Мари Клармон - Возрожденная любовь

– Ну же, вы ведь не думаете, что подобная околесица вам поможет?

Как давно она этим занимается, что ее не волнует его грубое обращение? Сколько мужчин оскорбляли ее? Нападали на нее? Мысленно раздевали ее, совокуплялись с ней? Одно упоминание об этом вызывало у Джеймса отвращение. У него все внутри напряглось и загорелось неожиданной яростью и желанием уничтожить всех этих мужчин. Даже в его странном состоянии. Но он не желал, чтобы она поняла, что ему не все равно. Что он способен думать о чьем-то благополучии.

– Мне совершенно наплевать.

Она откинула голову назад, тугой узел волос ударился о скользкую стену за ее спиной.

– Я в это не верю. Ради всех святых на небесах. – Она помедлила. – Вы не знаете, кто я, но я знаю вас. Вы – хороший человек. Вы не тронете женщину, милорд. Единственный, кому вы причиняете вред, это вы сами.

Стенхоуп фыркнул.

– Только поэтому ваш отец смог убедить меня прийти сюда.

– Очень глупо с вашей стороны.

Она сжала идеальные губы и произнесла:

– Вы забросили себя и того человека, которым можете быть.

Джеймс тяжело втянул воздух, раздраженный тем, что не знает, о чем она говорит. – Вы ничего обо мне не знаете.

Ее взгляд смягчился.

– Я знаю, что вы послали три тысячи фунтов в Ирландию. На запад.

Он моргнул и задумался. Невозможно, чтобы такая мелочь заставила ее думать о нем хорошо, ведь так?

– И?

Она вздохнула.

– Вы хоть знаете, скольких вы спасли? Только благодаря этим деньгам моя семья смогла позаботиться об умирающих от голода[1].

Ирландка говорила так искренне, что виконт отвел взгляд.

– Это были всего лишь деньги.

– Они были очень важны, – произнесла она твердо. – И я не позволю вам об этом забыть.

– У вас нет власти заставить меня делать что-либо.

– Тут я должна с вами не согласиться. Ваш отец дал мне такую власть. На время.

Пальцы Джеймса сжались, ногти слегка царапали шершавую поверхность, он отчаянно желал дотронуться до чего-то столь восхитительного, как ее волосы. Каково это снова прикасаться к чему-то прекрасному? Каково чувствовать, как что-то прекрасное позволяет прикоснуться к себе?

То, как ирландка на него смотрела, словно он не был последним отбросом общества, затронуло что-то глубоко внутри его, побуждая поверить. Но он не мог. Он слишком далеко зашел по дороге разрушений, чтобы когда-нибудь вернуться назад.

– Я могу вам помочь, – прошептала она.

Виконт разжал руки, испытывая отвращение от того, что помышлял дотронуться до нее или что она действительно может ему помочь. И поскольку ему нужно убедить ее в этой простой мысли, он склонил голову к ней и пробормотал:

– Как прискорбно, что вы так считаете.

Реакция ирландки оказалась совсем не такой, как он ожидал. По правде сказать, Джеймс начинал подумывать, не провалился ли он в кэрролловскую кроличью нору. Несомненно, его жизнь перевернулась с ног на голову.

Вместо того чтобы содрогнуться от его жестоких слов, она оставалась неподвижной и просто сказала:

– Ваш отец и соответственно комитет, управляющий этим заведением, считают, что для вашей безопасности вас надо держать под наблюдением. Все потому, что вы не в состоянии больше контролировать свой гнев… и ваше пристрастие к опиуму.

Он дернулся, его руки соскользнули со стены.

– Прошу прощения?

– Вы будете считаться сумасшедшим и находиться в руках докторов, пока я не скажу вашему отцу, что согласна взять вас под свою опеку. – Ирландка слегка изогнула брови. – Какая ирония, не правда ли? Ничтожная девчонка распоряжается могущественным виконтом Пауэрзом?

Комната снова завертелась, и Стенхоуп закрыл глаза, отчаянно пытаясь удержаться на ногах. Он потянулся и схватил ее за запястье.

– Я вам не верю.

Ирландка напряглась, но не закричала. Не издала ни звука. Только вызывающе смотрела прямо ему в глаза, призывая его сделать правильный выбор, не безумный. Несмотря на это, когда его пальцы сжали ее запястье, Джеймс не мог не смаковать ощущения ее хрупких костей и гладкой кожи под его загрубевшими руками. Словно он прицепился к якорю, который удержит его и не даст унестись в бушующие морские волны.

– Я знаю, когда вижу человека, варящегося в котле, исполненном собственной боли. Почему бы вам мне об этом не рассказать?

Джеймс фыркнул.

– Мне не нужна ничья помощь. И я не собираюсь с вами говорить о подобных вещах.

– Разумеется, но разве вы не можете сделать исключение, исходя из сложившихся обстоятельств? – спросила она. – Вы ведь не хотите оставаться здесь, пока они не свяжут вас как рождественского гуся?

