за чего сердиться.

Она замолчала. Она наговорила ему дерзостей, а он, в конце концов, уважаемый профессор, известный хирург.

— Я не… э… вышел из себя, мисс Трент, не в моих привычках давать волю чувствам, хотя, должен признаться, характер у меня действительно тяжелый.

В глазах его что-то промелькнуло — неужели он смеялся? Ну нет, с чего бы это?

— Я очень признателен вам за помощь и хочу извиниться за то, что погорячился. Я постараюсь сделать так, чтобы вы как можно скорее вернулись к нормальному ритму работы.

Он повернулся и ушел, оставив Абигайль в полной растерянности. Она ждала по меньшей мере выговора, хотя трудно было сказать наверняка, — его только позабавила ее вспышка; по крайней мере, так ей показалось.

В десять часов пришла ночная сестра, и следующие двадцать минут они провели вместе, обсуждая листы назначений и осматривая малышей. Наконец Абигайль смогла покинуть детское отделение и пойти отдохнуть. Она с удовольствием сняла халат и маску, бросила их в корзину для белья и поспешила в раздевалку переодеться. Сняла форму, чепец, торопливо влезла в юбку и свитер, на кое-как заколотые волосы надела шерстяной берет, застегнула пальто и направилась к выходу. На улице было очень темно, а ветер, кажется, стал еще злей, чем месяц назад, когда она приехала в Амстердам. Зима была в разгаре. Она спрятала подбородок в теплый шарф и сбежала по ступенькам вниз.

Внизу у входа стоял «ролле», за рулем сидел ван Вийкелен. Увидев ее, он вылез из машины, и она, приветливо пожелав ему доброй ночи, собралась было пройти мимо, но он остановил ее:

— Садитесь в машину.

Больше всего на свете ей хотелось забраться в уютный кожаный салон, но она почему-то сказала:

— Прогулка мне не повредит, спасибо, сэр. Мне нужно размяться.

Напрасно. Он повел ее к машине.

— Сейчас не самое подходящее время для прогулок, — говорил он ворчливо. — Ну, а что касается разминки, то мы решим и этот вопрос.

Абигайль поняла, что спорить бесполезно, и села в машину, злясь за его бесцеремонность и ядовитое замечание о разминке. Вскоре они уже были на Бегийнхоф. Он помог ей выйти из машины и взял ее под руку.

— Мне тоже нужна разминка, — сказал он, и по ночной площади они пошли, как она сначала подумала, к дому миссис Маклин. Но она ошиблась: он не остановился у дверей, а пошел дальше по булыжной площади, увлекая ее за собой, причем она еле-еле успевала за его большими шагами. Он молчал, она тоже: во-первых, она была озадачена его странным поведением, ее голова была занята сумбурными мыслями. Она грубо говорила с ним в отделении, и, может, он собирается сделать ей выговор. Она тяжело вздохнула.

Наконец, профессор нарушил молчание:

— У вас есть ключ от двери?

— Да.

Через несколько минут он спросил:

— А сколько террамицина мы даем Янти Блому? Янти был самым маленьким и самым слабым ребенком в палате. Она ответила, и они вновь замолчали, лишь звук их шагов был слышен в морозном воздухе. Холодный ветер продувал ее насквозь, и она начала дрожать.

Профессор остановился и внимательно посмотрел на нее, пытаясь что-то разглядеть в ее лице.

— Я не делал этого очень давно, — задумчиво проговорил он, а Абигайль, решив, что он говорит сам с собой, успокаивающе заметила:

— Ну, и не многие это делают, — и, изумленная, остановилась, потому что он расхохотался. — Тише, вы перебудите всех старушек.

Не надо было ей так говорить, подумала она, и стала ждать, когда он скажет ей что-нибудь ядовитое о дерзких молодых девушках, но он только сказал:

— Я имел в виду совсем другое, вы не понимаете, но сейчас это не важно. Извините, что я погорячился сегодня вечером в отделении.

— Вы на это имели полное право, — возразила Абигайль. — Я вела себя грубо.

— Да. Но я не сержусь — вы говорите, что думаете, — сказал он горько. Она поспешно заметила:

— Я думаю, что вас это очень огорчает. Он засмеялся. «Почему?» — подумала она, дрожа от холода, и тут он спохватился:

— Господи, я не подумал — вы же замерзли.

— Да, но мне это даже нравится.

— А если вы простудитесь? Она покачала головой:

— Я очень сильная.

Он быстро повел ее обратно к дому.

— Характер у вас сильный.

В холле было темно, и он стоял рядом, пока она искала выключатель, затем они прошли на кухню, где, к ее удивлению, он сказал: «Сейчас я приготовлю чай» — а ей велел сидеть. Через минуту чайник уже стоял на столе, а он, сидя на деревянном стуле напротив Абигайль, обсуждал с ней проблемы их маленьких пациентов. Хотя она очень устала, но внимательно слушала и даже пару раз осмелилась выразить свое мнение по поводу метода лечения. Она вздрогнула, когда настенные часы пробили полночь. Профессор тоже удивился, что уже так поздно. Он тут же поднялся со словами, что его надо застрелить за то, что он не дает ей спать, и, хотя она попыталась возразить, вымыл чашки и блюдца, вытер стол, затем надел пальто и направился к двери. Абигайль пошла следом, чтобы закрыть ее; но, когда она протянула руку, чтобы включить свет, на ее руку легла его огромная ладонь.