Господи боже мой! Как, черт возьми, он здесь оказался? В этой комнате. С этой хладнокровной ирландской крошкой, отпускающей шутки по поводу его заключения? Он, виконт Пауэрз, в сумасшедшем доме. Ах да… Отец засунул его сюда. Но почему? Из-за того, что он устроил несколько дебошей в последние недели? А кто не устраивал? Хотя последний был, конечно, особенно плох. Стенхоуп с трудом мог вспомнить большинство дней, только окровавленные и покрытые синяками кулаки и запах раскуренного опиума. Но это вряд ли можно считать…

– Вы меня слушаете, Джеймс? Если да, то будьте добры, отпустите мою руку.

Вместо этого он медленно притянул ирландку и переплел вместе их пальцы, держа ее за руку так, словно кавалер на прогулке в парке. Она ведь хотела быть ближе, правда?

– И как вас зовут?

От его неожиданно настойчивого, но нежного прикосновения у нее дернулась скула.

– Маргарет.

– Мэгги. – Он мрачно улыбнулся.

– Маргарет, – поправила она.

Виконт отпустил ее руку и отступил на шаг, глаза горели и его немного покачивало. – Мэгги, если вы еще хоть раз назовете меня Джеймсом, я затолкаю эти простыни вам в глотку.

Она слегка дернулась от неожиданного движения, но распрямилась и сложила руки поверх своих юбок.

– Какое интересное предложение.

– Интересное? – повторил он, недоверие трещало в голове, смешиваясь с расплавленным ощущением собственных мышц и костей. Почему она, черт побери, не убирается, как все остальные? Девчонка или смерти ищет, или невероятно тупа. Виконт решил, что последнее.

Маргарет кивнула, ее взгляд блуждал по матрасу, на котором явно не было никакого белья.

– Вам нравится, когда вас пичкают лекарствами, милорд?

Он слегка покачал головой, борясь с туманом, окутывавшим последние дни его жизни.

– Лекарствами?

– Конечно. Они дают вам морфий, – мягко произнесла она. – Вы разве не знали?

Он оторвал от нее взгляд и с усилием оглядел комнату в поисках чего-нибудь – чего угодно, что удержало бы нарастающий внутри приступ паники. Морфий? Неудивительно, что он чувствовал себя потерянным. Потерянным. Таким потерянным и злым. Пустое отчаяние зашевелилось в животе. Как заставить их прекратить давать ему эту дрянь? Чтобы обрести хоть немного ясности. Немного времени. Времени доказать, что он не полностью потерял контроль.

– Нет. Не знал. Но чувствовал, что…

Маргарет чуть-чуть сдвинулась, глядя на дверь.

– Что, что-то не так?

Виконт слегка кивнул, его зубы заскрипели: так крепко он сжал челюсти.

Ирландка снова повернула к нему свое спокойное лицо и серьезно произнесла:

– Может, вы поговорите со мной о Софии, если отказываетесь говорить о себе?

Сопротивление, готовое взорваться внутри, превратилось в горящую горку пепла, мокнущую под изнурительным лондонским дождем. Все, чего он хотел, это дотащить уставшее тело до постели, рухнуть в нее и свернуться в тугой узел.

– Она умерла. – Слова резонировали по комнате, отталкиваясь от окружавшего его холодного воздуха, словно злобные пересмешники Северного Эссекса, ни на минуту не прекращавшие своего треска.

– Тем больше причин вспомнить о ней, я полагаю.

Он нахмурился, пробираясь через лабиринт ее слов, и медленно, осторожно поинтересовался:

– Полагаете?

Это ее лицо, словно у всех святых дев во всех соборах, в каждой богом забытой дыре в Европе, смотрело на него, такое спокойное, совсем не затронутое его дикостью, полное… совершенства. Совершенство, как он выяснил, обычно оказывалось искусной личиной, созданной, чтобы скрывать под нею нечто ужасное. Какие кошмары могут скрываться под этим фарфоровым фасадом? Может, ему следует попробовать допросить ее?

Он сухо улыбнулся.

– А вам нравится вспоминать своих мертвых, Мэгги?

Ее плечи напряглись под отглаженной шерстью лифа.

– Да.

Стенхоуп покачал головой, поднял палец и помахал в ее сторону.

– Вы лжете.

Было так соблазнительно позволить плечам опуститься и сломаться под бременем человеческой тщетности. Все лгут. Все предают. Даже мертвые. Те, кто потерян для него. Но, в конце концов, разве он самый большой предатель из всех?

Виконт пронзил ее взглядом, призывая продолжить, взывая к Богу, в которого не верил, чтобы она сдалась и ушла. Потому что он мог позволить ей увидеть его истинное лицо. Никто не должен его сейчас видеть.

Но эта непреклонная леди настойчиво продолжала гнуть свое:

– Разве вы не понимаете? Если мы говорим о мертвых, значит, они по-настоящему никогда нас не покинут, милорд.

Его губы сжались в озадаченной усмешке, полной горького веселья. На мгновение ему показалось, что он встретил интересную женщину, женщину, которая сможет его понять и не будет плодить банальности, но, как это часто случалось в последнее время, он ошибся.

– Все это полное дерьмо.

– А Джейн? – возразила она, ее голос был резким и острым, непреклонным в отношении его намерения сохранить свои тайны.

«Черт, эта ирландка совсем не знает жалости».

Джейн.

Ее имя проникло в сознание Стенхоупа, и он стоял совершенно застывший, не способный сделать вдох, пока Джейн пульсировала в его венах и проникала в сердце.